Алексей Петрович Бородкин
Биография в нескольких словах
"Хоть бы ты уже издох, – кончил мысль. – Нам обоим стало бы легче".
Глов лежал на письменном столе. Оставлять его на полу убийца счёл невозможным, тем более что рубашка хозяина была задействована в перевязке. Шнайдер взгромоздил Глова на стол, под голову ему подсунул пакет стирального порошка. Цинично-механически подумал, что стиральный порошок прекрасно заменяет подушку "для трупа".
Через час Глов "заговорил" – звук тихий, метрический, пробирающий до костей.
"И-и-ик! И-и-ик!" – он наполнил помещение.
Шнайдер поднялся с пола, взъерошил волосы и огляделся, точно увидел комнату впервые, попытался застегнуть рубашку и, поскольку той не оказалось на теле, воскликнул: "Но пуловер, господа! Пуловер-то я мог надеть!"
"И-и-ик! И-и-ик!"
Шнайдер не имел медицинского образования, его знания из фармацевтики и хирургии были самыми ничтожными.
– Послушай… чем я могу помочь? – выговорил убийца. – Я не хотел убивать, не хотел, правда… и я не сделал бы того, что я совершил во второй раз. Клянусь. Мне так паскудно на душе, что лучше бы это я лежал на столе… веришь? Я, вместо тебя! А ты, мерзавец, звонил бы теперь в полицию, медикам, своим блядски-дорогим адвокатам.
"И-и-ик! И-и-ик".
– Я не хотел убивать! не хотел! – обхватил руками голову. – Прекрати меня наказывать! Будь милосерден, ради святых!
"И-и-ик! И-и-ик".
Вероятно Глов силился что-то сказать (такое возможно предположить)… или звук формировался случайно, параллельно с процессами жизнедеятельности: один из ударов стамеской пробил лёгкое – "Ведь там лёгкое?" – из узкой полоски надувались кровавые пузыри.
"А ведь хитра Судьба! – умилился Шнайдер и даже задохнулся от собственного умиления. Близость Истины чрезвычайно его взвинтила. – Двух мерзавцев прихлопнула одним ударом. Глов издохнет, это вне всяких сомнений… утверждаю это не как медик, но исходя из каверзы обстоятельств. Издохнет не сразу, будет цепляться за жизнь, будет стонать… отравит меня, и отравит настолько, что я буду рад сдаться правосудию. Выдам себя с облегчением".
Шнайдер расхохотался.
– Одного она не учла, – он прищурился, идея захватила всецело; на мгновение показалось, будто Глов откликнулся, приподнялся на локте и кивнул: – Знаешь, в чём глупость происходящего? В том, что твоя смерть абсолютно бесполезна! Да! Вообрази!
– Проследи цепочку "от" и "до", и ты согласишься, что я безоговорочно прав. Ты вложил в пейзажи лишние деньги – тебе было на них плевать. Ты купил картины, повесил их на стену и забыл. Обращался к ним только раз в полгода или реже, когда показывал любовникам своей жены, демонстрировал, как наиболее изящное своё капиталовложение… ты был хорош, не стану отрицать… красавчик. Но и я не хуже. Я собирался продать твоих Коровиных… продать задорого… я бы неистово торговался… быть может, продал бы каждый пейзаж дважды. Ты спросишь, как такое возможно? не твоё дело, отвечу я. Уразумей другое: я выручил бы деньги, которые мне совершенно не нужны!
Шнайдер опять расхохотался; расслышал эхо, пробежавшее по углам, воздел к потолку ладони, как чаши.
– Я не знаю, на что потратить твоих украденных Коровиных! – подчёркнутым шепотом выговорил вор. – У меня и так всё есть… есть даже больше, чем мне нужно… чем я смогу потратить за всю мою…
Оборвав фразу, он сосредоточился, сделался до черноты угрюм, какая-то новая догадка коснулась его мозга. Распрямив плечи, он обежал Глова взглядом: "Боже, я в одном шаге от безумия", – признался самому себе.
"Так невозможно!" Следовало сосредоточиться на объективной реальности, на замке – замок оставался слабым звеном, – на мотивах и смягчающих обстоятельствах (ежели всё-таки схватят); следовало искать выход из подвальной тюрьмы: "Любым способом, любыми вариантами, любыми жертвами".
Ещё раз осмотрел подвал, изыскивая самые малые возможности. Пытался порвать зубами жестяную банку с иссохшей краской – бесполезно. Ничего. Ничего, хоть сколько-нибудь подходящего.
Глов продолжал хрипеть, Шнайдер дивился его жизненной силе и думал: "А ведь я в ответе за этого сукиного сына, как ни крути. У евреев, кажется, есть правило, что если брата убивают, жена убитого и его дети переходят по наследству… можно ли считать меня братом? или нет? Чушь полнейшая… господи, о чём я думаю?"
Мысли дурно пахли предательством, меж тем, капитуляция сулила облегчение.
"Убил его по воле случая, всё так, но разве это снимает с меня ответственности? Если я хочу доказать своё искреннее раскаяние, я обязан позаботиться…" Шнайдер припомнил фотографию в гостиной: на фоне пальм и кровавого заката расположилось вполне себе счастливое вполне семейство: Глов обнимал жену, дочь (юная девушка) пространно смотрела в сторону.
"Женщина довольно мила… смог бы я ей признаться, что зарезал мужа?"
Глов почти затих, душа его вот-вот должна была отлететь; он перестал стонать, и не дышал, хотя грудь вздымалась.
"И как она отнесётся к моему признанию? Она любила мужа? Терпела его? Ненавидела?"
Глов умер. На этот раз однозначно и безоговорочно. "Из куклы выпустили воздух. По-гречески пневма – душа", – припомнил Шнайдер. Он приблизился, вытянул руку и, отводя взор, вслепую закрыл покойнику глаза. В груди что-то сгорело – у жертвы и убийцы одновременно, – словно пока жизнь теплилась в теле, оставался шанс на иное развитие событий, на… хэппи-энд.
"Почему, словно? – подумал отстранённо. – Вне всяких, словно. До этого был шанс, а теперь я убийца".
Из жестяной банки, распоров руку в кровь, Шнайдер изготовил пику. Отомкнуть замок подобным "инструментом" было невозможно, но защититься от нападения – вполне. "Загнали в угол, – подумалось. – Как зверя".
Час или два спустя, послышались шаги. Шнайдер (он окунулся в мутную дрёму) встрепенулся, поднял голову: "Дочь вернулась из института", – смекнул прозорливо. Сжал в кулаке пику и попытался припомнить свои размышления: прежде чем уснуть, он сформировал некую формулу, модель поведения.
"Спасаться любой ценой… зарубил же Раскольников Елизавету сестрицу процентщицы… и остался бы на свободе, коли сумел бы держаться в руках".
– Папа? – дочь постучала в дверь. – Ты здесь? Можно войти?
Шнайдер притаился за лестницей, приготовил оружие. "Что она делает, господи? Чего вообразила, дурёха? Ведь след кровавый, отпечатки по всему дому! Неужели сунется в подвал? Беги отсюда! Вызывай полицию!"
Щелкнул замок, в желтом просвете показалась бледное девичье лицо.
