Алексей Птица
Конструктор живых систем
– А у меня есть похвальный лист, и я тоже с отличием свою гимназию окончил, для меня место оставили в инженерно-духовной академии, потому что у меня отец погиб за Отечество, а я даром обладаю, и вообще, – и я осёкся. Больше мне сказать было нечего, а воспоминания об отце каждый раз схватывали моё горло тяжёлым спазмом.
– И я даром обладаю, – отозвался Пётр, не заметив моего состояния, – мне дали возможность поступать на разные факультеты этой же самой академии, вот я и решаю, какой выбрать. Сказали, что по приезду, в течение недели я должен определиться, и меня зачислят на нужный.
–Ааа, – протянул я, – ну, тогда, конечно.
– Ладно, Фёдор, я в туалет и спать.
– Ага, и я тоже буду укладываться.
Пока мы, увлечённые собственным разговором, не обращали ни на что внимания, остальные пассажиры потихоньку укладывались спать, конечно, не раздеваясь, так как никаких перегородок между диванами не имелось, только исключительно высокие спинки.
Женщины отдыхали сидя, снимая с себя лишь головные уборы и обувь. В вагоне их находилось лишь две особы, они располагались в последнем ряду со шторкой: дама и девчонка, что сейчас прилегла на коленях у матери. Свет в вагоне поддерживался теперь с помощью ночников, сделанных из миниатюрных керосиновых ламп, поставленных на очень маленький столик между диванами у окна.
Скинув ботинки и сюртуки, мы разлеглись на постеленных на диваны простынях и уткнулись головами в подушки. Я долго не мог заснуть, ведь в первый раз я ехал так далеко самостоятельно. Помнится, мы ездили на поезде два раза с родителями: один раз переезжали, а другой – на отдых в Ялту, но тогда всё воспринималось по-другому, ведь я был ещё совсем мал.
Мысли в моей голове кружились под мерный стук колёс. Нежданный попутчик уже крепко спал, посапывая в обе дырки, а я всё никак не мог уснуть, невольно прислушиваясь ко всем звукам, как внутри вагона, так и снаружи. Спохватившись, встал и, подкрутив фитиль ночника так, чтобы он горел совсем чуть-чуть, я вновь улёгся на диван и, наконец, умаянный впечатлениями сегодняшнего дня, заснул.
Утро началось с обычной суеты перед крупной станцией, кажется, ожидался Воронеж. Обер-кондуктор, суровый усатый дядька, зычным голосом предупредил всех пассажиров, чтобы те, кому выходить, успели совершить утренний моцион в комнате для омовений.
Весь вагон постепенно просыпался и готовился к новому дню: кто-то собирался выходить, остальные занимались обычными утренними делами. Примерно через час поезд начал притормаживать и, издавая громкие гудки, прибывать к крупной станции, которой, ожидаемо, оказался Воронеж. Здесь выходило много пассажиров, почти полвагона.
– Пошли, погуляем? – предложил Пётр.
– Пойдём, конечно! И мы потянулись к выходу на платформу.
Несмотря на то, что наше знакомство началось с обиды, мы её уже давно забыли и всё утро проболтали, делясь впечатлениями. Пётр хоть и оказался фон-бароном, этого никак не демонстрировал, тем более, что и мой отец выслужил дворянство, и я добьюсь того же, в чём совершенно не сомневаюсь. У каждого есть шанс в нашей империи подняться на ступеньку выше в социальной лестнице, об этом мне всегда говорил отец.
Дождавшись своей очереди на выход, мы чинно вышли на перрон. В своих несколько помятых брюках мы мало походили на воспитанных гимназистов, но нас это не беспокоило, ведь мы не на променаде или выпускном вечере. Вокзал в Воронеже оказался очень большим, и наш Крестопольский вокзал смотрелся всего лишь маленьким уютным зданием по сравнению с этакой громадиной.
Перрон оказался полностью заполнен, все суетились, куда-то спешили, кричали и толкались. Рядом пыхтел паровоз, выпуская из своего нутра клубы белого пара, да суетились носильщики, громко выкрикивая желающих забрать свой багаж и без усилий сопроводить его до городского извозчика или городского же трамвайчика.
– Багаж, кому багаж?! Недорого, совсем недорого. Багаж, багаж!
Воздух вокзала оказался отчётливо насыщен тяжёлым запахом сгоревшего угля, густой смазки тормозных колодок и свежего креозота, исходящего от новых шпал. А ещё сквозь него пробивался запах различной снеди, что продавали прямо тут, на перроне, всякие лотошники. Ну, и шум, и гам крупного станционного вокзала, конечно, присутствовал, дополняя запахи.
– Поезд стоит два часа, будем перецеплять вагоны к новому паровозу, далеко не отходить, слышите, юноши?! – предупредил нас обер-кондуктор. – Опоздаете, пешком пойдёте, никто вас ждать не станет, – и он смешно пошевелил усами, думая, что это напугает нас.
Я скривил лицо в попытках скрыть улыбку и, кивнув, быстро отвернулся, а Пётр, стоящий рядом, внимательно выслушал кондуктора и, степенно достав серебряные часы-луковицу, отщёлкнул крышку и сказал:
– Мы непременно будем за полчаса в вагоне.
– Будете, куда вы денетесь, молодые люди, – хмыкнул на это кондуктор и отвернулся, сразу же потеряв к нам интерес.
– Пошли, прогуляемся, – предложил Пётр.
– Пошли, – поддержал я нового друга, и мы устремились к главному входу вокзала.
Пройдя по перрону, вошли в здание вокзала, в котором находилась скучающая или, наоборот, суетящаяся и спешащая на выход публика, и вышли через него на привокзальную площадь. Один бы я не рискнул так далеко отходить от поезда, а вдвоём не страшно. Пока мы прогуливались, основная масса пассажиров уже успела уехать, и вокзал наполовину опустел.
Откуда ни возьмись, появился мальчишка-лотошник, державший в руках деревянный лоток, накрытый чистой ситцевой тканью в мелкий чёрный горошек. Лоток с помощью старой ленты располагался у него на шее, а руками он его только придерживал, упирая край себе в живот. Одетый в исподнюю рубаху с накинутым на неё коротким армяком, явно перешитым с чужого плеча, и подпоясанный кушаком, да в старых-престарых стоптанных сапогах, он бойко орал детским фальцетом.
– А кому пирожки румяные, кому пирожки багряные?! Кому красоту душистую, кому исты охота, кому грошей не жалко? Налетай, налетай, пирожки все разбирай! Пироги, пироги, пышные, вкусные. Пироги, пироги с мясом и с капустою!
– Эй, малец, поди сюда, – не выдержал я, – какие у тебя есть пироги да пирожки, показывай?
– Так смотрите же, вона они какие! Мамка у меня печёт всякие вкуснющие, вона эти рыбные, а энти с требухой куриной, печёнкой да сердцем толчёные, а вот те с капустой тушёные, капуста-то квашенная, солёненькая, да с яблоком мочёным есть, хоть и прошлогоднее, а сладенькое, – нараспев токовал, как тетерев, белоголовый мальчишка.
Пирожки действительно оказались на загляденье красивые, румяные да поджаристые, а запах такой от них пошёл, как малец откинул тряпочку, что аж слюнки потекли.
– Сколько какие?
– Так с требухой самые дорогие, за них трояк возьму, а остальные подешевше, по грошику.
– Ага, – Пётр оказался порасторопнее меня, – давай мне три с печёнкой, два с яблоком, два с капустой и два с рыбой.
– Тааак, тогда пятнадцать грошей с вас, господин хороший.
– Держи, – сунул ему в руки Пётр блеснувшую серебром мелкую монетку, ей оказался алтын, что соответствовал пятнадцати грошам.
– Благодарствую, милгосударь, – зачастил малец, – а вы что будете брать? – обратился он уже ко мне.
– А мне давай три с рыбой, два с яблоком, два с капустой, и…, – я задумался: брать или не брать с печёнкой, а то больно дорого.
– А ещё с морковкой есть.
– Ну, давай, и три с морковкой.
– А с вас десять грошей.
– Держи! – сунул я ему две монеты, тяжёлые и красные медные пятаки.
– Благодарствую!
Отдав пирожки, мальчишка стал с интересом смотреть, как мы сможем удержать в руках эту кучу пирожков.
– А давайте я вам помогу донести их вон до той чайной, там за вход всего грошик берут, зато там и посидеть можно, и кваса испить, а то и чая недорого маньчжурского, и от поезда недалеко, и вам удобнее будет.
– Веди! – тут же распорядился Пётр, взяв на себя функцию старшего среди нас двоих.
– А и пойдёмте.
Глава 5. Поезд
Шли мы недолго и, войдя в полуподвальный этаж здания, где над входом висела табличка с названием «Чайнаяъ», мы тут же погрузились в приятный полумрак.
Подскочивший половой принял от нас по мелкой медной монете и приглашающе кивнул на небольшой свободный столик, как раз на двоих. Быстренько смахнув с него крошки, он уставился на нас в ожидании заказа.
– Чего будете заказывать? – глядя на зажатые у нас в руках пирожки, вопросил половой.
– Нам бы чего-нибудь попить.
– Сей момент, есть квас.
– Какой? – вырвалось у меня.
– Клюквенный, ржаной, из белого хлеба, редкий лимонный, есть чай, сбитень, есть кипяток, для тех, кто в безденежье.
– Ага, – не смог сразу сориентироваться я и позорно замолчал.
– Нам по кружке ржаного кваса и по стакану кипятка, – решился заказать Пётр.
– Одну минутку, – и половой, не говоря больше ни слова, умчал к стойке, за которой то ли сидел, то ли стоял пузатый дядька с огромной окладистой бородой, в которой уже завелась седина.
Не успели мы съесть пару пирожков, как нам принесли по кружке прохладного кваса и по стакану крутого кипятку. Странный выбор, могло показаться со стороны. Но для двух шестнадцатилетних парней, которым всё время хочется есть, выбор совсем не странный.
– Могу предложить мёд цветочный прошлогодний, блюдце будет стоить недорого, всего пятак, к нему каравай за трояк и кипяток тогда без счёта.
– Ммм, – промычал я, оценив заманчивое предложение. После пирожков пить хотелось неимоверно, а одна кружка кваса явно не сможет утолить нашу жажду, конечно, ещё принесут стакан кипятку, но в поезде много не попьёшь, потому лучше вволю напиться здесь. Комната для умывания в вагоне есть, так что, лишнюю воду не придётся держать в себе.
– Несите, – опередил я Петра с ответом.
– Каравай тоже?
– Тоже, – согласился с моим предложением Пётр, – и добавил уже мне, – поделим напополам расходы.
Я кивнул и, схватив кружку кваса, стал запивать им быстро съедаемые пирожки, а тевтонец, наоборот, сначала взялся за стакан кипятка и принялся запивать им свою снедь. Минут за десять мы съели все пирожки и стали пить принесённый половым кипяток. Он поставил перед каждым по три стакана, обещанный каравай и глубокое блюдечко с густым прошлогодним мёдом. Кипяток убирал привкус съеденных пирожков, и мы быстро расправились, как с ним, так и с караваем, и мёдом.
Находясь в чайной, мы молча уничтожали принесенную еду и особо не глазели по сторонам, хотя, чего там глазеть, обычный мелкий пристанционный трактир, с претензией на солидность. Всё же, это не забегаловка, которую держат в основном иудеи, они же и лицензию от государства имеют на продажу хлебной водки.
А тут всё чин-чинарём, чай, кофэ, хотя изысков нет, не та публика, здесь бывают только такие, как мы, да работники железной дороги ошиваются. Покончив с едой, оставаться здесь дольше необходимого показалось мне неуместным.
Глянув на Петра, что дожёвывал кусок каравая, я понял, что у него сложилось такое же мнение об этом месте. Я встал, машинально взглянув на развешанные по стенам лубочные картинки, изображающие различные городские и сельские пейзажи. Только одна из них показывала атаку имперских гренадёров на порядки анатолийский войск. Задержав на ней взгляд, я вздохнул и, натянув на голову фуражку, пошёл на выход, отдав, как и Пётр, половому деньги за питьё. Скорее всего, в подобной атаке погиб и мой отец.
Улица вновь встретила нас шумом, и мы заспешили в сторону вокзала, что виднелся неподалёку. Времени прошло не много, всего лишь полчаса, но мы опасались отстать от поезда, да и вообще, чего шарахаться в незнакомом городе, мы же не за приключениями сюда пришли. Но без приключений, увы, не обошлось.
Быстро добравшись до вокзала, мы направились к месту, где стоял наш поезд, и не нашли его возле платформы. Волна ужаса накрыла меня с головой, сердце гулко застучало, я замер, не зная, что делать и куда бежать. Пётр тоже понял, что поезда нет, и стал бегать по платформе, словно поезд мог спрятаться за ней.
Первым опомнился, всё же, я.
– А вы не знаете, куда делся поезд, что здесь стоял? – обратился я к толстому и важному мужчине, с щегольской тростью и котелком на голове.
Тот холодно посмотрел на меня и хмыкнул.
– Раз поезда возле платформы нет, значит, он ушёл, молодой человек, – и, отвернувшись от меня, заспешил по своим делам.
Подскочил Пётр.
– Надо не у этих спрашивать, а у станционных работников.
– Ага, – ответил я, и тут мы одновременно увидели носильщика багажа. Подскочив к нему, мы буквально засыпали его вопросами.
– А вы не видели, тут поезд стоял? Да, мы опоздали на него, он ушёл или ещё здесь? Где он? Куда он делся? Он же должен был нас ждать?!
– Какой поезд? – нахмурился носильщик, который, всё же, смог разобрать сквозь поток вопросов самый нужный.
– Крестополь – Павлоград – выкрикнул Пётр.
– А, энтот, так вон же он стоит, на запасных путях, ещё час с лишком ему там торчать, ну а вы, поспешайте, а то вона как испужались. Он это, идите к нему, как раз успеете.
Позабыв поблагодарить носильщика, мы бросились наперегонки к стоящему вдалеке поезду. Спотыкаясь о шпалы и оскальзываясь на рельсах, мы за пять минут добежали до состава и, найдя нужный вагон, ввалились в него, насмешив такой спешкой обер-кондуктора. А вбежав внутрь, уселись на свои диваны и только тут перевели дух.
– Вот так поели пирожков, – выразил я свои эмоции вслух.
– Да ничего, зато Воронеж повидали, когда ты, Фёдор, ещё пирожков поешь в Воронеже?!
– Да, не скоро, – согласился я, нервно улыбаясь незамысловатой шутке.
Сунув руку в карман, я достал из него часы и взглянул на них. Мы отсутствовали ровно час, и ещё оставалось столько же до того времени, как наш поезд вновь тронется в путь, но выходить из вагона больше не хотелось, разве что только рядом постоять. Впрочем, на улице мы простояли недолго и, вновь вернувшись в вагон, сидели и переговаривались, пока приехавший к нам новый паровоз прицепил к себе вагоны и, дав короткий, но пронзительный гудок, отправился вместе с нами в долгий путь.
– А ты сам хотел поступить на инженерный факультет? – стал пытать меня Пётр.
– Нет, я хотел на военно-рыцарский факультет или поступить в военную академию, но меня туда не взяли.
– Почему?
– Из-за дара, – нехотя признался я.
– А что у тебя за дар?
– Слушай, а что ты меня вопросами заваливаешь? Я же не спрашиваю тебя, какой у тебя дар. А ты меня постоянно спрашиваешь.
– Да ладно тебе, у меня дар простой: я умею разминать и сращивать любое железо.
– Да?! Это как?
– Ну, потом покажу, я даже рельсы могу смять, если хорошо постараюсь.
– Так ты огневик, ты всё плавишь?
– Нет, сказал же тебе, я разминаю железо, ну, как воск, только долго, и я могу сращивать любую вещь или ваять из неё что-нибудь.
– Ааа! Так тебе в скульптуры можно идти, ты, наверное, и бронзу можешь так, и медь?
– Могу, – нехотя признал Пётр, – но они тяжелее даются, отец сказал, что мне с таким даром лучше идти в инженеры, да я и сам так думаю, а мама говорит, что из меня и вправду хороший скульптур получится, или техник какой. Но мне не хочется быть ни скульптором, ни инженером, я хочу стать физиком, чтобы познать суть вещей. Видел, какие сейчас машины паровые делают, а ещё, говорят, есть те, что на эфире работают.
– Так эфир же дорогой, его только в редких рудных месторождениях добывают.
– Да, но отец как-то обмолвился, что нашли новый способ: берут руду, обрабатывают её кислотой, потом в чём-то ещё замачивают, и она выделяет эфир в большем количестве, чем до этого. Сейчас по всем заводам, что когда-то добывали эфир кустарным способом, инженеры поехали, смотрят на отвалы использованной породы и думают, как всё это извлечь. Если получится, то эфиры мы сможем добывать раз в сто больше. Породы скопилось горы, вон на юге целые терриконы стоят.
– А про то другие страны знают?
– Знают, как им не знать, у них тоже есть подобное, но меньше, чем у нас, у нас самые богатые залежи пород, у них намного беднее, да и перерабатывать мы так до конца не научились, отчего наши отвальные породы намного жирнее их будут. Слышал, зашевелились опять в Европе, требуют рассмотреть, справедливы ли претензии Склавинской империи к полабам и словенам, что живут под контролем Кельтиберии.
– Ааа, – протянул я. – Нет, не слышал.
– Вот, – вздохнул Пётр, – как бы война не началась из-за этого.
– Побоятся.
– Может быть. Так у тебя какой, всё же, дар?
– У меня живой рисунок.
– Живой рисунок?
– Да, я могу показать любой предмет и если пойму, как он работает, то покажу это наглядно, а ещё смогу всё в разрезе показать.
– Ну, ты даёшь, у тебя прекрасный дар!
– Да, но я так не считаю.
– Ага, его не сделать боевым.
– Я тоже так думаю, – грустно согласился я.
– Да ты не расстраивайся, мой тоже боевым не назовёшь. Я же ведь не огонь или лёд метать могу, я железо мну, да и только, тоже так себе дар.
– У тебя интересный дар, но боевым не назовёшь.
– Вот и я о том. Но ничего страшного, у большинства людей вообще никакого дара нет, поэтому и ты, и я всегда работу найдём, а также подругу, какая понравится.
– Это да, но девчонки своевольные, не понравишься – не пойдут за тебя замуж.
– Ну, это мы ещё посмотрим! К моей матери, знаешь, уже сколько раз приходили другие родители ради помолвки со мной, а она всем отказывает, говорит, что я ещё не готов. А сама ищет кого познатнее, чтобы со мною обручить, но мы мелкопоместные бароны, с нами только такие же хотят породниться. Не вхожи мы в большую аристократию.
– Вот ты, Пётр, дворянин, а мне только предстоит то выслужить.
– Да толку-то, – махнул рукой Пётр, – всё то же самое, что и у простых людей, только правил больше и урону чести никак нельзя допустить. За честь хоть на смерть иди, но не допусти поругания.
– Да это ясно. А ты где жить намерен в столице, когда поступишь?
– Не знаю ещё, пока у родственников, а там видно будет.
– А я сразу комнату стану просить для себя.
– Если тебе место выделили, то и комнату дадут, у тебя всё равно ведь денег на то нет.
– Да, – вынужденно признал я, – очень дорого снимать.
– Вот и я о том же, – вздохнул Пётр, – мне тоже дорого снимать.
Разговор постепенно перешёл на учёбу, потом на родителей, на разные случаи из жизни, так незаметно пролетел почти весь день, и мы, пропустив обед, решились идти на ужин в вагон-ресторан, чтобы уже лечь спать на полный желудок. Сытым ведь спиться легче и слаще.
На ужин мы собрались около пяти часов вечера, позже туда направятся господа постарше, а раньше идти не имеет смысла, можно опять проголодаться. Вагон-ресторан находился через один вагон от нас, потому добрались мы до него очень быстро, и главное, вовремя.
В этот час он оказался почти свободным, и многие столики пустовали. Один из них мы и заняли. Здесь прислуживал не обычный половой, как в чайной, а настоящий официант, что даже имел некоторую униформу, в виде синих брюк и чистой белой рубашки, которую украшала нашитая эмблема железных дорог в виде перекрещённого топора и якоря синего цвета. На руках у него красовались нарукавники белого цвета, что сливались цветом с рубашкой.
– Чего изволите кушать? – обратился он к нам, когда мы уселись за стол.
– А меню?
– Вот, пожалуйте, – и нам выдали по небольшому листу тонкого картона с эмблемой железнодорожного ведомства.
Выбор блюд оказался очень хорош: тут тебе и борщ, что красный, что зелёный, и щи с квашеной капустой и ветчиной домашней, и вторые блюда, всевозможные каши, да картофель во всех его вкусных видах. Выбор напитков также удивлял многообразием, начинаясь от обыкновенного грушевого взвара и лимонного кваса до кофе по-анатолийски и маньчжурского зелёного чая с интригующим названием «Поцелуй сакуры».
Но меня больше интересовало не разнообразие предлагаемой еды, а её цена. Поэтому и я, и Пётр долго и внимательно изучали меню, буквально гипнотизируя его, что официант уже откровенно заскучал, глядя на нас, оно и понятно. Вагон – ресторан пока практически пустовал, и новые посетители не входили, поэтому официант терпеливо ждал, пока мы решимся на заказ.
Первым, что называется, созрел Пётр и начал диктовать перечень блюд официанту, а после него уже я заказал, что подешевле, ну, там щи, кашу ячневую с куриной печенью, ещё по мелочи и стакан горячего взвара. Забрав у нас меню, официант ушёл, а мы стали разговаривать, иногда выглядывая в окно.
Через некоторое время нам принесли горячие блюда, и мы приступили к трапезе. К этому времени зал стал постепенно заполняться почтенной публикой, и все свободные столики вскоре оказались заняты. Откуда ни возьмись, появился граммофон, и важный бармен аккуратно опустил граммофонную иглу на первую пластинку.
Заиграла лёгкая музыка, добавляющая нам хорошего настроения, а обилие симпатичных и не очень дам и молоденьких барышень заставило пыжиться, в надежде обратить на себя их внимание. Особенно нам понравилась одна из девушек, вошедшая вместе со своей матерью, высокой и надменной женщиной с затейливой причёской, наверченной на гордо поднятой голове. Девица прошла вслед за ней и уселась прямо напротив, магнитом притягивая наши взгляды.
Барышня оказалась очень привлекательна, и хоть оказалась одета в наглухо застёгнутое платье, посмотреть было на что. Точёное, миловидное лицо, немного изогнутые, удивительно тонкие брови, голубые, как ясное небо, глаза, гибкий стан и длинные ноги, которые сиреневое платье в пол не скрывало, а только подчёркивало. Девушка просто притягивала к себе мужские взоры. Её светлые волосы, с лёгкой рыжинкой, убранные в затейливую, но скромную причёску, дополняли общую картину красавицы.
Она насмешливо посмотрела на нас, сморщила носик и что-то шепнула своей матери, та холодно обернулась, глянула, потом её взгляд переместился на наши почти съеденные блюда, стоимость которых она быстро поняла, судя по её взгляду, сразу ставшему пренебрежительным. Повернувшись обратно к своей дочери, что-то сказала ей, и та, не выдержав, скорчила преуморительную гримаску, смысл которой оказался ясен и понятен даже тупому ослу.
Конечно, мы оба обо всём догадались сами, без всякой подсказки. Пётр сразу же отвёл взгляд и, уткнувшись в тарелку, стал еле слышно ругаться по-немецки, а я покраснел и, также отвернувшись, уставился на свой недоеденный ужин. Аппетит тут же пропал. Нет, мне не стало стыдно своей бедности, я никогда не окажусь по-настоящему нищим и приложу все усилия, чтобы таковым не оказаться, но сегодняшняя бедность – это не порок, просто я ещё не могу зарабатывать, сколько мне нужно, чтобы чувствовать себя человеком, не трясущимся над каждым грошем.
Ничего, всё познаётся в сравнении, кому-то хуже, и намного, а я еду первым классом, ужинаю в вагоне-ресторане, пусть и скромно, но на свои честно заработанные в летние каникулы деньги. Стыд ушёл, пришла злость и обида, я наскоро доел ужин, запив его взваром, Пётр, испытывая похожие чувства, так же быстро доедал свой ужин.
– Официант?! – позвал я.
Тот появился почти сразу, словно давно ожидал, когда же мы уйдём.
– Счёт! – коротко сказал я, – и будьте любезны, принесите ещё стакан взвара, я оплачу сейчас.
– Сей момент. С вас сорок шесть грошей.
Официанту полагалось давать на чай, много дать я не мог, но округлить сумму до полтинника вполне позволительно, особенно, учитывая тот факт, что за нами краем глаза наблюдала девица.
– Пожалуйте, – отдал я новенький полтинник с профилем прежнего императора.
– Благодарствую, – принял монету официант и умчал за моим взваром.
К тому времени, как он его принёс, Пётр тоже доел ужин и запросил счёт. Заказывать он ничего больше не стал и, расплатившись, ушёл, а я остался цедить свой взвар, хотя уже видел, что за наш столик готовятся сесть два господина. Ничего, подождут. Пил я, впрочем, совсем недолго и буквально через пару минут отставил пустой стакан. Встал, одёрнул свой форменный сюртук и пошёл на выход, не удержавшись от мимолетного взгляда на соседний столик.
На девицу я не посмотрел, удержавшись, а вот на даму взглянул, желая хорошенько её запомнить. Наши глаза встретились, я молча кивнул, оказывая ей внимание, и быстро пошёл на выход.
– Рauvre mais fier (бедный, но гордый), – сказала вслед мне дама, но я уже не услышал.
– Что ты сказала, маман? – спросила девица.
Дама повторила, строго глядя на дочь.
– А, понятно. Фи, а с чего ты взяла, что он гордый?
– Женевьева, я учила тебя подмечать всякие мелочи? – осадила сразу же девицу мать.
– Да, маман.
– Ну, так вот, тогда давай разберём сегодняшнюю ситуацию. Тебе шестнадцать, сколько лет этим двум юношам, что сидели за соседним столиком и отчётливо непристойно глазели на тебя?
– Они не глазели, а украдкой смотрели.
– Нет, они именно что глазели, буквально прожигая на тебе дырки. Ну-ка, осмотри себя, нет нигде?
Женевьева слегка покраснела после этих слов и невольно поёжилась, но быстро овладела собой и хихикнула, сочтя вопрос очень забавным.
– Они не огневики, так я им не по глазам.
– Гм, Женевьева, веди себя прилично не только в поступках, но и в словах, и мыслях. Поняла?
– Да, маман, – скорчила обиженную гримаску девушка.
– Так вот, сколько лет этим двум юношам?
– А, ммм.
– Не мычи, ты не горничная, отвечай прямо и честно.
– Наверное, столько же, сколько и мне.
– Боже! Всевышний услышал мои молитвы! – закатила глаза вверх дама, – ты не безнадёжна, дочь моя.
Женевьева покраснела ещё больше.
– И не красней так, у тебя очень тонкая белая кожа и любой румянец сразу же становится заметен на ней.
– Я не могу приказать это своему организму! – дерзко ответила девушка.
– Учись, – спокойно сказала мать, – учись, ты должна оставаться закрытой для всех и показывать только то, что хочешь сама, а не другие. Учись контролировать не только ум, но и тело. Иначе это может плохо кончится для тебя, дорогая.
– Я поняла, – тихо ответила девица и опустила глаза вниз. В этот момент подошёл официант и стал расставлять тарелки на столе. Как только он ушёл, разговор продолжился.
– Итак, обоим по шестнадцать лет или около того. Кто они, из каких семей и куда едут?
– Один гимназист, а другой…, другой, наверное, тоже.
– Гм, дочь моя, ты невозможна. Тут уж трудно не догадаться, ведь один из них одет в гимназическую форму какого-то губернского города, а другой… вряд ли сел с ним за один стол, если они не были знакомы. А сесть он мог только с человеком своего круга или близким к нему, хотя бы по образованию. Поэтому, судя по годам и поведению, он тоже гимназист, но другой гимназии, более элитарной, и оба окончили учебные заведения в этом году.
– Откуда ты это знаешь, маман?
– Они заказали разные блюда, это первым пришло мне на ум, но есть и другие признаки, о которых ты должна догадаться сама. Но ты не ответила на остальные мои вопросы.
– Из каких семей и куда едут?
– Да, умница, что слушаешь мать и запоминаешь, это важно.
– Оба едут в столицу, а семьи разные.
Дама, поднявшая было ложку жульена к губам, аккуратно опустила её обратно и, подхватив свежую хрустящую салфетку, лежащую рядом с тарелкой, прикрыла ей рот и от души рассмеялась.
– Ой, не могу, потрясающая дедукция! Дочь, ты бесподобна, ты произведешь фурор в учебном заведении своими умозаключениями. Берегись других девиц, они могут оказаться и поумнее тебя.
На этот раз Женевьева покраснела ещё больше, но не от смущения, а от гнева. Если бы её видели сейчас оба юноши, они залюбовались этой девочкой и влюбились в неё без памяти, так хороша она сейчас была. Глаза, горящие гневом, лучились чистым голубым огнём, тонкие брови изогнулись, став похожими на крылья хищной птицы, а всё лицо дышало огнём и пламенем.
– А ты хороша в гневе, – тут же заметила мать, – имей это в виду, пригодится. Мужчинами нужно уметь управлять, и не только любовью, но и гневом, среди них бывают и те, которым нравятся именно такие девушки, как ты сейчас.
Сдержав себя, девушка принялась молча поглощать суп, не глядя на мать. А та, видя, что дочь остыла, стала разбирать её ответ.
– Да, они оба едут столицу, иначе никогда не пошли бы в вагон-ресторан, он слишком дорогой для них, а юным организмам всё время хочется кушать. Они пришли сегодня и наверняка придут завтра. И мы придём тоже в это же время и вновь понаблюдаем за ними.
– Зачем? – коротко спросила девушка и вновь уткнулась в свою тарелку.
– Чтобы учить тебя, моя дорогая, как понимать людей. В поезде это делать лучше всего. Семьи у них действительно разные. У гордого юноши какие-то проблемы в семье, возможно, у него нет отца по какой-либо причине, или наоборот, он самый старший или самый младший в семье, на которого не хватает ни денег, ни внимания, но это, несомненно, так, а вот второй из вполне обеспеченной семьи, и он, скорее всего, дворянин. И дворянин тевтонский.
– Почему? – невольно перестала есть дочь.
– Он ругался по-немецки, и по его поведению это тоже видно. Скорее всего, какой-то захудалый барон.
– А второй, он дворянин?
– Вряд ли, но принадлежит к тем семьям, где дворяне либо были, либо есть, но он сам – нет, не похож, нет в нём ни активной деятельности новообретённого, ни чопорности потомственного дворянства, ни привычек, выработанных годами в процессе воспитания. Не похож.
– Ааа, – протянула Женевьева, – ты такая умная, маман.
– Я наблюдательная, и я аристократка.
– А они тебе не понравились?
– Они не нашего круга.
– Ну, а если бы были нашего круга?
– Дочь!
Женевьева тут же убрала взгляд, который до этого задержала на матери.
– Ладно, – смягчилась мать, – я отвечу на твой вопрос. Они оба хороши, хоть и абсолютно разные, оба воспитанные, оба честные, оба любят своё Отечество, каждый хорош по-своему, и выбор всегда останется за девицей, а не за ними. Учти это, но они не нашего круга, и чтобы стать наравне с нами, им придётся совершить очень много усилий или добиться такой должности при дворе, или в армии, которая позволит им породниться с кем-то из нас.
– Я поняла, мама, спасибо. У них обоих есть дар.
– Уверена? Да, маман, ты ведь знаешь, что, владея своим даром, я могу чувствовать и у других.
– Интересно, значит, они оба едут поступать в академию, только неизвестно в какую, впрочем, там их немного. У них боевой дар?
Женевьева задумалась.
– Не знаю, маман, наверное, нет. Может, у тевтонца, у другого – точно нет.
– Ну, хорошо, ешь, нам есть ещё о чём поговорить, кроме этих двух оболтусов, но сделаем это немного позже, – и дама неспешно стала доедать свой жюльен. Тебе нравится эта музыка?
