Алексей Толстой
В Париже
Буров легонько стукнул. Ответа не было. Внизу под щелью двери – свет. Постучал сильнее… Обручем стиснуло голову, шарил и не мог схватить фарфоровую ручку двери… «Значит – висит… Налево от умывальника… там был гвоздь…» Обрывалась последняя ниточка… Буров вскочил в комнату…
В маленькой комнате, с камином и непомерной деревянной кроватью, с опущенным ситцевым занавесом на французском окне, в углу в кресле спала Людмила Ивановна. Ноги ее были поджаты, ресницы мокрые, ротик припухший, стиснутый бессильно кулачок лежал на коленях. Сумочка и шляпа с муаровым бантом вaлялись на полу.
Буров застонал, глядя на спящую. Опустился у ног ее, положил голову ей на колени. С тяжелым вздохом Людмила Ивановна проснулась, испугалась, но не вскочила. Потом все поняла.
– Дорогая моя, – шепотом проговорил Буров, – я пришел…
И он начал рассказывать ей о ненависти ко всему живому, о том, как он жил точно очерченный магическим кругом и, задыхаясь в нем, готовился к смерти… О том, как он боится умереть и не может жить…
– Поймите, – говорил он, стискивая руки до хруста, – поймите – даже у папуаса есть свой дом и свое солнце над крышей, а мы хуже, чем бездомные кошки.
Людмила Ивановна слушала и не слушала его. Худенькое личико ее, прояснившееся вначале, опять померкло. Он замолк и все еще сидел у ее ног на истертом коврике. Тогда принялась рассказывать она про себя, и это был только жалобный писк заброшенного, никому не нужного существа.
Ее слова также доходили и не доходили до сердца Бурова. Оба они до краев были полны – каждый своей горечью. Потом Буров зажег газ, – и точно он был Людмиле Ивановне муж или брат и жил с ней давным-давно, – хозяйственно вскипятил чай, отыскал кусочек сыру, приготовил два бутерброда. Пили чай молча, усталые, но на этот вечер успокоенные. Потом Буров, сгребая пальцем крошки, сказал:
