Алексей Толстой
В Париже
…Со смертью у Бурова были сложные счеты. Было время, когда он ужасно храбрился, сидя в окопах, и считал себя геройски настроенным офицером. Глупейшее было время. Затем утомился за тысячу дней и ночей неотступными думами о смерти. Она казалась ему противоестественным, бессмысленным превращением целой вселенной, включенной в коробке его черепа, в кучу падали. Смерть была трупной изумрудной мухой. Затем было время, когда он жил одним чувством – действенной ненавистью: в эти годы междоусобной войны он сам был этой глазастой мухой. В мутной мгле этого прошлого, в одури бессонницы, кишащих вшей и жгучего алкоголя, – он помнил до сих пор, как на железнодорожных путях стояли три красноармейца, один голый до пояса, у него на широкой, белой груди темнели два соска. Буров шел мимо места казни, спотыкаясь о рельсы. Он запомнил, что все трое внимательно глядели на руки стоявшего перед ними офицера, – у него в винтовке заел затвор. Он справился, отступил, поднял винтовку и, должно быть, тоже увидел эти соски…
И вот, наконец, у этого окна, в сумерках, Буров думает; что лучший час его будет часом освобождения от невыносимой более жизни, – вечный сон, покой, столь темный и столь глубокий, как бесконечная, ледяная бездна вселенной…
…Буров вытащил из кармана пиджака купленную на бульваре газету и развернул ее на странице «известий последнего часа»: все было то же: бессмыслица, злоба, трупы, трупы, трупы, вопли отчаяния…
«Да, – проговорил он про себя, – да, да… Пройдет два, три года, вымрут остатки… Придут иностранцы, расселятся по зеленому кладбищу… У папуаса – свой собственный шалаш. А у меня – нет. России – нет. Кончено. А вот все-таки живу, – странно…»
