Алексей Васильевич Губарев
Второй патрон
– Да-к вот же! Глядите сюда. Вот буковка на гильзе. Это заводская серия. И крестик начинается от самой буковки. На моем точно также было. Я его часами рассматривал. К слову, если помните, в материалах скорого на руку расследования также указывалось, что на стреляной гильзе был нацарапан крестик. И еще, что в кармане застрелившегося лежал годный патрон, без рокового знака.
Удостоверившись в словах Живикова, Артур Станиславович задумался, от чего весьма рассеянно распрощался с майором.
Догадка осенила внезапно. Логическая цепь размышлений замкнулась. Последнее звено проявило себя и все стало на свои места. Артур Станиславович понесся в дежурку, всячески понося про себя Слизунова: – Ну, надо же уродиться таким идиотом! Ах, балбес! И как земля-то таких придурков сносит. Муфлон, даун! Чему вас только в школе учили?
К везению, там нес службу коротко ему знакомый и бесшабашно относящийся к нарядам офицер. Тот без проволочек вскрыл сейф и незаконно выдал Снеговскому пистолет безо всякого учета. Артур Станиславович ушел за пределы части, зарядил пистолет меченым патроном. Щелкнул курок – выстрела не последовало. Это означало только одно: особисту, может случаем, а может и по долгу службы, стало известно о способности погибшего. Из своей молодости ли, из недалекости ли, но, как бы то ни было, Слизунов решил проверить телепатические возможности майора. И не нашел иного способа, как подменить негодный патрон на рабочий дубликат. Этот дурак, наивно полагая, что человек, обладающий даром предвидения, определит неладное, на рабочем патроне нацарапал похожую мету, а затем в обойме поменял местами с нерабочим.
Заступивший на дежурство майор, видно, не мог и предположить, что его оружие кто-то трогал. И, наверняка, не задумывался о возможном подлоге. Из боязни солдат тоже ни словом не обмолвился о ночном посетителе. Самоуверенный майор, твердо знающий, что первым в магазине покоится меченый патрон, а может и убедившийся в наличии рокового знака, приставил пистолет к голове и спустил курок. Из каких побуждений он не в пол направил ствол, а прислонил к виску: что помешало ему сначала высыпать патроны из магазина и перебрать их; отчего решил именно таким образом развлечь себя служака, отказала ли интуиция теперь уже не узнать. Остаётся списать это недоразумение на коварные выходки судьбы. Последнее, что услышал майор – глухой хлопок выстрела.
Какие события случились после доподлинно мне не известно. Обрывки сведений, которые на слуху и которые я смею изложить ниже, весьма кратки, скучны и вряд ли способны занять читателя. Тем не менее, я рискну. Русский авось пока ещё никто не отменял.
На страну обрушились революционные потрясения. Армия и народ переживали не лучшие времена. "Счастливый полк" в короткий промежуток расформировали. Полгода военный городок пустел и вскоре был окончательно заброшен.
Знаю, что Ниночка в положенный природой срок родила здоровенького сынишку и уехала жить к маме. Она писала Снеговскому, но её письма, вероятно, до адресата так и не дошли. Подтверждением этому случайно подобранное мною на пустыре нераспечатанное письмо Снеговскому без обратного адреса. По иронии судьбы, а, может, из-за халатности работников почтового отделения крик несчастной души долго пылился на полке одного из шкафов. И, скорее всего, позднее письмена были выброшены солдатом, не удосужившимся доволочь ставшую ненужной корреспонденцию к мусорному баку.
Надпись, исполненная волнительным почерком, ясно свидетельствовала о глубоких переживаниях и душевном потрясении молодой женщины. Вскрыть конверт, дабы прознать о содержимом послания, мне не позволило чувство такта. Читать чужую боль, а равно и радость неприлично. Потому я изорвал письмо в мелкие клочки и кинул их в текущий неподалеку ручей.
Замполит полка вроде как оставил армию и спился. Слыхивал, будто Артур Станиславович вышел в запас, и работает агентом в какой-то фирме, разъезжая по всему Дальнему Востоку. Ещё в миру витает упорный шепоток, что Слизунов бросил службу, подался к бандитам и был застрелен. Пуля легла точно в лоб бывшему особисту. Дело закрыто за отсутствием улик и подозреваемых. Да мало ли бурные девяностые наворочали, унеся множество невинных и грешных душ!
Причастен ли к этому Артур Станиславович, данных нет. Человек он скрытный. Всякое может быть. Людей в этих краях наперечет, немало среди них и озлобленных друг на друга. Встретить старого знакомого без свидетелей здесь пара пустяков. А припоминается, картежник из Снеговского был неплохой, да и умением стрелять он в свое время мог удивить, на стрельбах перебивая из "макара" травинку в 20-ти метрах…
Заклубились дали розовым туманом
Заклубились дали розовым туманом.
Полыхнула осень пламенью обмана.
Покидая рощи, золотые клены
Иволга прощальным огласила стоном.
Васильковой скукой напостившись вволю,
Кровь раздула жилы да с обманом в доле
Безогляд за сердцем припустила жарким,
Будто отхватила жалящей припарки.
Выжду синий вечер, выйду на дорогу.
Заскольжу неслышно к дому недотроги.
Яд струите звезды, зелье квасьте травы.
Пусть сомлеет девка, пригубив отравы.
Потемну к зазнобе заберусь украдкой.
Нашепчу дурехе вкрадчиво и сладко,
Будто так болею, что совсем нет мочи,
Насмерть, мол, сразили голубые очи.
Сам задую свечи, привлеку голубу.
Крепко стисну плечи, нежно трону губы.
Буду к ней упорным, ласковым и смелым.
Где-то, может, грубым, где-то неумелым.
Чтоб её знобило, чтобы в жар кидало,
И, смущаясь, кротость робко растеряла.
Пусть она обмякнет, гордость пусть обронит,
Иволгой далекой жалобно простонет.
Засыпайте рощи, опадайте клены.
Помянула девка вас протяжным стоном.
Надышавшись далей розовым туманом,
В пламени сгорела моего обмана.
Плачет друг
Плачет друг. И это больно.
Насмерть ранен – не излечить.
Будто зверь на цепи в неволе
Обречен от бессилья выть.
Плачет, огненной плачет болью.
Неутешную льёт слезу.
Водки горечь мешая с солью,
Сыплет гибельную росу.
Ах, какая судьбе приправа!
Далеко ль умирал и я?
А теперь от такой отравы
Друг лишился бессмертия.
Незавидная это доля
Чувством заживо погибать.
Знать, есть свыше такая воля,
Чтоб единственной все отдать.
Хорошо от любви свободным
Не зализывать горьких ран,
А пропасть в позолоте кленов
Одиночеством в стельку пьян.
Где рябин ледяное пламя
Выжжет синь безответных глаз,
Что у сердца хранил годами,
Надсаждая его не раз.
Так что плачь. В привкус плачь, бедняга.
Я ведь тоже в кленовом плену
Отрыдал расставанью сагу,
Неутешную лья слезу.
Для кого-то любовь утеха,
А иному опасный зверь.
Верный, плачь, если не до смеха,
Что не в ту постучался дверь.
На листопаде
Каштаны Ейска – детства след,
Нестойкий оттиск на бумаге.
Проткнул цветущих яблонь плед
Усохший прут корявой шпагой.
Обило ветром лепестки.
Сном легким юность пролетела,
Где в кровь царапал о кусты
Вином расшатанное тело.
И не забыть такую блажь.
И болен ею в снах тягучих.
Как жаль, что прикорнувший страж
Заколот был под старой грушей.
Алупка. Сонная луна.
Ныряют звезды в кипарисы.
На камне девочка. Одна.
Обиду льет на волн ирисы.
Байкал. Прозрачная вода,
Как будто ангеловы слезы.
Тоску я осыпал туда
В остервенелые морозы.
Приморья пагубная мга,
Владивостокие туманы.
Там женщина одна лгала,
А я любил ее обманы.
И вот на финишной прямой
Дальневосточные закорки,
Где сопок абрис голубой
И диких яблонь цвет нестойкий.
Где спит саранковая блажь
На звоннице пичуг певучих.
И я один им вой и страж
На листопаде дней нелучших.
По осеннему Ейску
Ейск. От скуки слоняюсь без дела.
Осень грустным каштанам срывает листву.
Сердце чуткое, ты ль отзвенело,
Гулким боем лаская вдову?
Я окликнул ее со спины,
Зацепившись дурацким вопросом.
Ветер листьев вздымал буруны,
Дождь швырялся остуженным просом.
Что-то мямлил – в ответ пара слов.
Непогода нам кров подарила .
Не был стыд к этой встрече суров,
И упорством вдова не струила.
Сколько брошенок я поизмял,
Сколько выпил тепла одиноких…
А на эту простушку запал,
На глазах поскользнувшись глубоких.
Пламень губ ли, в осу тонкий стан,
Может, голос с тоскою певучей
Окунали в смертельный дурман.
Или ангел сошел невезучий.
Так слонялся, про все позабыв,
Извлекая из листьев шуршаших
Стон застывшей короткой мольбы
На слезинках безвольно дрожащих.
И тонул в дымке ласковых глаз.
Обмирал, трепет рук вспоминая.
Тем в потемках и брел, всякий раз
В блюдца луж ненароком влезая.
И с гордыней незримый вёл бой -
Болен проигрыш ни за копейку.
Так, бесславно убитый вдовой,
И бродил по осеннему Ейску.
Неупокоён
Все! Не верю в Бога – с этим точка.
И смиренным не желаю быть.
Даже если станет плохо очень,
Зельем лжи теперь не опоить.
Пусть взасос того целует робость,
Кто голубит розовый обман.
Только я, излазив эту пропасть,
И полушки за нее не дам.
Позови неведомые дали,
В спину кликни буйный травостой;
Им не пробудить души усталой,
Не нарушить сердца мерный бой.
Не заманит плакать под иконы
Ладан и мерцание свечей;
Не смогли упорные поклоны
Смыть туман обманутых очей.
Не нашел в молитвах исцеленья.
Сердцем сладкой щеми не обрел:
Жизнь ли, иль размытое виденье
Сном недолгим промелькнуло в нем?
Горько жить бесценною утерей,
Хоть она чарующий обман.
Долго верил, а теперь не верю.
Искушений одолел дурман.
Может быть за то и буду проклят;
Наказанье свыше – благодать.
Покаяньем больше не промокну,
И враньем уже не обуздать.
Не пугают роковые мысли:
Оступился, что брести назад.
Ладится к виску прощальный выстрел,
И, как будто, этим звонко рад.
Нет покоя… Жгут нутро сомненья.
Снится ангел с золотым копьем;
В Бога верил без упокоенья
И без Бога неупокоен.
Никогда я известен не был
Сочинять – роковое дело:
Сдуру влип, зашибет молва.
Никогда я известным не был
И никто не любил меня.
Пусть горел. Это все пустое.
Не далось синих глаз увлечь.
Но хранил сердцу дорогое,
Грезил светом желанных встреч.
Далеко, ведь, не самый, лучший
И, похоже, плох, как поэт.
На морозах сгубил колючих
Я души запоздалый цвет.
Россыпь клюквенная сгорела
В заметенной снегами груди.
Зря смертельно тобой болел я.
Зря под окна твои ходил.
Но теперь, хоть за что не знаю,
Слухи разные так и льют.
Что любимой писал, читают.
Что никчемным считал, поют.
Так ославили, нету спасу:
Заигрался. Ни то, мол, ни се.
Лишь в глазах не узрел я Спаса осуждения…
Вот и все.
Никогда я известным не был.
Тем и тяжек нежданный гнет.
Узнаваемым стал теперь я,
Знать, молва и меня прибьет.
Ну, а коли шарахнет насмерть,
Страха нет. Умирал не раз,
Обреченно плетясь на паперть
В синь морскую любимых глаз.
Чувство нежное не истлело.
Потому и несет порой
Продолжать роковое дело
В кровь терзаемое молвой.
Не смотри на меня сурово
Не смотри на меня сурово,
Что в пороки себя облек.
Не своди недовольно брови,
Наперед осуждая, впрок.
Ведь, когда-то и я безгрешным
Рассыпал по задворкам смех…
Тот, невинный, давно повешен
На льняной бечеве утех.
В чистый смех заходился. В звонкий.
Был веселым стервец и мечтал.
Предрассветные месяц тонкий
Шалопаю псалмы читал.
Стать счастливым горел желаньем.
Русь сермяжную пил взахлеб.
И, болтаясь по парку ранью,
Имя милой на лавках скреб.
А тебе достаюсь пропащим.
Без улыбки, без слов, без слезы.
Видно, страждущий да обрящет,
Раз во тьме повстречалась ты.
Прокоптел я в дыму кабачном.
Дух бродяжий сгубил до тла,
По углам понасеяв злачным
Неуслышанные слова.
Но теперь будет по-другому.
Мне по силам иные лады.
Только ты снизойди к такому.
Плюй на слухи, презреньем остынь.
Подбери, отряхни, исцеляй.
Разве мало во мне дурного,
Разве путь не заказан в рай?
Так не бойся любить больного.
Не жалеючи пропадай.
Сердце рвущие брось сомненья.
Гнев на милость смени, оттай.
Ведь не знаешь, как жду леченья.
Как во снах вижу теплый свет.
Как святое беречь умею.
Пригвозди роковое "нет"
И раскаяться я успею.
За тобой под ворота рая
Приволочься покорным готов.
Только ты душу очищаешь.
Только ты остужаешь кровь.
Вдовий кипяток
Огнисты клены по сугорьям.
Вода в запруде тяжела.
Прильнувши к липе, хата вдовья
Белеет на краю села.
Полынью скрытая тропинка
Змеей петляет вдоль плетня.
Полночная луна по глине
Просыплет жемчуг иногда.
Подчас ходок, таясь, заглянет
На вожделенный огонек.
Но только сунется, отпрянет,
Отведав вдовий кипяток.
И я, как будто чертом мечен,
К окошку темному пристыл.
Уже подряд который вечер
Глядеть на липу зачастил.
Так пусть, не сладивши с собою,
К тебе, желанная моя,
Прокрасться хоженной тропою,
Как прежние, рискну и я.
Пусть обольет меня презренье.
Пускай ошпарит кипяток.
Горю вина очей надменных
Испить хоть маленький глоток.
Разгулялся мороз, растрещался
Разгулялся мороз, растрещался.
Жалит руки, звенит в проводах.
Долго, милая, я не решался
Лошадей осадить в поводах.
Понесла забубенных пара.
Резво с места рванула внамет.
Дрожжевой заиграли брагой
Удаль, сила и праздности мед.
Отрешен был, не цвел в чувствах:
Не жалел, не любил, не голубил.
Увязая лишь в песнях русских,
Я был нежным, я не был грубым.
Не таи на меня обиды.
Ведь не знаешь какой я тонкий,
Сколько ласки во мне скрыто.
И ранимый какой, ломкий.
Не пугайся, что славили пошлым;
Зазывай чем пылал, не вернусь.
Под завязку я сыт звонким прошлым,
А в душе голодает Русь.
Напостилась она по горло,
Да натикал ее черед
Разметать пустоцветный ворох
И лакать этот чертов мед.
Промороженный бешеной скачкой
На твоих я оттаял губах.
И просыпался первым плачем
На каштановых волосах.
Под украсной иконою пусть я
Буду в час покаяния бит.
В страшный холод гореть мне Русью
И оплакивать долю навзрыд.
Разгулялся мороз, растрещался.
Знаешь ли от чего в сердце грусть?
– До тебя ничего не боялся,
А теперь стать холодным боюсь.
Сон карамельный
Мне бы смерть в карамель тянучую:
Под забором замерзнуть пьяным,
Чтобы ангелы сладко мучали
И отпет был собачьим лаем.
Чтоб скулила бессильно вьюга
От того, что пропал с улыбкой.
Чтоб рыдали над телом други,
Обметая ее накидку.
И несли на погост угрюмо,
Хоть всегда распевали звонко,
Как звенела моя рюмка,
Как печалилась она
громко.
Языками чесали много:
– Не повесился, не казнили.
А в метель утерял дорогу
Да сомлел на морозе сильном.
Измотал парю снег обильный,
Затащив под сугроб глубокий.
Убаюкал обман синий,
Припорошил следов строки.
Не судили, что был безвестный,
Что поэтом себя намыслил.
И жалели, что прожил честным,
Что беззвучный скосил выстрел…
Нет желанья беспечно трезвым
Околеть, будто пес ничейный.
А взывают души порезы
Окочуриться карамельно.
Чтобы в стужу кто одинокий,
Обходя роковое место,
Прошептал через вздох глубокий:
– Спел гулена свою песню.
Помню
Боль в затылке… Нудная, вязкая.
Тучи с севера навалились.
Клены весело медью лязгая,
Приуныли вдруг, затаились.
Край заброшенный, даль опальная!
А крути да верти – Расея.
Годы выжатые не жалко мне
В пламень бешеную кипрея.
Не малиновые – кандальные
Церкви мерно куют трезвоны.
