Алинда Ивлева
Догоняя правду
Пролог
Тимофеич ввёл нерушимое правило после неудачной попытки стащить перстень из красного золота с рубином с бабки, и та восстала из мёртвых: ночью, после пары пропущенных стопок зубровки, обходил владения с фонариком на лбу и портновской иглой.
Он сменил недовольного дневного санитара позже обычного. Проверил обработанных постояльцев одним глазом: «падуха», двое с «авто», трое «бесхозников». Утопленницу он принял сам, уже после 22.00. Бывалый санитар морга знал – с таких взять нечего, обход отложил до следующего дежурства. Тимофеич расстелил клетчатый носовой платок в прозекторской на железный столик, поставил трясущимися руками бутыль с жёлтой жидкостью, стопку и развернул газетный лист со шматом сала и хлебной горбушкой. Порезал скальпелем на несколько ломтиков закуску и посмотрел на часы. Еще рано. В 23.15 Тимофеич всегда выходил на перекур. Такое правило у сотрудников морга. Незыблемое. Выйти в положенное время вон. Примета – иначе смена будет неудачная. Налил любимой зубровки в тару, закатил в предвкушении глаза, бахнул, дотянулся рукой до радио. Пока горячительная жидкость спасительно растекалась по нутру, начался радиоспектакль. Брэдбери «451 градус по Фаренгейту», читал бесподобно Юрий Яковлев. Тимофеич старался не пропускать радиопостановки с ним.
Он не раз делился с радиоголосом, что слишком правдиво все описано у этого Брэдбери, чертяки, про мир будущего, и чует его бывалое нутро – запретят роман, как пить дать, запретят. Читать Тимофеич сносно научился незадолго до войны. Когда уже был усатым юношей. После контузии глаза уставали от чтения, но для фасона дома имел приличную библиотеку. А тут, поди ж ты, книги жгут. Такого будущего он не видел для своей страны. И в очередной раз сокрушался, вступая в беседу с чтецом и закусывая зубровку салом. Эту постановку он слушал уже восьмой раз, некоторые диалоги с чувством, опережая артиста, произносил за главного героя стоя.
Так увлекся санитар морга, что пропустил, впервые, заветное время. Около полуночи из холодильника раздались звуки. То ли склянка разбилась, то ли дверь в «холодильник» скрипнула. Тимофеич забыл, как жевать и креститься, чуть не подавившись горбушкой, съежился. Хотя был не из робкого десятка. Посмотрел на часы и почувствовал, как пальцы в обрезанных валенках задубели от холода, руки снова задрожали, во рту пересохло как в мексиканской прерии, слизистую в гортани будто раздирала сотня кактусов…
Глава 1. Неродные
Шёл он от дома к дому,
В двери чужие стучал.
Под старый дубовый пандури
Нехитрый мотив звучал.
⠀
В напеве его и в песне,
Как солнечный луч чиста,
Жила великая правда –
Божественная мечта.
⠀
Сердца, превращённые в камень,
Будил одинокий напев.
Дремавший в потёмках пламень
Взметался выше деревьев.
⠀
Но люди, забывшие бога,
Хранящие в сердце тьму,
Вместо вина отраву
Налили в чашу ему.
⠀
Сказали ему: «Будь проклят!
Чашу испей до дна!..
И песня твоя чужда нам,
И правда твоя не нужна!
И.В.С.
Какая свадьба без хорошего скандала. Вот и на юбилее четы Кондратовых без него не обошлось. По осени, в конце месяца первых инеев и листопадов, гуляла вся деревня. Со всех уголков мира съехались дети, внуки, правнуки «молодожёнов». Не всем односельчанам повезло дожить до торжества. А Венера с Демиром уже шестьдесят лет вместе. Одинокие соседки на лавочках завистливо вздыхали, когда с пригорка видели спускающуюся парочку. Всюду вдвоём. Сухенькая колченогая Венера и одноглазый, кособокий Демир. Кто кого за руку вёл непонятно.
– Горька! Ох, как горька! – чернявый бугай с проседью в бороде, что сидел в конце стола, поднял рюмку. Гости оживились. Гармонист дрогнул, мотнул головой и рванул меха – будто бритвой по сердцу. Растянул гармонь до предела, расплескал мотив, да так широко и звонко, что все псы в округе всполошились и его подхватили. Разноголосье людское затянуло: «Каким ты бы-ы-ыл, таким и остался…»
– А Венерка-то наша, как молодка, зарделась, а стать всё та же. Муж, что гриб скукожился, а она стоит – осиною, – выкрикнула баба Тома, скинув цветастый платок с плеч, и пошла по кругу, завлекая гостей в танец.
– Выпьем за молодых, выпьем, выпьем! – Друзья и родные дружно чокнулись и выпили горькую: – Долгих лет! Будьте здоровы!
– Сегодня даже из газеты приехали! – выкрикнул кто-то из гостей.
– А Демирка говаривал, что расскажет, если дотянут до Благодатной, как познакомились! – поддержали соседки-сплетницы.
Баба Венера провела рукой по редким седым с рыжиной волосам так, словно до сих пор копною красовались локоны. Глянула строго на старшую дочь Ларису. Та подлетела, ловко приобняла старушку. Осела в её объятиях когда-то статная красавица Венера, и поковыляла в дом. Следом, вцепившись в дочкину руку по другую сторону, поплёлся дед Демир, Даёшь Миру Революцию, припадая на изношенных ногах. И всё поправлял чёрную повязку на глазу.
– Гостюшки дорогие, молодым отдохнуть надо бы, а вы гуляйте. Журналистку не обижайте! – крикнула Лариса.
Молодая корреспондентка районной газеты нагнала супругов.
– Венера Степановна, вы обещали, я с утра приду! Ваша жизнь – пример молодёжи!
– До утра ещё дожить надобно, да и не Венера я. Тоська я, обыкновенная Тоська, – прошелестела старушка, не оборачиваясь.
– Мамочка, ты таблетку приняла? Опять ум за разум заходит, какая ты Тоська?
Венера только переступила порог своего дома, скукожилась. Превратилась в увядшую чайную розу, что хранилась ещё с прошлого века между страниц стихов Ахматовой
в томике ручного переплёта.
– Завтра всех собери! Отцов пиджак найди с медалями и моё платье из крепдешину,
с парчовою оторочкою по рукаву и жабо, жабо не забудь, – Венера доковыляла без помощи дочери к кровати, заваливаясь на ногу, заметно короче другой. Не успела Лариса ответить, перед её носом закрылась ситцевая шторка из цветных лоскутов. Разговор окончен.
– Папа, вы-то куда? Уже стемнело! – метнулась за стариком, юркнувшим из дома.
– Матери мяты нарву вечерней, она с нею спит как дитя.
– Помогу, – Лариса, придерживая отца под локоть, повела к грядкам. Он долго копошился возле заснувших астр, выполняя ежевечерний ритуал.
– Без тебя до сих справлялся, иди к остальным, не перечь, – Лариса Демировна, опустив плечи, послушно ушла к гостям.
Без умолку стрекотали цикады, по небу пронеслась колесница Царицы Ночи, разбрасывая мерцающие звёзды, посеребрив луну жемчугами. Пахнуло с полей ночной прохладой, дымком берёзовым с соседской бани, донеслась из-за дома нестройная разноголосая, но до чего же душевная «Шумел камыш, дере-евья-я гну-улись…».
– О, Ларочка, давай запевай с нами, мы тебе опосля поможем прибрать. Пусть «молодые» отдыхают, – хихикнула соседка, баба Люся, заметив Ларису, вглядывающуюся в ночное небо.
– Да, управлюсь, завтра мама сказала всех собрать. Наши в санаторий поехали? Надо бы позвонить. Не приедут, маман взбучку устроит всем. Как была, так и осталась командиршей. Если б не ноги, так и жила бы со своими свиньями.
– Будет тебе на мать обижаться. Хорошие люди из вас получились. Тринадцать ртов подняла. Отец-то твой, ты уж прости, какой из него помощник, эх, – ровесница Венеры, баба Люся похлопала Ларису по руке. – Не хорошо так говорить, почитать надобно мать и отца. Если б ты только знала, чего они пережили…
– Да, мать спросила, когда выпускной в школе – я была уже на втором курсе института. Не знаю, чего они там пережили, а я не забуду, как обноски носила и в ледяной воде бельё стирала, когда она свиней своих от падучки спасала, лечила и в попу целовала,– лариса устало присела на скамью.
– Да, если б не мать и в живых бы тебя не было и тут не стояла, не умничала теперь. Злой твой язык. Сколько лет прошу подруженьку мою всё вам рассказать. Нет же, упёртая, – баба Люся отмахнулась, подцепив вилкой брызнувший во все стороны маринованный помидор, отправила его в беззубый рот. Тут же переключившись на обсуждение местных сплетен, потеряв интерес к Венериной дочке.
К обеду следующего дня Кондратовы собрались в узком семейном кругу. Шестнадцать родных и близких людей. Журналистка, начинающий корреспондент газеты «Вечерняя Рязань», наматывала круги вокруг дома. Осоловевшая и потрёпанная, будто с третьими петухами встала и пешком из города шла, она что-то бурчала в диктофон. Правнуки Венеры и Демира ненароком мячом пнули акулу пера, и хихикая, спрятались за кустом смородины.
– Лизонька, мама зовёт к чаю, готовы все! – Лариса выглянула из окна с резными наличниками.
– О, разверзлись хляби небесные, – пробубнила сквозь зубы Лиза, разглядев узоры на ставнях.
Вспомнилась ей научная работа в институте о старославянских символах на окнах. По низу птички, зверушки – к плодородию. Наверху наличников солнышко и линии волнистые – те самые хляби (нижнее небо, несущее живительную влагу). «Символично», – подытожила про себя журналистка, входя в дом.
Огромный стол, покрытый кружевной белой скатертью, в центре светлой комнаты. Во главе стола – Венера в бордовом крепдешине. По левую руку плюгавенький дедок, чей вид абсолютно противоречил представлению Елизаветы о человеке, который призывает мир к революции. «Хотя… на Ленина похож чем-то», – улыбнулась Демиру Лиза и уселась на предложенный чернявым бугаём стул, по правую руку от хозяйки дома.
– Сегодня мы собрались не все, от чего сердце моё кровью обливается, ну что ж… Витенька, Артемий, Дмитрий, Лёнечка, Мариюшка, Толенька, Павлик, Царство небесное, – Венера набожно перекрестилась. – Дети мои, то, что сегодня расскажу, касается вас. Скоро мы с отцом отправимся туда, где и познакомились. Пришло время. Но камень с сердца надобно снять, пусть будет рядом пришлый человек. Я так решила. Может легче новости мои воспримутся. Да, ваша мать всю жизнь жила так! Важно было, что скажут люди. Важно имя доброе сберечь! Для вас, думала, так лучше – не знать правды! Вот она от имени тех людей и скажет. Права я или нет?
– Не томи мать, если про похороны, то подпиши бумаги, давно прошу, на дом, что Толик записал на тебя. Продадим, и на пышные поминки, и на пять свадеб хватит, – огромный детина огладил бороду и заржал во весь голос, постучав по столу руками.
– Хватит, Егор, тебе лишь бы что продать, а зарабатывать не научился, – вставила холёная рыжеволосая дама лет пятидесяти, поправив толстенную золотую цепь на шее.
– Сонька, ты-то много заработала? Трудилась она, под старпёров ложиться большого ума не надо, – выцветшая белобрысая женщина в сером платье, похожая на монашку, съязвила. И с опаской глянула на мать.
– Цыц, срамиться не надоело? – глава семейства снова стала партийным работником, руководителем Ветеринарного Управления области, главврачом лучшего свинарника.
– Мам, не нервничай. Рассказывай уже. У всех дела, работа, не томи, домой ещё трястись из этой тьмутаракани, – откинувшийся на спинке стула худой очкарик со сверкающей лысиной на затылке высказался и поджал губы.
– Так тому и быть. Родные мои дети – не родные вы мне.
⠀ Повисла тошнотворная тишина, слышно было как взвизгнул комар и заклокотало сбившееся дыхание в грудине чернявого бородача. Старый Демир закашлялся в хилый кулачок.
⠀– Родилась я в Орске. В Аккермановке дом был, отцовский ещё, добротный в два этажа, саманный, с пристройками. И коров держали, и коз.
По комнате побежал нервный шепот.
– Я на ветеринарного фельдшера успела выучиться до войны. А в сорок первом ящур одолел. Солдатики на войне гибнут, мясо нужно, шкуры, молоко раненым. Мы – глубокий тыл. А у нас рогатый скот на забой. Расстрельная статья, не уберегли скотину, когда все надо сделать для победы! А ящур тот проклятущий и человеку передаётся. Взрослым-то реже. Чаще дети. А животные перестают есть и падёж наступает.
– Мам, ну к чему это всё? Ты о своих парнокопытных даже в гробу будешь разглагольствовать, – прервала Лариса, вскочив из-за стола и порываясь вырваться. Выбежать. И скрыться прочь от материнского эгоизма, от своего безволия. Но любопытство взяло верх.
Венера даже бровью не повела. Продолжила:
– А началась уже эвакуация, люди прибывали и прибывали. Раненые, женщины, дети. Под госпиталь школы отдавали и клубы. Приехавших селили и в подвалы, и чуланы, и даже в землянки. Кому повезло больше, так теснили местных, подселяли. Помню, женщину приютила с двумя детишками, так у них в каждой складочке рубашонок, трусиков – вши. Кишмя. В ушах и то вши. А водопровода нет. Экономия. Всю воду подавали на заводы. Тульский завод к нам эвакуировали, который технику военную делал. Многие заводы у нас были, всё для них: свет, вода, еда. Мы голодали. Так пришёл в Орск тиф. То пострашнее ящуров. Гепатит, тиф, туберкулёз. Воду пили прям из Урала. Первая же напасть – воду кипятить не на чем без электричества. Схоронила я в тиф мать, сестру и осталась я с Лидушкой. Трёхлетней. Милушка, – мать посмотрела с любовью на миловидную женщину, на другом конце стола, уставившуюся в чашку с чаем.
– Мамочка, – она подняла глаза, полные слёз. – Как ты всё это выдержала?
– Ты моя, единокровная!
– Я догадалась давно, фотокарточку видела сестры твоей с малышкой. Та, с фото, меня родила. А ты для меня мать! Вы – мои родители! Моим детям лучших бабушки с дедушкой и желать грех.
– Ну, будет тебе!
– Венера Степановна, а расскажите про фронт, вы же ветеран, а медали не носите! Почему? – вставила вопрос журналистка.
– Так они у больше, чем двадцати миллионов наших людей, всех, кто приближал Победу. А у скольких нет! За ту войну каждому выжившему медаль положена. Я не одна такая, мои ордена – мой герой носит, вместе со своими. А мне они на сердце давят. Больно.
Из-под стола появилась русая головка, скатерть поползла вниз. Огромные серые глаза с янтарными капельками на радужке, в упор смотрели на Венеру, хлопая веером чёрных ресниц:
– Бабушка, если не родные, значит не любимые?
– А ну, иди сюда, проказник, кто взрослые разговоры подслушивает? Бабкино воспитание! – шикнула прабабка Венера.
– Мам, можно хоть сегодня дочь мою не вспоминать, – дама с медными кудрями нервно поправила цепь плетения имени железного рыцаря Отто Бисмарка. И жестом прогнала внука, который тут же исчез за дверью.
Мальчуган выбежал на улицу и на всю деревню закричал:
– А мы не родные, мы не родные!
– Ну что? Довольна? Балаган этот надо заканчивать, – мужчина в очках потёр лысину и рванул ворот рубашки, ослабив узел галстука.
Неожиданно, упираясь в стол дрожащими костистыми руками, поднялся дед Демир, сверкнул бельмом на единственном, когда-то василькового цвета, глазу. Недовольный гомон стих.
– Балаган устроили вы. Слова мать про каждого из вас плохого не сказала. Вас из тринадцати шесть осталось. Шесть бесхребетных бесчувственных людей. У матери туберкулёз костей. Всю жизнь мается. Под юбкой там не ноги у ней – коряги, а она работала. Софочке послать, Милочке, Егорушке, Русланчику. Никого не забыл? Память не та нынче, до всех переводы доходили, никого не обидели?
– Обидели, мне стыдиться нечего, первый и последний раз приехал, про завещание в лоб хочу спросить!
– А мне земли достались, гектаров десять по случаю, ты документы справлял, и как корова языком слизала. Ни денег, ни документов. Смолчал я. Материны нервы дороже.
– Вы вот деньги считаете, дети мои, а не дослушали меня, – прошептала Венера, оттого казались её слова зловещими. – Кровь, я вам скажу, водица. Любила я вас, как родных. Да вас любить не научила. Лишь бы выучились, думала. Людьми стали. Бед бы только не знали, – старушка хотела встать, побелели косточки под пергаментной кожей, дед подсобил жене, придержав за локоть. Расправила плечи, подняла голову, обнажив шрам на гусиной шее. – Хотите того, или нет, но рассказ доведу до конца. В разгар тифа в Орске грянула беда смертельная, вой тот на Преображенской горе с мая сорок второго баб да детишек до сего дня в ушах стоит. Проснулись мы оттого, что вода о стены дома плескалась. Помню, снится мне ишо, плыву я на лодчонке по морю, я-то в лодчонке, гребу, гребу, а лодка не двигается. Во все стороны вдруг как закрутится. Тыща рук стариковских и детских лодку на дно тащат. И этот вой… Паводок тот не сравнится с тем, что в тридцатые был. Урал затопил все припасы, и последние медикаменты. А трупы так и плыли по реке, так и плыли, синие, жуть. Запах так в носу и стоял, сладковатый, ни с чем его не спутаешь…
– Я курить, – шумно отодвинулся стул и клокоча, как забытый чайник на плите, Егор вышел, хлопнув дверью.
– Вот, мать, а ты говорила чёрствое сердце у Егорки, видишь? Колючий и непутевый, но не злобливый. Венера с теплотой заглянула в единственный глаз мужа.
– Ты сердцем видишь людей, сердцем, – старушка вытащила из кармана платья клетчатый носовой платок, поплевала на него, и вытерла потускневшее зеркало души.
– Так мило, – журналистка выключила диктофон, наигранно смахнув пальцами несуществующие слезы. – Перерыв?
– Это у вас времени на век хватит, а у нас его нет, – Венера поправила белоснежное кружевное жабо, которое смотрелось комично на бывшем начальнике свинарника, и продолжила. Корреспондентка, сдерживая раздражение, скривила губы и без того тонкие губы и снова включила диктофон.
– В нашем доме жили три семьи. Старуху мы тогда прозвали процентщицей, за то, что она всё, что достанет дефицитное, тут же продавала или меняла. Даже обмылок и тот умудрялась продать, и всем приговаривала, что это не её, продать просили. И ей процент надобно учесть. Так процентщицу первую смыло потоком. Мебель потащило и её следом. Как она орала. И внуки её верещали, я их всех на крышу-то выволокла. Троих детей не доглядела. Не смогла. За мальцом годовалым ныряла по два раза, вода ледяная. Мысль чёрная, или они, или все остальные. Рванула наверх. Две бабки, Лидуська, мальчонка и девочка, да их матери.
– Вот небылицы -то. И зачем, мам, тебе это всё надо выдумывать?
– София, помолчи! – не выдержала Лариса. – Ты дочери своей, родной, не верила. Все у тебя вруны и подонки. Выгнала как собаку бешеную из дому, теперь сидишь, умничаешь.
– Дети, я так устала… – голос матери задрожал.
– Мы слушаем, очень внимательно, – попыталась исправить ситуацию Лиза, поглядывая на часы.
– Я пареньку-то Лидоньку сую, а ему самому лет десять, трусится, воет волчонком, в материну юбку вцепился. А мне же надо за помощью. Или лодку искать. Плыть как-то надо на тот берег. А течение крутое. Там уже и скот, и птица, и люди за мебель хватаются, все перемешалось. Вода уже почти до крыши-то поднялась. Я замотала её в платок, и насильно всучила ребёнка. Смотрю, лодка с барахлом, а без людей, я в воду прыгнула. А там, гляжу, за верёвку мальчонка уцепился. Артемий наш. Я доплыла с грехом пополам, ноги сразу свело, ручки-то отцепляю, чтоб на лодку его забросить. А кулачки не разжимаются. Губы – синюшная полоска. Он уж и не соображал вовсе. Ногти до крови в ладошки врослись. Я изо всех сил дёрнула наверх его, с этой верёвкой в руках и закинула. Лодку резко закружило в водовороте. Тайка, кричу, Тайка, спаси. А та орёт, мол, плавать не умеет. А вторая глухой притворилась вовсе. Так деваха как сиганет в воду. Лодка её бортами побила. Тут на моторке наши мужики. Ей – то подсобили, и Артемию нашему. А меня, помню, на дно кинуло. Потом все по рёбрам что-то било. И по голове. Вода в носу, в ушах. Запах какой-то серный. Не помню дальше ничего. Но это ж потом я всё узнала. Демир мой спас меня. Спустя сутки выловил. Его, раненого, эвакуировали в наш госпиталь. Он помогал трупы вылавливать. И меня багром подцепил. Вся, говорил, в тине-трясине, в пене, щепках.
– Не мели чушь, спас он, Венера тебя спасла, Венера. Богиня
же, – пробубнил старик.
– Как скажешь, родненький, – Венера на миг побелела, взяла себя в руки и наступила на ногу мужу, так, что тот подпрыгнул на стуле и вжал голову в плечи, будто разболтавший чужой секрет мальчуган.
– Как интересно? Вам было видение богини? – поинтересовалась удивленная журналистка.
– Тьфу ты, не верю я во всякие там ваши ведения – привидения! – взбеленилась ни с того ни с сего Венера, теребя любимое парадно-выходное жабо.
– Нет, милая, то деревянная статуя Венеры была. Откуда она тама взялась, да еще и с руками, а не как везде безрукая, неведомо. Так одна рука ее треснула и вошла, насквозь порвав плечо матери вашей. Может, и боли она не чувствовала. Что холод был. И крови поэтому мало потеряла. Так их вместе с Венерой и доставали. Думали мёртвая, Тосенька – то моя. Но Венера её спасла. Хотите верьте, хотите нет.
⠀
Венера Степановна опять поплевала на платок и вытерла постоянно мокнущий глаз мужа.
– Вот мужики наши ржали ещё – Венера вышла из пены. И всё – Венера и Венера. А моя милая в морге очнулась и вышла, вся в этой тине. Её в больницу. Не в нашу. Увезли её в другую, ужо не помню куда. Куда?
– Так я там памяти видать лишилась, спрашивают врачи, когда в себя пришла, как зовут. А голос из головы мужской: «Венера, Венера». Я и ляпнула. Так и записали. А когда оклемалась, память-то вернулась, добралась домой. Нашла, собрала детей вместе, родненьких, Лидуську, Артемия, Марию, Лёнечку и стали дом восстанавливать. Потихоньку, помаленьку. Матери их утопли. Как – не знаю. И дети молчали. А тут приказ Сталина – всех женщин на фронт, заменить мужчин: связистов, чистильщиков оружия, кладовщиков, поваров, шофёров. Из Орска тогда двести двадцать пять девчонок молоденьких отправили на фронт. И я пошла. Стрелком записалась. Детей на себя оформила. Думаю, поменяю жизнь. Назвалась им матерью. Венерой, по отцу Степановной, и его фамилии Кондратовой. Документы все утонули. И новая жизнь, решила, начнётся. Кто ж знал, что ещё три года война -то будет проклятущая. Говорили, ещё полгода, и разобьем фашистов. Определила детей в детдом. А оттуда сестра забрала и привезла сюда. На Рязанщину.
Вернулся с перекура кашляющий и раскрасневшийся, будто оживший вулкан, Егор. Мать строго посмотрела на сына:
– Скоро все лёгкие выплюнешь, курит всё!
– Не начинай. Давай рассказывай, я краем уха слышал, что ушла на фронт. А батя? Следом? Он же хвостик твой, – Егор опять жутко зарокотал.
– Не любить – грех, а любишь – не разлучайся, найди способ, но не оставляй – это задача мужика. Оберегать! – дед Демир поднял вверх палец. – Тебе бы такую жену, как твоя мать, а то бобылем ходишь.
– А тебе, бать, нравится подкаблучником-то?
– Хватит, Егор, даже мне противно уже тебя слушать, – встал лысый очкарик в костюме. – Ядом брызжешь.
– О, голос прорезался, жены рядом нет, так и осмелел.
– Прекратите! Стыдно за вас, вот пусть напишут в газете, сколько раз вы к матери приехали? Когда дом сгорел, кто примчался? Кто отстраивал его? Всем миром помогали, соседи, бывшие сотрудники, сослуживцы, и с области люди приезжали. Нашу маму все уважают, кроме родных детей, – бесцветные щеки женщины-монашки порозовели, глаза лихорадочно заблестели, она вскочила, одёрнув юбку. И, будто обессилев, села на стул. Потупила взор.
– Так мы же не родные ей, как выяснилось, – в грудном голосе выплеснулась вся нотная гамма.
– «Моя любовь и благодарность
С годами глубже во сто крат,
Родные люди не по крови,
А по сердцам, что бьются в такт».
Вдруг вспомнилось, ведь про нас, ребята, вы для меня все родные. Родные – это ведь, правда, не про кровь. Я читала в одном журнале, что род, предки наши, это те, кто был даже отчимом или приёмным ребёнком до нас. Это все – наш род, и они за нами стеной, тылом. А наши родители живы, они наши крылья. Сколько ночей мать не спала, когда ты Егор заболел, она и до сих пор стоит на коленках, молится. А ты, Софа? Когда твоя дочь пропала, ты рыдала, таблетки вином.
Лариса провела рукой по увядающей траве. «Ты как я, жухлая, колючая, ещё чуть, и застелет тебя инеем. Бабье лето, дай взаймы. У тебя, травушка, будет весна. А у меня?». Женщина с трудом поднялась, хрустя коленками, глянула на кудрявую рябинку. В молочном тумане, стоит невестою, что в девках засиделась, зардевшаяся, налитая, разодетая в багряные обновы. Затейница осень и её засентябрила. Под розовой луной рябинушка шепчется с желтолистым клёном. Пахнуло дикой мятой. Заморосил дождь, смывая слёзы. «Надо в дом идти». Лариса обхватила свое сухопарое тело руками. «И обнять-то некому».
За столом стало веселее. Уложили гостью в тёщиной комнате, с другой стороны печки. Демир, расхваливая свою наливку на вишнёвых косточках с черноплодкой, разливал детям по стопкам. Венера закимарила, уткнувшись подбородком в жабо. Волосы её, что жухлая трава, разметались по лбу. Дверь скрипнула, когда Лариса хотела закрыть поплотней, мать встрепенулась. Начеку. Братья и сёстры, на удивление, вспоминали истории из детства. Чокались. Смеялись. Будто негатив, как неудачный, фотографом был засвечен. И улетел в помойку. Лариса обошла стол, коснулась каждого, обняла маму за плечи:
– Мамуль, пойдём уложу, завтра расскажешь. Никто не уедет.
– Чтоб дождались. В шесть утра всех разбужу, – Венера крючковатым пальцем стукнула по столу. – Не слышу?
– Да, мам.
– Иди, иди спать.
– Спокойной ночи.
Старушка согнулась, вжала голову в бордовый крепдешин и исчезла за шторкой.
⠀ – Мать совсем сдала, – с сочувствием в голосе, к изумлению остальных, поделилась Софа.
– Нет, отец, ты всё же скажи, где Машкина машина, хорошая тачка была, Лёнькина хата, Пашкина? Витька, бедолага, молодым помер, и не нажил ничего, Пашка просрал и бизнес, и жизнь, пропоица, у Толи – медицина одна была вместо жизни, с тем всё ясно, так на работе и помер. У Тёмки – домина, куда всё мать дела? Не смотрите на меня, как на врага народа. Вы все так же думаете, только вякнуть боитесь. У них детей не было. Прям, проклятие. Все матери отписали нажитое, я у нотариуса узнавал. Меня не проведёшь.
– А тебя никто и не думал обманывать, всё там, где надо. Матери видней. Я в ейные дела не лезу, и тебе не советую. Вы тут пейте, ешьте, и на боковую. Я к Венере своей. Мяты только нарву.
– Нарвала я, папочка, нате, идите спать, – Лариса обняла маленького дедулю, по плечо женщине, и повела его к матери. Тот, гремя медалями, сопя и ковыляя, скрылся за тюлем.
– Эх, даже не верится, что отец на голову, а то и выше был, даже на одноглазого бабы заглядывались, я мелкий был, а помню, как Зойку наша мать метлой по дороге гнала. Соседи ржали в покатуху. А мать орёт, что, если ещё нос свой сунет, помоями для свиней обольет. А я еду на велике и такой счастливый, что эта грозная тётя в синем халате и галошах – моя мать, – Владимир почесал ерш волос, поскреб отросшую щетину на бороде.
– Русланчик, ты у нас вообще на цыгана похож, может, ты из табора сбежал? А родители тебя подобрали… вечно ты, как перекати-поле жил. Как ты там в своём Израиле? Может, ты еврей? – Милочка, впервые за весь день, подала голос.
– А что? Похож, – подхватили со смешком остальные братья и сестры.
– Жид порхатый, – загремел Егор.
– Какой он порхатый? Плешивый он жид, – вставила София. И все засмеялись, дружно чокаясь.
– Вот, мать, всех нас собрала и даже говорить друг с другом заново научила, а то в прошлую встречу лаяли как псы бродячие. Пусть не родные, но других-то и нет у нас родственников. А родню, как грится, не выбирают, – самый младший, поздний ребёнок, тихий Владимир сказал речь. То ли профессия на нём отразилась, то ли не в коня корм. Худой, невзрачный Володя – дознаватель. Молчит, наблюдает, слушает.
– Володька, ты почему усы сбрил? – загоготал над своей шуткой перебравший Егор.
– Мы так редко видимся, что ты и не знаешь, усов и не было, как грится, юн и безус, – Владимир улыбнулся глазами.
– А ты с детства шуток не понимаешь, я смотрю, копия – мать! У неё все всерьёз, в жизни нет, бляха муха, удовольствий. Да и чего с мента ждать, хороший мент – мёртвый, – бугай раскатисто заржал, махнул стопку, запрокинув голову, но подвела хлипкая табуретка. Дощатый пол испуганно ухнул, натужился, сердито скрипнул, не выдержал два центнера Егоровых. Тот с грохотом рухнул на пол.
– Очень смешная шутка, как грится, смеётся тот, кто смеётся последний, – Владимир протёр лоб салфеткой. Сёстры как девчонки хихикали.
Неожиданно младший брат продолжил:
– Не знаю, кто и что, но я вот единокровный, все доказано и запротоколировано.
– Как? – в один голос спросили все присутствующие, придвинув стулья и табуретки ближе к брату. Тот довольно глянул на присутствующих, чувствуя свое превосходство. И в этот момент его глаза, мутные, бесцветные, будто отцовские подслеповатые, приобрели цвет. Грифель во мху. Не иначе. Так и мать его глаза называла в детстве, все вспомнили, как приговаривала: «Почаще улыбайся, Володенька, глаза у тебя в такие моменты такие интересные, что грифель во мху, как у отца». Володька всегда знал обо всем больше остальных. И старшим братьям и сёстрам не раз казалось, что у родителей Вовка в любимчиках.
– Так и что, мать правду говорит? – Егор поднялся уже с пола, успокоился, за три глотка осушил банку с рассолом из-под огурцов. – Что мы не родные? А? Или брешет?
– Тебе видней, как грится, с высоты-то роста твоего, но я кровь сдавал отцу, когда он руку чуть не потерял. Бензопилой расхреначил. Помните, дело было, деревья он валил после урагана. Слепой чёрт. Я примчался в больницу. Точно знаю теперь, кровь у нас одна. Пришлось сдавать, не было в больнице донорской. Оказалось, у него первая и у меня. Я-то всю жизнь думал, что у меня третья. Ошибка вкралась, я засомневался, генетический материал тогда и взял на анализ. Через своих выяснил. По отцу я – точно родной.
– Охренеть, – Егор стукнул ручищами по арбузному животу. – Вот жук, Володька, молча сидел. – Девочки, ну-ка, по сусекам, че там надо? Волосы? С материной расчёски найдите. Чё её россказни слушать, все сами узнаем.
– А зачем? – вставил Руслан. – Логики не вижу. Мы ж по документам дети. Что поменяется? Мне по фиг. Ближе не станем.
– Вот тут ты прав, брат, – поддакнула Софа. – Выпьем! У матери, крыша едет, вообще, можем признать её недееспособной, и сами все решим с недвижкой. Доказать, раз плюнуть, знакомые есть, – она выставила перед собой манерно руку, усыпанную впившимися в пальцы массивными кольцами. С любовью оглядела золотые украшения и обвела взглядом родных.
– Слушайте, какие вы поганые люди, Володь, тебя это не касается, и тебя, Милочка, тебе и на свою жизнь-то насрать, а на наши тем более. А вот вы! Приехали не порадоваться за стариков, а вынюхать про завещание? Че кому перепадет? Это я, дура старая, все страдала, что мать меня мало по голове гладила, не любила, не обнимала. А вы как свора шакалов примчались наследство дербанить. Тьфу. Противно. А я и рада буду, если мы не родные. Не хочу таких родных. Стыдно, – Лариса подскочила со стула, запахнула платок, и выскочила на улицу.
