Алиса Гордеева
Филфак
Глава 3. «Партийное задание»
Аня
– Румянцева! Аня!
Не успеваю зайти в аудиторию, как староста нашей группы, Лариса, дергает меня за рукав и без всяких «здрасте» ставит перед фактом:
– Мы решили, что в студком от нашей группы направим тебя. Распишись вот здесь.
Лариса сует мне авторучку и машет перед носом какими-то бумагами. Стоит ли говорить, что первый учебный день на третьем курсе филфака я представляла себе немного иначе?
– Профком знаю, а студком…
– До профкома ты, Румянцева, не доросла! Расписывайся, где галочка!
Спорить с Ларой – себе дороже, а потому беру авторучку, однако, прежде чем оставить автограф, пытаюсь вникнуть в текст документа. Но то ли оттого, что бумаги в руках Ларисы постоянно дергаются, то ли по причине еще не перестроившихся на учебный лад мозгов я совершенно не понимаю, к чему меня так бесцеремонно подталкивают.
– И что мне придется делать?
– Все просто, Аня: будешь отстаивать права студентов, обитающих в общаге, и биться за улучшение условий их жизни.
– Я?! – Авторучка с шумом приземляется на пол и услужливо укатывается под кафедру. – Я же никогда не жила в общежитии!
– Я так и знала, что ты опять в позу встанешь! – ехидно подмечает Лариса и достает запасную авторучку. – Никто от тебя ничего и не ждет, Румянцева! Раз в месяц будешь посещать собрание студкома и голосовать за решение большинства.
– Бред какой-то! – бурчу под нос, не осмеливаясь коснуться чернилами белого листа.
– Румянцева, от тебя убудет? Нет! Давай уже закончим на этом! А то отправлю посвящение для первокурсников организовывать или казначеем поставлю. Хочешь?
– Нет. – Поднимаю ладони вверх, намекая, что сдаюсь. – Давай свои собрания!
И, наспех чиркнув авторучкой в отведенном месте, бегу к девчонкам на галерку: за лето накопилась тьма гораздо более интересных тем для разговоров, нежели студком местного общежития.
– Румянцева, первое собрание уже в среду! Не подведи! – кричит мне в спину Лариса, но тут же переключает свое внимание на зашедшую в аудиторию загоревшую и похорошевшую Иванову. – Света! Иванова! Задержись!
Атмосфера учебы поглощает моментально. Суета коротких перемен сменяется размеренными лекциями, а смех подруг – недолгими встречами с Артуром. Это в Заречном мы жили с Царевым на соседних улицах, а, вернувшись в город, разъехались по разным сторонам: я – к отцу на окраину, а он – в центр, в «двушку», купленную специально для него родителями.
– Переезжай ко мне, а? – мартовским котом мурлычет на ухо Царев, нежно сжимая мою ладонь.
Вместо того чтобы гулять где-нибудь по парку, наслаждаясь последними теплыми денечками, мы вынуждены сидеть в актовом зале, слушая монотонную речь очкарика-аспиранта, с важным видом вещающего о выкрашенных за лето стенах в общежитии.
– Тш-ш! – изображаю, что увлечена выступлением паренька. Разговоры о переезде меня немало смущают, да и в свете последних событий я вообще не уверена, что все еще хочу связать свою жизнь с Царевым.
– Ты обещала подумать, Ань. – Горячее дыхание Артура щекочет щеку. Он как чувствовал, что нам будет не до обсуждения общажных проблем, и уговорил занять самый дальний ряд кресел.
– Я еще думаю, – шепчу в ответ, но мои слова тонут в жидких аплодисментах завершившему свое выступление оратору.
– Спасибо, Михаил! – Слово берет председатель совета общежития – симпатичный парень с копной рыжих волос. – И последнее на сегодня, что хотелось бы обсудить…
– Ты думаешь уже полгода, Ань, – разочарованно вздыхает Царев, переключая мое внимание на себя. – Сколько можно?!
– Особое беспокойство у меня вызывает студент первого курса филологического факультета, – продолжает монотонно зачитывать рыжий, – Илья Соколов.
– Артур, это слишком серьезный шаг! – говорю я растерянно. Понимаю, что скажи я Цареву правду, в наших отношениях придется ставить жирную точку. А что дальше?
В нашем небольшом городке, где все друг друга, так или иначе, знают, Артур считается лакомым кусочком.
«Красивый, не дурак, из хорошей семьи и с отличными перспективами, а главное – без ума от тебя. Что еще надо, дочка?» – неустанно повторяет отец, когда я пытаюсь поделиться с ним своими сомнениями. Даже историю с тем бедолагой под сосной любимый предок обернул в пользу Царева.
«Нюра, глупышка, Артур просто испугался за тебя и пытался уберечь! Мало ли что! Это хорошо, что тот парень жив оказался. А если бы нет?»
– А у нас с тобой, значит, несерьезно?! – взрывается Царев, выдергивая меня из пучины размышлений. Потом невесело хмыкает, отпускает мою руку и обиженно откидывается на спинку кресла.
– Сегодня уже среда. – И снова в наш разговор врывается нудный голос председателя студкома. – А Соколов так и не явился на учебу. Но это полбеды! Разбираться с его успеваемостью – не наша забота! А вот тот факт, что за ним числится комната в северном крыле, которой он не пользуется, вызывает вопросы!
– Серьезно! – сама тянусь к Артуру, в душе проклиная ненавистный совет и свою нерешительность. – У нас с тобой все серьезно!
– Это только слова, Анька! – ерепенится Царев. – Сколько мы уже вместе? Второй год? А ты меня все завтраками кормишь!
– Артур. – Упираюсь лбом в его плечо, не переживая, как выгляжу со стороны, и в срочном порядке придумываю себе оправдание.
Между тем в зале продолжается обсуждение некоего Соколова, но обрывки чужих фраз благополучно пролетают мимо моих ушей.
– Получается, место в общаге занимает, а на учебу не ходит?
– Во, наглые перваки пошли! Небось еще и на бюджетное место поступил?
– А то! Он же из глухой деревни, по направлению к нам.
– Слушайте, а парня вообще спросили? Может, у него душа к медицине лежит, а его в филологи засунули!
– Тишина! – Председатель стучит авторучкой по столу. – Давайте ближе к делу! Кто возьмется образумить нерадивого первокурсника и уберечь его от неминуемого отчисления?
– Ну так пусть с ним филологи и разбираются.
– Согласен! Голосуем? Кто «за»?
– Чего молчишь, Анька? – глухо усмехается Артур, совершенно не вникая в дебаты по поводу Соколова. – Сомневаешься? Не любишь меня, да?
Еще бы я знала ответ! Да и как я должна понять, что это и есть любовь, если сравнивать мне не с чем? Да, нам вместе весело и комфортно, за спиной притаились годы крепкой дружбы и даже почти два года далеко не дружеских отношений. Сказать, что я не люблю Царева – соврать! Но та ли это любовь? Почему в животе не порхают «бабочки», а сердце не изнывает без него от тоски по ночам? Не совершу ли я ошибку, уступив напору Артура?
– Эй, там! Последний ряд! Вы «за» или «против»?
Командный голос рыжего так вовремя дарует мне мимолетную передышку. Вспоминаю указания Лары и уверенно заявляю:
– В этом вопросе я поддерживаю большинство.
– Значит, единогласно! – громыхает главарь студкома и неожиданно спрашивает: – Анна Румянцева здесь?
– Это я. – Поднимаюсь с места, краем глаза замечая разочарованный взгляд Царева: он так и не дождался моего ответа.
– Берешь на себя студента Соколова! – чеканит председатель.
– В каком смысле?
– В прямом! Найдешь пропажу, профилактическую беседу проведешь, а не исправится – у нас очередь из желающих занять его место. Все ясно?
– Нет, – непонимающе мотаю головой, игнорируя волну смешков, резво пробежавшую по рядам. – Почему я?
– Ты с филфака, – смеется рыжий. – Этого достаточно. Вот тут его адрес, телефон. Держи. – Он протягивает мне картонную папку с личным делом Соколова. – Как найдешь тунеядца – отчитаешься!
Продолжая пребывать в прострации, на автомате подхожу за папкой и, сжав ее в руках, возвращаюсь к Артуру.
– Вечно ты влипаешь куда-то, Ань! – негодует Царев и выхватывает дело Соколова. – Сдались тебе эти студкомы! Сейчас вместо того, чтобы побыть вдвоем, будем искать какого-то придурка деревенского!
– Я и сама справлюсь, – бурчу в ответ.
– По ходу, уже справилась, – фыркает Артур и, потирая лоб, протягивает раскрытую папку с прикрепленной к краю листа фотографией парня. – Никого не узнаешь? Это же тот болезный из леса.
Глава 4. Обнуление
Фил
Нет ничего бесконечного в этой жизни. Вот и моя темнота, чернильная, непроглядная, вязкая, постепенно начинает пропускать робкие, едва уловимые отблески света. Глаза, уставшие от монотонной черноты, нестерпимо жжет, но желание проснуться гораздо сильнее боли.
Первое, что вижу, – это белесый потолок, покрытый паутинкой тонких трещин, старый, неровный и до безумия скучный. Ловлю себя на мысли, что белить потолок – прошлый век, и вновь проваливаюсь в темноту.
На сей раз она наполнена странными звуками и отвратительным запахом антисептика – такой даже мертвого заставит проснуться. Благо нудная, тупая боль, волнами расходящаяся по телу, не оставляет сомнений: я живой. Правда, вместо головы – чугунный котелок, вместо тела – кусок засохшего пластилина.
– Вот вы и проснулись! – Писклявый девичий голосок отбойным молотком проходится по моей многострадальной голове. Неужели обязательно так орать?
Приложив недюжинные усилия, напрягаю шею и поворачиваюсь на звук. Возле непонятной громоздкой аппаратуры замечаю миниатюрную девушку лет двадцати пяти в белом халате и такого же цвета шапочке, из-под которой выглядывают ярко-рыжие кудряшки.
– Где я? – пытаюсь спросить, но пересохшие губы и отвыкший работать язык превращают простые слова в кашу.
– Тише, тише, – щебечет девчушка и оборачивается ко мне с огромным шприцем в руках, невольно отвечая на вопрос: я, черт побери, в больнице! – Не волнуйтесь! Сейчас капельницу поставлю, укол сделаю и врача позову.
Не успеваю переварить ее слова, как эта мелкая кудряшка, распахивает одеяло и втыкает иголку в мое бедро. Морщусь, но не от боли, а от дебильного осознания, что лежу совершенно голый. Что за дела?
– Ой, а у вас глаза голубые! – Поправив одеяло, рыжуха на долю секунды замирает. – Я так и знала. Не зря с девчонками поспорила: у такого красавчика и глаза должны быть обалденные!
Она серьезно? Я точно в больнице? А если и правда там, то, может, стоит позвать врача?
– Такой у вас взгляд проникновенный! – зависает сестричка, а я, дабы остановить этот бред, закрываю глаза и как по команде погружаюсь в привычную темноту.
Мое следующее пробуждение оказывается более продуктивным. На сей раз надо мной склонился полноватый мужчина далеко за сорок, в очках с массивными линзами, до одури важный и значительный. К гадалке не ходи – врач!
– Ну здравствуй, голубчик! – невнятно бормочет он, словно и его губы потрескались от невыносимой жажды, и продолжает скрупулезно меня осматривать, изредка отвлекаясь к показаниям приборов. – Понимаешь, куда попал, парень?
– Да. – Опять вместо ответа – прерывистое дыхание с примесью шепелявости.
– Ладненько! – бормочет доктор и тут же начинает ставить надо мной эксперименты. – Глазки закрыли. Открыли. Молодец! Язычок показали. Умничка! Пальчиками пошевели. Отличненько! Ногу в колене согни. Превосходненько!
– Пить… – стону в надежде прекратить экзекуцию и наконец просто поговорить. Но мои потуги остаются неуслышанными.
– Ну что, голубчик, судя по всему, родился ты в рубашке. Спасибо «Скорой» скажи, оперативненько тебя к нам доставили. Что случилось-то с тобой, помнишь?
Судя по ощущениям, намедни меня переехал трактор, либо одной левой я пытался остановить локомотив.
– Понятненько, – чешет затылок доктор, так и не дождавшись моего кивка. – А имя свое помнишь?
Конечно, это же элементарно. И чему медиков учат столько лет, ежели они задают такие дебильные вопросы?
– Расчудесненько, – кивает врач и с любопытством смотрит на меня. – И как же нас, голубчик, зовут?
Я снова безуспешно открываю рот и молчу, но на сей раз не только из-за дикой сухости во рту. Мое имя… оно вертится на языке, но никак не обретает своего звучания.
– Не помнишь, значит, – заключает толстяк. – Печальненько! А сколько лет тебе, тоже запамятовал?
Судорожно пытаюсь сообразить, но и здесь терплю фиаско. Я не знаю, кто я! Я забыл самого себя!
– Мариночка, нам бы успокоительного добавить! По-шустренькому! – Положив широкую ладонь мне на плечо, он абсолютно спокойно воспринимает мои отчаянные стоны и завывания. А подоспевшая спустя минуту рыжуха хладнокровно пускает по венам очередную гадость, которая вновь отключает меня от реальности.
Однако мои пробуждения теперь становятся все чаще. И каждый раз я открываю глаза в надежде вспомнить. Но все зря. Меня вычеркнули, обнулили. И вроде вот он, я: здоровенный лоб лет двадцати, с татухой на плече и старым, едва заметным шрамом под коленкой. Я был. Я жил. Я что-то чувствовал, но ни черта не помню.
Из реанимации меня переводят в обычную палату. Каждую свободную минуту обследуют, заставляют отвечать на идиотские вопросы и безжалостно дырявят зад болезненными уколами. Моя речь постепенно приходит в норму, а ставшие ватными от долгого лежания ноги уже в состоянии удержать вес тела и даже довести до туалета. Часами смотрю на свое отражение, ставшее отныне совершенно чужим, и пытаюсь понять: за что. Неужели эта смазливая морда, что таращится из зеркала, заслужила подобное?
– Ретроградная амнезия, голубчик, – выносит вердикт полноватый доктор. – А так вы полностью здоровы.
– Амнезия, – перекатываю во рту слово, заменившее мне мое прошлое.
– Это обычная реакция на подобного рода отравление. Повторюсь, чудо, что вы вообще живы.
– К черту такую жизнь!
– Не горячитесь. Память вернется.
– Когда?
– Может быть, завтра, – сеет зерно надежды доктор, но тут же с корнем вырывает неокрепший росток. – А может, через год или два. Чем раньше вас найдут и заберут в привычную среду, тем больше шансов на скорейшее восстановление. Но, увы, вас никто не ищет.
Монотонные дни, однообразные, безнадежные, тусклые, неспешно сменяют друг друга. В больничных стенах они окрашены в серый и наполнены пустотой. Я все меньше верю врачам и их обещаниям, все больше ненавижу местного участкового, который совершенно не продвигается в моем деле. Меня раздражает смех медсестер, их ужимки и бессмысленный флирт; выводит из себя храп пожилого соседа по палате и аромат цитрусовых на его тумбочке. Одна только мысль, что эти апельсины ему заботливо передали родные люди, заставляет лезть на стену. Меня пожирают отчаяние и глухая безнадега, а вера в лучшее тает на глазах. Приступы ярости сменяются периодами тихой апатии, а желание жить угасает с каждым днем.
– Вы опять грустите? – Очередная сестричка с обворожительной улыбкой протягивает мне градусник.
Она будто специально дождалась, когда Федора Михайловича, моего соседа, заберут на процедуры, и прискакала попытать счастья. Интересно, на кой черт природа наградила меня слащавой рожей, на которую девицы слетаются, как мотыльки на свет огня?!
– Наверно, очень страшно остаться одному, – стреляет она глазками, заметив на соседней тумбочке связку апельсинов.
– Тридцать шесть и шесть. – Возвращаю градусник, всем своим видом давая понять, что говорить по душам не намерен.
– Может, вы хотите чего-нибудь? – Не доверяя термометру, медсестра прикладывает ладонь к моему лбу.
– Нет! – недовольно фыркаю и скидываю чужое прикосновение.
– Я могу помочь. – Не понимая намеков, девица присаживается на край моей кровати.
– Не надо!
– Не скромничайте! – Будто случайно, она пробегает кончиками нежных пальцев по моей руке. – Наверняка вам тоже хочется апельсинов или шоколада, а может, еще чего. Вы только скажите.
– Я хочу тишины! – Грубо отдергиваю руку.
– Зря вы замыкаетесь в себе. Вы живы, здоровы, у вас вся жизнь впереди. Не стоит так сильно цепляться за прошлое. Я хочу вам помочь, не отказывайтесь.
– Оставьте меня в покое!
– Как хотите! – Медсестра ведет плечиками и с оскорбленным выражением лица выбегает из палаты. Наивная! Какая она за сегодня по счету? Третья? Как же они все меня достали со своей жалостью!
Вскочив с койки, раненым зверем мечусь по палате. Это все не то! Не мое! Не я! Мне нужна хоть какая-то зацепка, долбаный знак! Но ничего не происходит!
Отчаявшись, упираюсь лбом в стену и, разбивая кулаки о ее окрашенную поверхность, тихо вою. Я должен вспомнить! Я не могу потерять себя. И в этот момент, сквозь рваное дыхание и глухие удары, доносится робкий стук в дверь.
– Вон! – ору, не поднимая головы.
Мне надоели назойливые лица медсестер и однообразные вопросы участкового, надоели все эти чужие люди, с бестактным любопытством заглядывающие в мою пустую душу.
– Привет! – Бесстрашный девичий голосок отважно пробирается сквозь мою броню. И будь я проклят, если не слышал его раньше.
Резко отпрянув от стены, оборачиваюсь.
В дверях замечаю девчонку, невысокую, стройную, с огромными голубыми глазами и густой русой челкой. Белый халат небрежно накинут на хрупкие плечики, а на груди болтается огромный бейджик. Я жадно всматриваюсь в тонкие черты в надежде хоть что-то вспомнить, но снова все мимо.
– Время посещений прошло, – цежу с горечью в голосе. – Закрой дверь с той стороны!
Глава 5. Перевернутое имя
Аня
– Девушка, я устала вам повторять: никакого Соколова у нас в отделении нет! – поправив на носу очки, скрипит мадам бальзаковского возраста в белоснежном халате.
Приемные часы вот-вот закончатся, а я никак не могу найти, куда на «Скорой» доставили того парня из леса. Отделение токсикологии – моя последняя надежда.
– Да как же нет? – Тереблю болтающийся на груди самодельный бейджик с собственным именем. – Мне врачи со «Скорой» сказали, что отвезут Илью в областную, а раз в общагу он так и не вернулся, значит, все еще у вас. Пожалуйста, посмотрите получше: Соколов Илья Семенович, восемнадцать лет.
– Нет у меня такого в списках! – Чувствую, нервы женщины на пределе, но и мне отступать не комильфо: желание поскорее отделаться от возложенной на меня миссии по поиску Соколова вынуждает быть настойчивой.
– Высокий, симпатичный, белокурый, – пытаюсь описать парня, но понимаю: все не то. А потом вспоминаю про личное дело Ильи, которое уже второй день таскаю в рюкзаке. – Подождите, сейчас фотографию достану.
– Девушка, вы издеваетесь?! – В голосе женщины проскальзывают визгливые нотки. – По-вашему, я каждого больного должна в лицо знать?!
– Да такого раз увидишь – не забудешь, – бубню себе под нос и достаю небольшой фотоснимок, сделанный Соколовым для студенческого билета.
– Все, девушка! Не задерживайте нормальных посетителей! – отмахивается женщина и недовольно качает головой.
– Погоди, Ален! – спешит на подмогу моей взволнованной собеседнице молоденькая санитарка. Стащив с хрупких ладоней огромные резиновые перчатки, она подходит ближе и по-свойски присоединяется к разговору. – А как же тот красавчик безымянный, которому память отшибло? Выписали уже? Может, девушка его ищет?
– Когда, вы сказали, он должен был поступить? – сияет линзами медсестра и, словно вспомнив о чем-то, с важным видом тянется к журналу на краю стола.
– Утром, двадцать пятого, – с готовностью сообщаю я и все же протягиваю фотографию Соколова. – Вот, взгляните!
– Он? – подозрительно кривится та и вопросительно смотрит на санитарку.
– Похож, вроде… – неуверенно соглашается девчонка. – Фото, правда, какое-то неудачное либо сделано сто лет назад.
– А может, молодой человек просто не фотогеничен, как мой первый муж, – развалившись на деревянном стуле, начинает рассуждать та, что старше. – Того тоже как перед камерой ни ставь, все одно: не фото, а разочарование. Впрочем, он и сам был сплошное недоразумение.
– Не важно! – бесцеремонно прерываю я чужие воспоминания. – Можно мне к Соколову?
– К этому только через главврача, – пожимает плечами медсестра и продолжает пересказывать истории из своей бурной молодости.
– Тогда зовите врача! Я должна поговорить с Ильей, – требую отчаянно и, схватив в руки бейджик, машу им для важности. – У меня задание от университета!
* * *
– Так, милочка, рассказывайте, – степенно кивает доктор Шестаков и смачно отхлебывает из здоровенной чашки чай. – Только шустренько, а то у меня еще обход.
Поудобнее устраиваюсь на стуле через стол от врача и, набрав в легкие побольше кислорода, приступаю к докладу, вкратце, но не упуская ни малейшей детали, повествуя о событиях двухнедельной давности.
– Так-так! Интересненько! – Устав сидеть на одном месте, Шестаков поднимается и, подбоченившись, начинает важно вышагивать по своему скромному кабинету.
– Вот, в принципе, и все! – ставлю точку и напоследок протягиваю доктору дело Соколова с той самой миниатюрной фотографией.
– Странноватенько, – чешет подбородок Шестаков, внимательно изучая биографию парня. – Я бы даже сказал, неожиданно!
– Что-то не так?
– Так-то оно все так, но я был уверен, что наш потеряшка чуток постарше, да и по манере общения не похож он на деревенского парня – ценителя русского и могучего.
– Внешность обманчива, – пожимаю плечами, не зная, что еще сказать.
– Возможно, вы правы. – Доктор задумчиво разглядывает фотографию парня, а потом резко сует ее обратно в папку и широко улыбается. – Что ж, милочка, пройдемте к пациенту Соколову. Посмотрим, как наш голубчик отреагирует на информацию о себе. Может, что-то и вспомнит.
В полной боевой готовности вскакиваю со стула и несусь к выходу, но Шестаков нагоняет меня басовитым рыком в спину:
– Куда собралась, егоза?! Без халата не положено! – Он снимает с крючка первый попавшийся халат и накидывает мне на плечи. – Не забудь обратно занести.
– Разумеется. – Достаю зажатые халатом волосы и поправляю бейджик.
– А это у тебя что? – Шестаков щелкает пальцами перед моим носом.
– Бейджик, – спешу с ответом. Неужели непонятно? Хотя, судя по насмешливому взгляду доктора – нет. – Ну, чтобы ясно было, что я лицо официальное – представляю студенческий комитет, а не просто там какая девица с улицы.
– Ну-ну, – откровенно потешается над моей самодеятельностью главврач. – Это все меняет, Аня Румянцева. Бог с ним, идемте! Время, знаете ли, не ждет!
Верным псом плетусь в ногах Шестакова по длинным и мрачным коридорам больницы. Нос неприятно щекочет запах хлорки и лекарств. Навстречу то и дело шаркают пациенты с измученными лицами, беспрерывно снуют медики, и каждый норовит отнять секунду драгоценного времени главврача. Мы постоянно останавливаемся, и Шестаков так увлеченно отвечает на вопросы, что порой забывает обо мне. Я все понимаю: он спасает жизни, но мое время тоже не резиновое. Стою как неприкаянная рядом, переступая с пяток на носки и обратно, и нетерпеливо жду, когда же мы дойдем до палаты потерявшего память Соколова.
– Милочка… – Шестаков озадаченно смотрит на меня. Уже минут пять какой-то молодой худощавый доктор донимает его расспросами, но никак не получит нужного ответа. – Палата триста восемь. Идете прямо и налево. Я подойду сразу, как освобожусь. Пока познакомьтесь с нашим потеряшкой. Ну что глазки выпучили? Не бойтесь, голубушка. Соколов у нас хоть и не в себе, но вроде не кусается.
Шестаков начинает громогласно хохотать, а худосочный доктор ему поддакивать. Дурдом! Гордо задираю нос и, развернувшись на пятках, иду, как указано, прямо и налево.
Триста восьмую палату нахожу без труда. Дверь приоткрыта, вокруг никого. А вот из самой палаты доносятся странные звуки: глухие удары сменяются протяжным и жалобным стоном. Краем глаза заглядываю внутрь и ошарашенно наблюдаю, как тот самый парень, которого я видела грязным и полуживым, что есть мочи пытается разбить стену. По телу пробегает ощутимое волнение, и былая решимость медленно испаряется. Что я здесь делаю? Зачем беру на себя непомерную ответственность? Задание студкома я выполнила: нашла Соколова, а его отсутствие на учебе и в общежитии теперь могу легко объяснить. И все же, отчаянно выдохнув, подхожу вплотную к двери и, не оставляя себе времени на «подумать», стучусь.
– Вон! – надрывно ревет блондин, даже не повернувшись в мою сторону, и с новой силой дубасит кулаками по стене, точно псих. А я уже начинаю сомневаться в заверениях Шестакова, что Соколов не кусается.
– Привет! – Все же переступаю порог и подхожу ближе, ощущая необъяснимую ответственность за состояние парня, который, к слову, живым и на своих двух выглядит сейчас куда лучше. Чистые волосы цвета спелой пшеницы непослушно топорщатся в разные стороны, рельефные мышцы рук при каждом ударе соблазнительно перекатываются, а из-под растянутой футболки виднеется кусочек замысловатой татуировки. Парень больше не кажется немощным и бледным. Напротив, он поражает своей силой и харизмой, а еще небывалой красотой, до которой в лесу мне по понятным причинам не было дела. Зато сейчас, когда, перестав наконец колошматить стену, он тяжело дышит и смотрит на меня в упор, чувствую, как робею, но в то же время не могу перестать поедать жадным взглядом его идеальную фигуру и черты лица, словно высеченные из камня.
– Кажется, тебе лучше, – заливаясь краской, говорю первое, что приходит в голову.
– Лучше? – передразнивает меня красавчик и начинает хохотать – громко, до безумия отчаянно, до мурашек горько. А потом резко разворачивается и замирает. Медленно, со скоростью невыспавшейся черепахи елозит по мне затуманенным взглядом, и чем дольше он рассматривает меня, тем отчетливее читается отвращение в васильковых глазах, таких пустых и печальных, что в который раз понимаю: я взвалила на свои плечи невероятный груз ответственности. Этот парень, донельзя потерянный и отчаявшийся, нуждается в помощи, но никак не в моих нотациях.
– Наверно, ты прав, – бормочу вмиг пересохшими губами. – Мне лучше уйти.
Сгорая от смущения под его въедливым взглядом, пячусь к выходу, в душе проклиная студком и бабушкины пирожки.
– Стой! – с надрывом просит парень и, резко притянув меня к себе, упирается пальцами в бейджик, случайно перевернувшийся задом наперед.
– Яна? – с надеждой произносит Соколов, продолжая царапать мое перевернувшееся вверх тормашками имя, и что-то жадно выискивает взглядом в моих глазах.
– Аня. – Поправляю бейджик, ненароком касаясь напряженных пальцев парня. – Я пришла тебе помочь. Можно?
– Я смотрю, вы уже познакомились. – Доктор Шестаков бодрым шагом входит в палату и, смахнув со лба выступившие капельки пота, с надеждой смотрит на Соколова. – Ну как, голубчик, что-нибудь екнуло тут? – Он стучит по виску указательным пальцем и с еще большим азартом наблюдает за реакцией парня.
– А должно? – Потеряв ко мне всякий интерес, Соколов возвращается к той самой стене, которую только что пытался разрушить.
– А почему бы и нет? Девушка так настойчиво к вам прорывалась. – Шестаков игриво подмигивает, а я по-идиотски хлопаю глазами. – Я был уверен, что встреча с человеком из вашего прошлого пойдет вам на пользу.
– Но… – По-быстрому подбираю челюсть и пытаюсь прояснить ситуацию: нет у нас никакого прошлого.
– Не волнуйтесь, деточка! – лихо прерывает меня главврач. – Рано или поздно молодой человек все вспомнит.
– Мы раньше пересекались? – Теперь наступает очередь парня без спроса влезать в разговор. Но просто перебить Шестакова ему мало! Он снова начинает меня разглядывать, как редкий музейный экспонат.
– Нет! – спешу с ответом, но тут же добавляю: – Точнее, да! Я…
Моя дурацкая привычка говорить правду вносит в ситуацию еще большую неразбериху.
– Аннушка, как выяснилось, знает про вас все! – Да что это за больничная традиция перебивать! Шестаков лукаво улыбается и, подойдя к Соколову, хлопает его по плечу. – Вы, оказывается, никакой не голубчик, а самый что ни на есть сокол.
Красавчик хмурится, абсолютно ничего не понимая, и встревоженно переводит взгляд с доктора на меня и обратно.
– Ты знаешь, кто я? – опасливо спрашивает он, с отчаянной надеждой в глазах подаваясь вперед.
– Да… – Получается как-то неуверенно.
– И?.. – выдыхает парень, едва справляясь с волнением. – Кто я?
– Тебя зовут Илья. Соколов, – осторожно сообщаю, что знаю, под монотонные кивки Шестакова.
– Илья Соколов. – Парень перекатывает на языке свое имя и фамилию и, схватившись за лоб, начинает неистово его тереть.
– Ни хрена! – рычит он. – Никаких ассоциаций! Ничего!
– Не все сразу, Илюша! – пытается успокоить своего пациента доктор и, глядя на меня, вращает ладонью, чтобы я продолжала.
– Этим летом ты поступил к нам в педагогический, правда, на учебе так и не появился.
– В педагогический? Я? – И снова сталкиваюсь с пристальным взглядом, непонимающим, неверящим, несогласным, но до безумия завораживающим.
– Да, – сглотнув, киваю. – На филфак.
– Это шутка? – Пропуская непокорные пряди пшеничных волос сквозь пальцы, Илья скидывает с себя пухлую ладонь Шестакова и грациозной походкой с повадками дикой кошки подбирается ко мне вплотную.
Теряюсь. Задыхаюсь от близости. Но все же мотаю головой: нет.
– Посмотри на меня, девочка! – Он проводит руками вдоль рельефного тела, акцентируя мое растерянное внимание на своей татуировке. – Какой из меня филолог? А?
Да я и сама вижу, что никакой, но факты – вещь упрямая.
– Вот! – С напускной уверенностью протягиваю парню его же личное дело. – Я понимаю, у тебя амнезия. Но это же ты?
Блондин подходит ближе и, выхватив папку, начинает жадно изучать документы.
– «Соколов Илья Семенович, 18 лет, родился в деревне Дряхлово. Окончил среднюю поселковую школу с золотой медалью. Победитель районного конкурса талантов в номинации «Лучший баянист».
Не дочитав, парень с размаху захлопывает папку, и в палате воцаряется гробовая тишина. Я, кажется, не дышу. Смотрю, как играют желваки на красивом, не по-мальчишески взрослом лице, и боюсь представить, что происходит в голове Ильи в эту секунду. Шестаков тоже молчит, внимательно наблюдает за пациентом и кивает каким-то своим мыслям. Соколов (ну он же Соколов, правда?) тяжело дышит и бессмысленно смотрит в одну точку, а потом внезапно начинает сотрясаться в очередном приступе смеха.
– Я еще и баянист?
– Илья! – впервые называю его по имени, но оно пока слишком чужое для парня. Он меня не слышит. Впрочем, вряд ли он сейчас вообще способен кого-нибудь услышать.
– Ботан-филолог-баянист из Дряхлова?
– Да. – Внутри все сжимается от щемящей грусти и непомерной жалости: мало того что парень ничего не помнит, еще и правда оказалась ему не по душе.
– Есть что-то еще? – сквозь смех доносится его разочарованный грубоватый голос. – Ну давай, удиви меня! Может, я чемпион по сбору картошки? Или лучший исполнитель частушек? А может, моя корова дает больше всех молока? Ну, Пуговица, чего молчишь? Разрешаю меня добить!
– Илья, возьмите себя в руки! – безрезультатно подает голос главврач, а мне жаль, что парень сам не дочитал свое дело до конца, тогда, быть может, так сильно не веселился бы.
– Из родных у тебя только бабушка, но она осталась в деревне, а ты переехал в город и сейчас живешь в студенческом общежитии, точнее, в конце августа заселился и сразу пропал.
