Алиса Гордеева
Филфак
Мне кажется, или больничные стены дрожат в такт гомерическому хохоту парня? Впрочем, его дикий, необузданный смех смолкает так же внезапно, как и начался.
– Скажи, что это дебильный розыгрыш! – Отшвырнув папку в сторону, Илья пристально смотрит на меня, и наши взгляды встречаются. В его небесно-голубых глазах искрится надежда и немая мольба. – Тогда неудивительно, что я забыл свою жизнь.
Четыре пропущенных от Артура и от него же тонна ворчливых смайликов в мессенджере – я и забыла, что Царев ждет меня на парковке. Едва не спотыкаясь, несусь вниз по лестнице и, благодарно кивнув санитарке, спасшей меня от провала, выбегаю на улицу. И вроде должна радоваться – миссия студкома выполнена, но в глазах стоят слезы, мутной пеленой искажая обзор. Казалось бы, чужой человек – чужая судьба, какое мне до всего этого дело? На то пошло, у меня своих проблем выше крыши: отца снова уволили с работы, Артур дуется второй день, что предпочла задание студкома его трепетным чувствам, да и по учебе с первых дней полнейший завал. Но нет же! Растроганная неприкрытой беспомощностью этого обворожительного здоровяка-блондина думаю только о нем.
– Ну наконец-то! – выдыхает Артур и, не дождавшись, пока я пристегнусь, заводит мотор серебристого седана, подаренного ему отцом на двадцатилетие. – Нашла ущербного?
– Кого? – растерянно переспрашиваю я, не зная, куда деть руки и спрятать мокрый от слез взгляд.
– Кого-кого! – бурчит Царев, выруливая на проспект Мира. – Соколова, разумеется.
– Нашла. – Зажимаю ладони между коленками и отворачиваюсь к окну.
– Ань, мне из тебя каждое слово клещами тянуть?! – ерепенится Артур. – Тебя три часа не было. Думаю, я заслужил чуть больше конкретики.
– Соколов лежит в отделении токсикологии. В ту ночь, когда мы нашли Илью, его сильно отравили и ограбили. Ни денег, ни документов, но самое страшное – он потерял память. Представляешь?
– Да ну, гонишь!
– Я серьезно, Артур. Он все понимает, различает предметы, может читать, наизусть помнит даты из истории, но понятия не имеет, кем является сам. Ни лиц, ни событий – ничего!
– Ого! Я думал, такое только в кино бывает.
– Артур, это так страшно!
– Что именно?
– Однажды проснуться и полностью потерять себя.
– Забей, Анька! Ты его нашла, и дело с концом! Остальное не твоя забота. Есть врачи, полиция, друзья, родные… Короче, не бери в голову.
– Угу… – Не хочу спорить и снова разочароваться в Цареве. В конце концов, каждый имеет право на свою точку зрения. – Артур, давай через универ проедем.
– Зачем?
– Сразу отчитаюсь перед студкомом.
– А на завтра это ответственное мероприятие, – на мгновение выпустив руль, Артур рисует в воздухе воображаемые кавычки, – отложить нельзя?
– Но…
– Ань! – шипит Царев. – Мне это уже осточертело! У тебя есть время на все: на непонятный студком, жертву отравления Соколова, вечно депрессирующего отца! Только не на меня! Твой деревенский подопечный в хороших руках! Подождет! А у нас по плану роллы, не забыла? Или тоже память отшибло?
– Помню, – покорно киваю, продолжая смотреть в окно, и решаю умолчать, что дала слово Илье первое время быть рядом и помочь ему освоиться в старой новой жизни. Артур не поймет: взбеленится, снова начнет нудить и еще, чего доброго, заставит отказаться. – Роллы, так роллы!
Глава 6. Кеды, тазик и пельмени
Фил
– Со-ко-лов… – Уже минут десять разглядываю себя в зеркале, примеряя звучную фамилию к своей смазливой роже, и жду, когда что-нибудь щелкнет в опустевшем мозге. – Ни-чего!
– Разговариваем сами с собой, Илюша? – Как всегда не вовремя, в палату забегает Шестаков с кипой бумаг. – А я выписывать вас собрался. Видимо, рановатенько.
– Куда выписывать? – Отталкиваюсь от одинокой раковины и подхожу к окну. Там, за стенами больницы, меня никто не ждет. Даже бабка, и та, сославшись на уборку картошки, отказалась приехать. Мол, не маленький, справлюсь сам.
– Сокол мой, не раскисайте! – Поправив на носу очки, доктор усаживается на стул и раскладывает на столе мою историю болезни. Толстенную историю, надо сказать. – Поверьте, на свободе вам будет гораздо лучше. Либо могу перевести в психиатрическое отделение. Полежите там, а в токсикологии делать вам больше нечего.
– В психушку? – прыскаю со смеху, но тут же беру себя в руки. Еще не хватало, чтобы толстяк приписал мне какое-нибудь расстройство.
– Вот и я, соколик, полагаю, что лучше на волю. Верно?
– Верно, – обреченно киваю и растерянно смотрю за окно, совершенно не представляя, куда мне идти.
– Тогда собирайтесь, Илюша. Аннушку я уже обрадовал. Она обещала привезти ваши вещи и помочь добраться до дома, ну, или где вы там живете.
– Аннушку, – повторяю задумчиво, мыслями уносясь в пустоту.
Эта девочка с огромными глазами и копной русых волос – единственная, кому есть дело до меня. Уже больше недели она прибегает в больницу после учебы и делится со мной новостями. Находит время и силы, чтобы помочь восстановить документы. Взваливает на свои плечи общение с участковым. И даже в минувшие выходные вместе с ним доехала до Дряхлова, чтобы заручиться словами бабки касательно моей личности. На моей тумбочке теперь тоже лежат апельсины, а приемные часы перестали быть пустым звуком.
– Вот и ладненько! – Шестаков звучно хлопает по столу моей выпиской и потирает пухлые ладони. – Вот и в вашем, соколик, непростом случае могу поставить галочку. Долгие прощания не терплю, поэтому давайте больше к нам не попадайте.
Шумно выдохнув, доктор поднимается на ноги и спешит прочь. Успеваю крикнуть в спину «спасибо» и снова устремляю взгляд к окну: вариантов нет – жду Аню.
* * *
– Вот я не понимаю, честно. – Уступив место молодой мамочке с карапузом на руках, мы с Румянцевой устраиваемся в самом хвосте «Икаруса». – Почему ты помнишь, что борщ – это борщ, что ботинок бывает левым и правым, а, например, сколько стоит проезд в автобусе, забыл?
– Не знаю, – пожимаю плечами и как баран на новые ворота продолжаю смотреть на кондуктора, собирающего с пассажиров плату за проезд: это же можно рехнуться – обилечивать так каждого!
– Кстати, о ботинках… – Носом киваю на странного вида кеды цвета детской неожиданности, что красуются на моих ногах. – Это точно мои?
– Если в прошлом ты не промышлял кражей чужой обуви, то да, – чеканит Пуговица, сияя глазками, как драгоценными кристаллами. – Я их взяла из твоей комнаты в общаге. Кстати! – Отпустив поручень, Аня скидывает с плеча рюкзак и начинает что-то усердно искать.
– Это не то, это тоже, – бурчит себе под нос, плавно покачиваясь в такт движению автобуса, пока я, как настоящий трус, цепляюсь обеими руками за все, что только можно, лишь бы устоять. Бред! Как вообще люди ездят стоя?! И почему мне все это в диковинку? Неужели я настолько пропитан деревенской жизнью, что боюсь общественного транспорта как огня?
– Вот! – ликует Румянцева, протягивая ключ, и награждает меня обворожительной улыбкой, немного наивной, но такой искренней и чистой, что я зависаю и отпускаю поручень. Хочу, как Аня, быть смелым и ловким.
– Это от твоей комнаты. Держи! – напоминает о себе Пуговица, не понимая, что я сейчас целиком и полностью сосредоточен на удержании равновесия. Она смеется. Ну конечно! Потом берет меня за руку, вкладывает ключ и сжимает мою ладонь в кулак. – Так-то лучше!
– Да! Намного! – срывается с моих губ. Правда, думаю я совсем не о ключе.
– Илья, а что с кедами не так? – щебечет Румянцева и вновь хватается за поручень, оставляя меня одиноко болтаться возле задних дверей.
– Они мне велики.
– Сильно?
– Размера на два.
– Странно… – Аня забавно сдвигает брови, пытаясь придумать объяснение.
– Наверно, все же не мои, – помогаю с ответом.
– Твои, Илья, твои! – со стопроцентной уверенностью заявляет девчонка. – Просто другого размера не было в магазине, а искал ты именно такие.
– Такие? – Нет, я, конечно, смирился со своим деревенским прошлым и дипломом лучшего баяниста, но, черт побери, что было с моим вкусом? Мало того что на мне джинсы, облегающие ноги ничуть не хуже капроновых колготок, футболка с идиотской надписью «Abibas» и ветровка, насквозь пропахшая печкой, так еще и кеды непонятного оттенка я оттяпал в магазине последние. Пижон, ё-мое.
– Не нравятся, да? – с наигранным сочувствием смотрит на меня Аня, а сама еле сдерживает рвущийся на свободу смех. Та еще ехидна!
– Нет! – недовольно бурчу и даже не падаю, когда автобус заходит в поворот.
– Мне, честно говоря, тоже, – признается Румянцева, наморщив аккуратный носик. – Но другой обуви я в твоей комнате не нашла. Ты бы, Илюш, за поручень взялся, а то мало ли…
– Не упаду – не переживай! – Получается грубо и самоуверенно.
– Как знаешь. – На щеках Ани тут же проступает легкий румянец. Она немного растерянно отворачивается к окну и молчит. Чувствую себя не в своей тарелке: что мне стоило перевести все в шутку, а не срываться на единственном человеке, протянувшем мне руку помощи?
– Я знаю, как было на самом деле, – продолжая удерживать равновесие, делаю шаткий шаг навстречу. – Мне их купила бабушка.
– Бабушка?
Получилось! На губах Ани улыбка, а в глазах – интерес.
– Ага! На вырост.
Полупустой автобус моментально наполняется звонким смехом.
– А вот и не на вырост, – хихикает Румянцева, наплевав на осуждающие взгляды других пассажиров. – А чтобы ты носочки шерстяные поддевал.
Стоит представить эту картину, как невольно и сам начинаю сотрясаться от смеха и забываю взяться за поручень, когда автобус резко тормозит на светофоре.
– Ой! – только и успевает пискнуть Аня, волею судьбы прижатая моим телом к пыльному окну.
– Прости! – шепчу, утопая губами в мягком шелке русых волос. Понимаю, что должен отойти, еще раз извиниться, но с головой пропадаю в легком, едва уловимом аромате, исходящем от девчонки. Сладкий жасмин переплетается с почти невесомой терпкостью мимозы и рождает поистине магическое послевкусие.
– Соколов, сделай шаг назад! – приводит меня в чувство Пуговица и отчаянно упирается ладошками в мою грудь.
– Прости! – бубню невнятно и тут же нахожу предлог не отходить. – Мне кажется, я что-то вспомнил.
– Наша остановка, – смущенно бормочет Аня и юрко высвобождается из-под моего веса. – Илья, идем!
Она берет меня, немного растерянного, за руку и тащит за собой. Черт, как все же неудобны эти автобусы: мало того что постоянно трясет, какие-то чужие, незнакомые люди без зазрения совести норовят ткнуть локтем побольнее, так еще и выйти из этого ада нужно успеть, а не то ржавые двери ногу откусят или шею передавят. Брр!
– Так что ты там вспомнил, Илья? – Не выпуская моей руки, Аня ведет меня за собой по узкому тротуару, с двух сторон украшенному кустами ярко-красного шиповника.
– Не важно, – бурчу под нос, на ходу отрывая пару ягод. Если честно, очень не хочу вдаваться в подробности. Да и что я ей скажу? Что ее волосы такие же мягкие и нежные, как у кого? Непонятной девушки из моего прошлого, которую даже вспомнить не могу? Да и была ли она, эта девушка? Так, одни эфемерные образы на грани ощущений. Ну на фиг! И так кажусь себе жалким и убогим в этих кедах. Лишний повод для смеха над собой давать точно не стоит.
– В твоем случае важна каждая мелочь! Рассказывай! – не унимается егоза и, заметив, что я тащу шиповник в рот, возмущенно бьет по рукам.
– Фу! Илья, он же грязный! – морщит носик, а я радуюсь, что сработало: внимание Пуговицы смещено.
Анька напоминает сейчас электрический чайник, готовый вот-вот закипеть: так же пыхтит и хмурится.
– Привык в своей деревне все с грядок немытым жевать! – возмущенно взмахивает руками. Смешная! – Здесь так нельзя!
– Я просто голодный. – Повожу плечами и выкидываю остатки ягод в кусты. – На завтрак была манная каша, а обед я пропустил.
– Что плохого в манной каше?
– Не знаю. Она просто мерзкая.
– А я люблю манку.
– А я греческий омлет со шпинатом обожаю. Особенно если добавить туда оливки каламата, шампиньоны и, конечно, тимьян. А вместо водянистого больничного какао обязательно черный свежезаваренный кофе с тонкой пенкой и кусочком тирамису.
Чувствую, как слюнные железы сходят с ума от одного только упоминания о еде. Правда, пока я предаюсь мечтам, Аня начинает заливисто хохотать, возвращая меня к кустам шиповника и серой реальности.
– Оливки каламата? – Сквозь смех едва получается разобрать ее слова. – Ты фантазер или фанат кулинарных программ?
– Почему?
– Ну просто… – немного успокоившись, пытается объяснить Аня. – Я же была у тебя дома. Какие оливки и шпинат? Какой тирамису? Откуда?
– Думаешь, если я деревенский…
– Нет! – Девчонка резко тормозит и, развернувшись ко мне, с очередной порцией жалости заглядывает в душу. – Насколько я поняла, вы концы с концами еле сводили. Жили на одну бабушкину пенсию да твое пособие. Какой там тирамису? Дай бог, на хлеб да на чай хватило бы. А ты – шампиньоны, оливки…
– Может, ты и права. – Резко отступаю и несусь вперед. Осознание собственной никчемности больно ударяет по самолюбию.
Остаток пути мы проходим молча. Я проклинаю дурацкие картинки, то и дело всплывающие в памяти, но, как выясняется, совершенно не относящиеся к моей жизни. Аня держится рядом и, волнуясь, кусает губы, страшась снова сболтнуть лишнее. Правда, у дверей общежития она все же решается заговорить.
– Вот здесь ты и живешь.
Скептически осматриваю видавшее виды пятиэтажное здание из серого кирпича с величавой табличкой у входа.
– Комната двести тридцать четыре. Это на втором этаже. – Взобравшись по раздолбанным ступеням крыльца, она тянет на себя скрипучую металлическую дверь непонятного цвета, за которой нет ничего, кроме непроглядной темноты, и с улыбкой зовет за собой.
С опаской переступаю порог: может, зря я отказался от психиатрического отделения?
– Илья, смелее! – подбадривает Румянцева и наконец выводит меня к свету. – Мария Ивановна, добрый день!
Что за идиотская привычка у Ани всем улыбаться?! Ладно бы Шестакову и порядком уставшей кондукторше, но этой престарелой грымзе с перекошенным лицом и взглядом Цербера зачем?
– Румянцева, опять ты? – скрипит вахтерша из своей застекленной клетки, вытягивая любопытный нос к небольшому окошку. – Паспорт или студенческий давай. И в журнал себя вписывай.
– Так я ведь уже…
– Правила, Румянцева, для всех едины, – безапелляционно цедит старушка, вынуждая Аню озадачиться поиском документов. Не знаю, что девчонка носит в рюкзаке, но уже в который раз отыскать нужную вещь ей удается с трудом.
– Вот! – Спустя минуты три Аня радостно сдает в плен студенческий билет и привязанной к столешнице авторучкой ставит закорючку в раскрытом журнале, а потом спешит ухватить меня за руку, чтобы поскорее окунуть в общажные будни.
– Стоять! – верещит вахтерша, вскочив со стула, и подозрительно осматривает меня с ног до головы рыбьими глазками. – А ты кто такой?
– Первый парень на деревне. – Меня коробит от этой морщинистой генеральши в юбке, а еще больше – от перспективы задержаться здесь надолго. – Неужто не признали, Марья Ивановна?
– Да я… да ты… – пыхтит, как паровоз, вахтерша, отчего выглядит еще более нелепо.
– Мария Ивановна, это Соколов. Тот самый, – спешит сгладить углы Аня, усердно дергая меня за рукав. – Илья, ну ты чего?
– Тот самый – не тот самый! – скалится грымза в отместку. – Мне без разницы! Или пусть пропуск показывает, или идет на все четыре стороны отсюда!
Сгораю от желания развернуться и последовать дельному совету: такая жизнь не для меня! Господи, как же хочется все вспомнить, чтобы перестать офигевать от каждого мгновения!
– Это, конечно, не мое дело! – Румянцева чешет по лестнице, продолжая отчитывать меня, как безмозглого первоклашку, на весь пролет. – Но нужно быть полнейшим идиотом, чтобы, живя в общаге, приобрести в лице коменданта главного врага. Ну почему ты ей сразу не показал этот дурацкий пропуск? Зря я, что ли, бегала по всему универу, чтобы вовремя успеть восстановить тебе документы?
– А тебе не тошно пресмыкаться перед такими, как эта Мария Ивановна? – усмехаюсь в ответ, лениво разглядывая странные надписи на стенах и идиотские рисунки мужских гениталий. Тоже мне, будущие педагоги! – Вместо коллекционирования студенческих лучше бы жильцов запрягла стены вымыть.
– Нам сюда, – отчаянно вздыхает Аня и сворачивает к длинному коридору, немного напоминающему больничный: такие же наполовину выкрашенные темно-зеленой краской стены, множество похожих дверей и бьющие в нос запахи. Вот только если в отделении пахло хлоркой и стерильностью, то здесь воняет старыми залежалыми вещами и прокисшим супом, дешевым средством от тараканов и неустроенностью. Невольно прикрываю нос тыльной стороной ладони, с ужасом понимая, что так в скором времени будет вонять и от меня.
– Здесь кухня, – щебечет Румянцева, не обращая внимания на въедливые ароматы. – Там душевая, а за ней прачечная.
– Можно сдать вещи в стирку?
– Скорее, постирать самому, – ухмыляется девчонка. – Готовить, кстати, тоже придется самому. Умеешь?
– Разумеется, – вру, придав голосу излишней самоуверенности, и сожалею, что не остался в больнице.
– А вот и твоя комната. – Пуговица тормозит возле неприметной двери с номером 234, не решаясь зайти.
– Чувствуешь? – Веду носом, улавливая в воздухе съестной аромат, на сей раз не кислый, не мерзкий, а вполне себе аппетитный.
– Время обеда, – разводит руками Аня. – У тебя в холодильнике есть яйца и пельмени. На сегодня хватит, а завтра сходим в магазин. – Согласен?
– Согласен!
Заручившись моим кивком, Румянцева изо всех сил колотит кулачком в дверь.
– Ты чего делаешь? – Недоуменно хлопая глазами, достаю из кармана ключ. – Хозяин комнаты здесь, перед тобой.
– Ой! – Аня виновато смотрит на меня. – Я забыла сказать, что ты живешь не один, а с Мишей.
– С каким еще Мишей? – настороженно уточняю: все это похоже на дурной сон, которому ни конца ни края.
– С Петуховым, – преспокойно отвечает Аня.
Ответ, конечно, по существу, но тревога в душе множится с космической силой.
– Давай я задам вопрос по-другому. – Дабы удостовериться, что я ни фига не с шальной планеты, хватаю Румянцеву за плечи и, жадно елозя по ней взглядом, уговариваю мужика внутри себя проснуться. – Почему я живу с Мишей, а не с Катей или Мариной, например?
– Не знаю. – От неожиданности распахнув глаза, Аня трепещет в моих руках и сбивчиво пытается оправдаться. – Я не в курсе, как у вас тут все устроено, правда.
– У кого «у нас»? – Голос дрожит, как и руки, все крепче сжимающие хрупкие плечи.
– Илья, успокойся. Миша хороший. Вот увидишь, он тебе понравится.
– Понравится? Мне? – Теперь ясно: долбаные джинсы в обтяжку на мне неспроста. – Ты серьезно?
– Конечно! Если бы не он, я бы только-только собрала твои вещи, а Миша с ходу сообразил, что нужно и где искать. Илья, я тоже думаю, лучше тебе с ним пожить, чем одному.
– Но я не хочу! – Как чумной, снова зарываюсь носом в мягкие волосы Румянцевой, нескромно прижимая ее тело к своему, и шепчу: – Я не такой, понимаешь?
– О, а вот и вы! – Скрип двери сменяется бодрым мужским голосом, вынуждая меня отпустить девчонку.
– Илья, это Миша, – суетится Аня, стараясь не смотреть на меня. Щеки Румянцевой горят огнем.
Заторможенно перевожу взгляд в сторону Петухова. Рыжий, конопатый, высокий, как жираф, и немного сутулый, он с кривой ухмылкой смотрит на меня, а в моей голове яркими вспышками мелькают картинки из прошлого: захламленная квартира, рыжая шевелюра, нос в веснушках и мой кулак, жаждущий крови. Кого я бил? Рыжего? Или, напротив, заступался за него. Не помню. Хоть убей, ни черта не помню. Но что рыжая каланча в моей жизни была – это факт!
– Здорова, Сокол! – басит парень и заключает меня в объятия, со стороны, конечно, дружеские, но я-то знаю, что скрывается за ними. Наверно, поэтому шарахаюсь в сторону, брезгливо скидывая с себя руки Петухова.
– Не помнишь меня? – хохочет придурок и подмигивает Румянцевой. – А я тебе не верил, Анька! Ну ниче, справимся!
– Вот и отлично! – шелестит девчонка, поправляя на плече рюкзак. – Я тогда побегу, а то дел много.
Умоляюще мотаю головой, чтобы Аня не смела оставлять меня одного в этом дурдоме, но Румянцева продолжает смущенно избегать моего взгляда. Ну конечно, чувствует себя третьей лишней!
– Лады, – кивает Петухов. – А мы тогда пообедаем. Сокол, я пельмени твои сварил, ты ж не против?
– Пельмени? Да. То есть нет, – продолжаю буравить взглядом раскрасневшиеся щеки Пуговицы. – Аня…
– Илья, – перебивает меня девчонка. – Номер телефона у тебя мой есть. Если что понадобится, звони. А пока оставляю тебя Мише. Не скучайте, мальчики. Ладно?
– Да не боись, Анька! – чешет репу Петухов. – Я быстро нашему Соколу мозги вправлю, увидишь!
– Вот и хорошо! – Румянцева хлопает себя по бокам и не прощаясь убегает. А я смотрю ей вслед с какой-то непередаваемой тоской, мечтая снова все забыть.
– Сокол! Прием! – Петухов щелкает тощими пальцами перед моим носом. – Хватит Аньку глазами пожирать, слышь? Она не для тебя. Не для таких, как мы.
Миша запросто закидывает руку мне на плечо и тянет за собой в комнату.
– Я не такой! – скалюсь в ответ, упираясь пятками в бетонный пол, и ору как сумасшедший. Впрочем, лучше быть психом, чем жить с парнем. – Я нормальный! Нормальный!
Остервенело смахиваю с себя руку Петухова и непроизвольно сжимаю кулаки: пусть только попробует перетянуть меня на сторону зла!
– Ну тебя и шибануло! – Петухов тут же отскакивает от меня, испуганно выставляя перед собой раскрытые ладони.
– А ты ручонки свои похотливые не распускай! – наступаю на рыжего, и тот пятится, пока не упирается спиной в косяк. Хлопает глазками-щелочками, а потом как давай ржать!
– Сокол, ты идиот? – булькает сквозь смех Миша. – Ты что, подумал, что я с другого берега? Поверь, с ориентацией у меня проблем нет.
– Тогда какого лешего мы живем вместе?
– Вот ты лопух, Илюха! Мы просто соседи, – никак не угомонится Петухов. – Совсем мозги перегорели? Это общага, а не отель пять звезд! Здесь все так живут.
– Так мы… так я… – Растерянно отхожу от пацана, с небывалым облегчением вдыхая кислород полной грудью.
– Сокол, пошли лучше пельмени жрать. – Конопатая физиономия Миши расплывается в улыбке. – Не бойся, приставать не буду, даже если начнешь умолять! У меня невеста есть.
Рыжий открывает дверь, и в нос с новой силой ударяет запах еды. Но если поначалу этот запах казался аппетитным, то сейчас он побуждает желудок вывернуться наизнанку.
– Вот черт! – орет Мишаня, широченными шагами подходит к захламленному столу возле небольшого окна и выдергивает из розетки провод электрического чайника, из носика которого клубится пар с едким привкусом тухлого лука. Правда, Петухова запах нисколько не смущает. Он суетливо ищет ложку и зачем-то лезет с ней внутрь прибора.
– Сокол, твоя койка слева, – орет он, не глядя на меня. – Сейчас пельмени достану и экскурсию по комнате проведу.
– Откуда достанешь? – настороженно уточняю, хотя ответ и так лежит на поверхности, просто никак не находит места в моей голове. – Почему ты пельмени в чайнике варишь?
– Потому что на кухню идти влом, – пожимает плечами Миша. – Тут, пока они варятся, я кучу дел успеваю переделать. А там стоять над ними надо, чтобы не убежали.
– Куда не убежали?
– Да хоть куда, – хмыкает Петухов и с гордым видом достает из чайника нечто бесформенное и склизкое. И это меня Шестаков хотел в психушку отправить. Видел бы доктор, что за стенами больницы творится!
– Тут же как, – на полном серьезе продолжает Петухов, – чуть недосмотришь за харчами, и их обязательно кто-нибудь слопает. Недоваренное, сырое, пересоленное – не важно, главное, что на халяву. И самое обидное: никто даже спасибо не скажет.
С нескрываемым отвращением наблюдаю, как Миша перекладывает в тарелку жалкое подобие пельменей. Ладно, их внешний вид пострадал от неправильного приготовления, но что с запахом? Почему пельмени из мяса воняют просроченной рыбой?
– А чай ты как пьешь?
Не в силах больше смотреть, как из чайника выныривает еда, начинаю изучать комнату. Маленькая, с засаленными обоями и грязно-кирпичным линолеумом, она забита небрежно брошенными вещами: не первой свежести одеждой, горой потрепанных учебников и таких же конспектов; на стене висит гитара советских времен, а дверца обшарпанного шкафа держится на честном слове и вот-вот отпадет.
– Для чая есть кипятильник, да и чайник можно ополоснуть. – Петухов на мгновение оборачивается и смотрит на меня как на дурака. – Тоже проблему нашел! В крайнем случае всегда можно в гости к кому-нибудь зайти и под шумок не только чайком обзавестись, но и чем-нибудь более сытным.
– Ладно, – отмахиваюсь от соседа и иду к отведенной для меня кровати, узкой и какой-то хлипкой на первый взгляд. Серое узорчатое покрывало аккуратно прикрывает неровный матрас, усердно продавленный посередине, а тонкие металлические ножки, проеденные рыжими пятнами ржавчины, немного косят, словно отговаривают меня даже близко подходить к шаткой конструкции. И как на этом можно спать?
– Забавный ты парень, Илюха! – бросает мне в спину Петухов, продолжая громыхать ложкой по металлической поверхности чайника. – Вот вроде память потерял, а на кровать все так же с недоверием смотришь.
– Спать на этом опасно для жизни.
– Ты потому и сбежал?
– Сбежал? – Не рискнув сесть на это ржавое недоразумение, подхожу к столу: лучше задохнуться от пельменного амбре, чем ненароком сломать спину.
– Ну да! – Стараниями Петухова перед моим носом вырастает тарелка с переваренным тестом. – Ты ж заехал сюда в конце августа, вещи раскидал и исчез.
– А ты? – Стараюсь не смотреть на еду, если это вообще позволительно так назвать.
– Я? – Выловив еще дюжину пельменей, Петухов берет чайник и заливает содержимое своей тарелки бульоном. – Так я в этой комнате третий год живу. До тебя здесь Косолапый спал, с математического. Парень он крупный был, вот кровать и наджабилась. Этим летом Стасян диплом защитил и свалил, а на его место тебя заселили.
– Ясно. – Разочарованно тру лоб: получается, Мишаня ни черта обо мне не знает и не сможет развеять туман в голове, а жаль.
– Да ты садись. – Петухов выдвигает стул, а сам, схватив тарелку и алюминиевую ложку, наваливается пятой точкой на подоконник и начинает со зверским аппетитом уминать пельмени.
– Ты прости, что я тебя принял за этого… ну…
Вступать в новую жизнь с обидами не хочу, да и чувствую себя неуютно. Беспорядок, пыль, пельменная вонь – хаос вокруг не по-детски напрягает.
– Да пучком все! – чавкает Петухов. – Я ж понимаю, что ты малость не в себе.
– В точку! – обреченно ухмыляюсь. – «Не в себе» – верно сказано. Ощущение, что все это дурной сон. Забавно даже: я наизусть помню Конституцию, но понятия не имею, что делаю здесь, в этой общаге, как вообще дошел до жизни такой, что поступил на филфак.
– О, Сокол! – Мишаня чуть не давится пельменем. – Запоздалое прозрение? Я, честно говоря, тоже не въезжаю, как тебя на филфак занесло. Там же одни девчонки да ботаники-очкарики с прыщавыми мордами, а ты вроде вполне себе ничего.
– Загадка, – усмехаюсь, потирая подбородок.
– Не переживай, все наладится. – Петухов брякает пустой тарелкой и, пуская слюни, смотрит на мою, все еще доверху набитую пельменями. – Ты, Илюх, ешь давай, пока не остыло.
– Я не голоден. – Под предательское урчание в желудке отодвигаю от себя неудавшееся блюдо дня и решаю сменить тему: – А что ты там про Румянцеву говорил?
– В каком смысле?
– Ну, мол, она не для таких, как мы…
– А, это! – Рыжик переливает остатки бульона из чайника в тарелку и залпом ее опустошает. – Не бери в голову.
– И все же…
– Просто шансов у тебя нет, хоть и рожа смазливая.
– Это еще почему? – Внутри разгорается чисто спортивный интерес.
– Ты, может, и нормальный пацан. – Явно не наевшись, Миша гипнотизирует голодным взглядом мою порцию пельменей. – Но, если на Румянцеву плотоядно смотреть не перестанешь, Царев все нормальности твои отобьет.
– Какой еще Царев? – будто случайно подталкиваю свою тарелку к Мише.
– Местный мажорчик с моего курса. – Петухов облизывается и все же решается спросить: – Точно не будешь?
– Не буду! – С превеликой радостью отдаю обед соседу. – Расскажи мне об этом Цареве.
– Да что там рассказывать? – Рыжий с тарелкой в руках возвращается к окну. – Обычный папенькин сынок, разучившийся считать деньги. Надо Артурчику квартиру в центре – папа подгоняет. Хочет мальчонка новый седан – отец не думая дарит. Прогулы ему сходят с рук, девки липнут, как мухи на варенье, ну а набедокурит – сухой из воды всегда выходит.
– А Аня?
– Что «Аня»?
– Она вроде не такая.
– Ну да, все они не такие, – усмехается сосед.
– Полагаешь, она с Царевым ради денег?
– В душу я к ней не заглядывал, не знаю. Может, и любит Артура. Они вроде с первого курса вместе. В любом случае ты, Сокол, в пролете. Нищий общажный первокурсник с пробелами в голове против упакованного, перспективного Царева – заведомо проигрышное дело.
– Понятно. – Как зеленый юнец, отвожу взгляд. Хотя я есть зеленый, да и до Румянцевой мне дела особого нет: чувствую, что сердце давно занято другой, которую, увы, не помню. – Слушай, Миш, а где здесь душ можно принять?
– Из комнаты выходишь и налево. Душевая рядом с кухней. – Петухов озадаченно смотрит на меня. – А ты не сейчас ли туда собрался?
– Да, а что? – уверенно отрезаю и встаю из-за стола. – Запах этот больничный с ума сводит, да и одежду Аня выбрала маломерную какую-то. Все тянет.
– Слушай, и правда, ты на больничных харчах возмужал, что ли, – елозит по мне взглядом Петухов. – Это тебе не шустрики раз в день лопать, да?
– Шустрики? – Меня корежит от дебильного слова.
– Ну, там, лапша всякая, – поясняет Петухов, – которую кипятком залил, и готово. Или пельмени эти из соевого белка. В больнице небось первое, второе и десерт?
– Да тоже не фонтан. – Размяв шею, подхожу к шкафу. – Мои вещи здесь?
– Ага, – кивает с набитым ртом сосед. – Твои три полки снизу, мои верхние.
– Негусто.
На нижней замечаю стопку постельного белья, чуть выше – пару полотенец, а на самой верхней – еще одни джинсы, кучку нижнего белья и вязаный свитер морковного цвета. Пожалуй, мои ненавистные кеды – лучшее из всего гардероба.
– Негусто, – соглашается Миша. – Слушай, Сокол, ты бы с душем обождал немного.
– Почему?
Впрочем, какая разница, если даже переодеться не во что. Отрешенно плюхаюсь на продавленную неким Стасом кровать и, прикрыв глаза, стараюсь не обращать внимания на предсмертный скрип матраса.
– Горячую воду дают по расписанию, – сетует Петухов. – Экономия! А под холодной, сам понимаешь, долго не помоешься. Хотя…
– Что?
– Если невтерпеж, возьми на кухне тазик. Он там как раз для таких случаев.
