Алиса Клима
Сухой овраг. Отречение
Она в оцепенении трясущимися руками достала что-то из него и медленно поднесла безделицу поближе к глазам майора. То была маленькая брошь с бутонами из цветной глазури. Губы его задрожали, и он издал тихий стон.
– Откуда? Кто ты? Кто ты? – шептал он, дрожа всем телом.
Ирина зажала брошь в руке. Она только тряслась, а потом закрыла лицо кулаками и горько разрыдалась. Ларионов судорожно хватал воздух.
– Вера, – еле выговорил он. – Вера…
Как только он увидел брошь, он все окончательно понял. Потрясение Ларионова было столь сильным, а подступившая после шока боль такой непреодолимой, что он потерял сознание. Его погрузили на сани, и Кузьмич с Сашкой и Паздеевым повезли его в Сухой овраг. Вера шла за санями до ворот, пока охра не остановила заключенных.
После того как обрушилась крыша, барак прогорел в считаные минуты и теперь напоминал огромный, но угасающий костер. Грязлов взял командование лагпунктом в свои руки и велел охре разгонять заключенных по местам под страхом расстрела последних. Люди быстро подчинились, зная, что Грязлов был охоч до расправ. На плацу построили для переклички только заключенных из первого, сгоревшего, барака – остальных поверяли уже внутри.
Грязлов приказал расселить людей из второго барака по другим баракам, а погорельцев разместить во втором. Тут же выдали наряд на неделю по устранению пожарища и построению нового жилища. Файгельмана назначили ответственным за строительство. Комитет оказался полезным образованием и после праздника. Грязлов вызвал членов Комитета на завтра и приказал всем разойтись. Просигналили отбой.
Разместившись под управлением Клавки во втором бараке, женщины тут же начали хозяйничать. Предварительно были распределены все забытые пожитки временно переселенных. Таковы были правила – что упало, то пропало. Клавка, под патронажем которой находились члены Комитета, отвоевала необходимое.
Вера сидела на вагонке, не в силах ни о чем думать. Она была повинна в трагедии. Но сейчас она не могла ничего чувствовать. Все было кончено. Он знал. Она закрыла лицо руками. Сейчас его везли по заснеженной дороге, и было неизвестно, что с ним будет дальше! Если он умрет…
Подруги окружили Веру; Инесса Павловна прижала ее к себе.
– Ира, что он говорил? Что ты ему показала? Я ничего не понимаю.
Вера тихо заплакала. В барак прибежала Федосья.
– Святые угодники! Ей-богу, надо свечку поставить! Что ж это такое – напасть за напастью!
– Каплуна черного резать! – кричала Балаян-Загурская.
Федосья нетерпеливо махнула от усталости рукой.
– Завтра с утра поеду в больницу.
– Возьмите меня с собой! – вскинула голову Вера.
– Это как Грязлов распорядится, теперь он тут главный, пока Григория Александровича не поставят на ноги, – пожала плечами Федосья.
– Он поправится? – тихо спросила Вера, понимая глупость вопроса.
– Куда денется, – уверенно ответила Федосья. – Но Сашка сказала, ожог сильный. Хорошо, весь не сгорел и не задохся. Эх, такой мужик красивый был!
– Был?! – не выдержала Вера.
Федосья вздохнула.
– Хорошо его зацепило, одно, что волосы не сгорели, фуражка пригодилась. А то помню, однажды пожар в деревне случился, а у нас там Прохор был – курчавый такой мужик, ладный. Так тот в пожаре обжегся так, что голова стала как яйко – страсть какой ужас! Да без бровей…
Клавка пихнула Федосью, и та умолкла. Вера опустила глаза. Ее охватила странная слабость, словно хотелось уснуть.
– Только вот в чем вопрос, – процедила Клавка, – какая сука подожгла? И зачем?
Эти вопросы зависли в воздухе. В сумятице никто не подумал об этом. А ведь это мог быть только поджог. Даже если пожар возник из-за буржуйки, во‑первых, в бараке было достаточно женщин, чтобы заметить его и затушить. Во-вторых, пожар вообще не мог начаться внутри, так как слишком сильно занялись внешние стены. Даже притом, что хвоя горела скорее березы и барак был сделан не из кругляка, а из досок, они не могли так быстро схватиться от чьей-то оплошности.
Клавка сразу предположила, что плеснули горючего. В погожий вечер вряд ли пламя так быстро разошлось бы само по себе. Те, кто хоть раз разводил костер, знают, что разжечь крупные поленья не так уж просто, как и обеспечить их скорое прогорание без мощной тяги или топлива. А спалить без подготовки целую постройку еще менее вероятно. Но самым подозрительным было то, что барак кто-то запер снаружи. Все указывало на саботаж.
Вера вспомнила, как во время представления из зала выходила Анисья, но тут же отмела эту мысль. Зачем Анисье организовывать поджог? Если Анисья таким образом решила расквитаться с ней, то это было нелепо, ведь она, Вера, в этот момент была в клубе. Барак поджигать было глупо. Анисья тут ни при чем. Она не способна на такое решительное действие, которое к тому же бессмысленно и опасно. Ее могли увидеть с вышки, так как барак располагался перед самым плацем. И где она могла раздобыть горючее? Притом, что Анисья казалась наиболее очевидной подозреваемой, она же была и наиболее невероятной кандидатурой для реализации преступления. Было много вопросов и нестыковок.
На следующее утро Грязлов вызвал Комитет. Он обосновался в кабинете Ларионова и выглядел бодро. Грязлов сообщил, что все члены Комитета должны заниматься строительством нового барака на месте сгоревшего. Вера выглядела безучастной. Она не могла думать ни о чем, кроме Ларионова. Инесса Павловна смотрела на нее с жалостью и тревогой.
– А ты что такая понурая? – спросил Грязлов с неприятной усмешкой.
Вера смерила его враждебным взглядом исподлобья.
– А что, есть повод для веселья? – сказала она сухо.
– Кому как, – ответил он.
– Видимо, у вас есть.
– Не забывайся, Александрова, – усмехнулся Грязлов. – Ты все еще зечка.
– Мой статус, надеюсь, когда-нибудь изменится. А вот обо всех этого не скажешь.
– И каков же мой статус? – поинтересовался он, оглядывая других заключенных.
– Боюсь, это определение будет нелестным, – спокойно заметила Вера.
Грязлов захохотал. Его забавляла принципиальность Веры. Он мечтал ломать таких, как она. Но понимал, что у нее была сильная протекция. Знал, что Ларионов мог быть беспощадным к мужчинам.
– Товарищ майор – любитель женщин с характером, – сказал Грязлов небрежно, чтобы унизить ее.
Вера промолчала, не считая нужным отвечать на его пошлые реплики.
– И вот еще что вам следует знать, – вдруг сказал он с прищуром. – Я приказал взять под стражу Анисью Фролову. Это она виновата в поджоге.
Заключенные переглянулись. Вера комкала косынку.
– Это невозможно, – сказала она.
– Не думал, что тебе симпатичны девки Ларионова, – желая вызвать в ней ярость, заметил Грязлов.
– Мне безразличны симпатии майора, – жестко отрезала Вера. – Но мне далеко не безразлично, когда страдают невиновные. У нее не было мотивов. В бараке не было того, кого бы она хотела устранить.
Инесса Павловна слушала Веру с восхищением и беспокойством. Грязлов ощетинился. В глазах его вдруг заблестело недоброе. Но он взял себя в руки и ухмыльнулся.
– Ты могла бы быть следователем НКВД, если бы не стала зечкой, – сказал он со злостью. – У нее были сообщники, имена диверсантов мы выясним.
Вера почувствовала нетерпение. Она видела, что Грязлов фабриковал дело против Анисьи. Ларионов был далеко и не мог защитить людей – его собственная жизнь висела на волоске.
– У нее не было мотивов, разве вы не видите? – упорствовала Вера.
Инесса Павловна схватила ее за руку.
– Вредителям не нужны мотивы, – бросил Грязлов. – Пошли отсюда.
Возвращаясь от Грязлова через плац, Вера увидела Федосью, спешившую к ним, переваливаясь. Вера двинулась ей навстречу.
– Ты была в больнице? – не поздоровавшись, спросила она.
Федосья еле перевела дух, пыхая, как самовар.
– Была… была… плох, очень плох. Весь в перевязках. Врача из Новосибирска вызвали, морфий колют.
Вера прижала ладонь к лицу, не понимая, как Федосья могла так просто произносить столь страшные слова.
– Бредит весь день. Веру какую-то все время зовет…
Вера вспыхнула и схватила Федосью за руку.
– Я должна с ним увидеться!
– Нельзя пока, – шепнула Федосья. – Он еще не в сознании. Да и Грязлов не позволит. Дай недельке пройти, другой – все немного устоится, там и видно будет.
– Так долго?!
– А чего ж ты хотела, дитятко? – выдохнула Федосья. – Пока на поправку не пойдет, никого не пустят.
Вера кусала губы.
– Давно бы к нему пришла, ничего бы этого не было, – тихо сказала Федосья.
Вера покраснела, снедаемая чувством вины.
– Я знаю, что он из-за меня пострадал. Но я не каяться собираюсь. Мне надо с ним поговорить.
– Ну и гордячка, – покачала головой Федосья.
Глава 3
В течение нескольких дней из Сухого оврага больше новостей не было, кроме пугающего и одновременно обнадеживающего «пациент стабилен». В больнице с момента, как поступил Ларионов, возле его палаты день и ночь дежурили караульные; Марта не отходила от его постели. Он лежал на той же койке, где еще недавно Анисья.
Пруст показал врачу из Новосибирска ожоги, и тот развел руками, подтвердив, что Пруст делал все возможное. А возможностей при ожогах было немного. Дыхательные пути повреждены не были; врач осмотрел носовые пазухи и сказал, что не видит никаких угроз – нос не затронуло; пациент дышал самостоятельно.
Судя по расположению ожога, на Ларионова либо свалилась лага, прилипнув к лицу, либо лага сбила его с ног, и он сам упал на горящую доску таким образом, что правая сторона его лица, шеи, груди и плеча оказались прижаты к горящей доске. Вероятнее всего, это произошло, когда начали рушиться вагонки и кровля. Дым лишил его кислорода и, следовательно, равновесия и ориентации. Фуражка спасла голову и частично лицо от более сильного ущерба. Но возгоревшаяся гимнастерка опалила ту часть тела, куда прижалась горящая доска.
Врач разрешил колоть морфин, так как Ларионов страдал от боли. Именно от морфина с ним случался бред. Он находился между забытьем и реальностью.
– Вера… – шептал он. – Вера… Теперь безнадежно…
Когда Марта подходила к нему, она слышала, как он без конца повторял имя «Вера».
– Григорий Александрович, kas tai? Кто эта Вера? – ласково спрашивала Марта, но он только повторял, что все теперь безнадежно.
Марта пришла к Прусту в кабинет. Ее беспокоили навязчивые галлюцинации майора.
– Яков Семенович, – говорила Марта с сильным акцентом, который проявлялся у нее в моменты волнения, переходя неосознанно на литовский. – Majoras visada pasako moters vardą, kurio aš niekada negirdėjau [1].
Пруст оторвался от тетради, в которой что-то писал, и посмотрел на нее поверх очков.
– Вот как? – спросил он, не зная литовского, но понимая Марту на квантовом уровне. – Что он говорит?
– Вера, Вера…
Пруст снял очки и задумался.
– Очень любопытно… Что ж, сделай вот что: скажи Федосье, чтобы передала это Ирине Александровой, помнишь, той девушке, которая приезжала с ним не так давно.
Марта приподняла брови.
– Но он звал именно Веру, а не Ирину, – сказала она, а потом долго смотрела на Пруста. – Да, я так и сделаю.
В лагере была взята под стражу на второй день после поджога Анисья. Она рыдала в ШИЗО и умоляла позвать Ларионова – она не знала, что он все еще в больнице. Грязлов послал телеграмму в Новосибирск, представив ситуацию таким образом: «З/к Фролова А. М. организовала поджог барака. Перед происшествием Фролова покинула актовый зал без оснований. С сильным ожогом госпитализирован и находится в тяжелом состоянии начальник ОЛП старший майор НКВД Ларионов Г. А. Гр. Фролова взята под стражу. Жду дальнейших указаний. И. о. начальника ОЛП “Тайгинского леспромхоза” л-т Грязлов К. Ю. 2 января 1938 г.».
Он ожидал, что выедет комиссия. Но ответ поразил даже его. Прилетела выписка из протокола за подписью секретаря тройки: «ФРОЛОВА Анисья Михайловна – РАССТРЕЛЯТЬ».
Грязлов вспотел. Он трясущимися руками держал выписку и не знал, радость или страх его охватили. Грязлов велел позвать начальника ШИЗО. Лейтенант Карпухин – молодой мужчина лет тридцати с холодными глазами – пришел к нему немедленно. Грязлов протянул ему телеграмму. Карпухин удивился. Он знал, что Анисья «подживала» с Ларионовым, и ему было неуютно от подобного поворота дела.
– А Ларионов в курсе? – спросил тот недоверчиво.
Грязлов злобно швырнул на стол папку.
– Ты что, хочешь добить товарища майора?! – вскричал он. – Он без сознания борется за жизнь, а ты об этой шлюхе, которая занималась вредительством, печешься?!
Карпухин пожал плечами. Он считал, что все это было нелепо, но привычка расправляться со многими невинными людьми притупила его чувства, и ему были куда дороже его собственные жизнь и карьера.
Вера чувствовала, что Грязлов готовил что-то против Анисьи, и хоть не могла понять, почему он так зацепился за версию о том, что она совершила поджог, лагерный опыт подсказывал, что Анисья ходит по краю пропасти. Она была уверена, что Ларионов ничего не знал.
За день до исполнения приговора один из охранников ШИЗО проговорился Денису Паздееву, что Анисью Фролову готовят к расстрелу. Через Рокотянскую он затем узнал о содержании докладной Грязлова. Формулировка вызывала тревогу. Паздеев, как и многие, считал, что Анисья не могла поджечь барак. Увидев во всем этом много недоброго, он сообщил Вере известие после вечерней переклички.
Вера ахнула. Она лихорадочно думала, что делать.
– Надо срочно попасть к Ларионову, – вдруг сказала она. – Надо, чтобы он остановил беду. Только как? Времени мало!
– Есть еще кое-что, – помедлив, промолвил Паздеев, – но я не уверен, что это может быть связано…
– Сейчас все может оказаться важным!
– С месяц назад я зашел вечером по вызову в комнату Грязлова и увидел на его столе стакан.
Вера дернула Паздеева за рукав, поторапливая его.
– На нем был след от красной помады…
– Может, ты еще что-нибудь видел или слышал? – вошла в роль следопыта Вера.
– Да вроде нет… Хотя вот в докладной меня смутило, что Грязлов сообщил, что Анисья покинула в ночь поджога концерт. Но откуда он мог это знать? Ведь он покинул концерт до нее…
– Паздеев! – крикнул Грязлов с крыльца. – Хочешь в штрафбат? Ты чего там ошиваешься? Быстро на вахту.
Паздеев отправился на вахту.
– А ты – в барак! – бросил он Вере. – Как у тещи на блинах, паскуды!
– Гражданин лейтенант! – вдруг крикнула Вера. – Мне бы к вам с просьбой.
Грязлов остановился в дверях с удивлением, а потом сделал ей знак пройти к нему. Вера прошла в кабинет, где еще недавно Ларионов угощал их чаем, и села на диван.
– Чего тебе?
Вера сжимала руки, чтобы превозмочь презрение к Грязлову.
– Прошу вас пустить меня в Сухой овраг. Я хочу видеть майора Ларионова, – сказала она без обиняков.
– А ты, оказывается, можешь быть наглой. – Грязлов усмехнулся.
– Приперло, – выдавила она из себя с оттенком кокетства это ужасное слово.
– И что, давно ты с ним подживаешь? – в глазах Грязлова блеснул разврат.
Вера уклончиво пожала плечами и наклонила голову, избегая встречи с ним взглядом.
– А еще святошу перед всеми корчила, – поморщился он.
– Так можно?
Грязлов смотрел на нее подозрительно.
– Он же болен. На кой ты ему сейчас сдалась?
– Я и об этом должна говорить? – ответила Вера немного резко, давая ему понять, что не собирается обсуждать интимные дела.
– Что вы все в нем нашли? – вдруг буркнул он со злостью.
Вера молчала, хотя внутри горела от нетерпения сказать ему, что он последний подлец и это его надо было поставить к стенке.
– Так как? – повторила она.
– Сейчас, что ли, хочешь ехать? – лениво спросил Грязлов.
– А можно? – воодушевилась Вера.
Грязлов долго расхаживал по кабинету, взвешивая все за и против.
– Тогда с Кузьмичом езжай, он все равно собирался туда на ночь. Завтра к обеду чтоб была на месте, – решил он наконец.
Вера опустила глаза, чтобы скрыть ликование. Она боялась вызвать в нем сомнения.
– Вы так снисходительны. – Вера взглянула на Грязлова с видом кроткой благодарности и выдавила улыбку.
Грязлов усмехнулся.
– Я знаю. Только этого никто не ценит! – рявкнул он.
Вера замялась, боясь, что он передумает.
– Так мы поедем? – тихо спросила она.
– Хорошо, – процедил Грязлов, задумавшись о чем-то.
– Так вы скажете Кузьмичу? – так же робко продолжала Вера.
Грязлов кивнул ей на дверь и вышел вместе с ней. Он окликнул Кузьмича с крыльца и приказал ему взять Веру с собой в Сухой овраг. Федосья видела, как Вера садилась в сани, и с тревогой смотрела им вслед. Она чуяла, что Вера стремилась увидеть Ларионова по какому-то срочному делу.
Сани медленно выехали из зоны. Кузьмич принялся о чем-то болтать. Но как только лагпункт исчез из виду, Вера воскликнула:
– Кузьмич! Гони что есть мочи!
– Да что такое?! – встрепенулся Кузьмич.
– Это вопрос жизни и смерти, Кузьмич! Гони к Ларионову, иначе будет поздно.
Кузьмич стегнул лошадь, и сани полетели по морозу через лес – Шельма чувствовала, когда надо повременить, а когда слушаться извозчика. Когда они примчались к больнице, уже стемнело. Вера соскочила с саней и вбежала на крыльцо. Дверь оказалась не заперта. В общей палате было душно, горел тусклый свет. Не спящие еще пациенты повернулись. Вера увидела в дальнем конце Марту.
– Марта! – Вера бросилась к ней. – Мне нужно поговорить срочно с Ларионовым!
Марта округлила глаза.
– Добрый вечер, Ириночка, – промолвила она с улыбкой, впрочем, чинно.
– Нет времени, где он?! А доктор Пруст?!
Кузьмич вошел следом; из-за дверей показался Пруст.
– Здравствуйте, доктор Пруст! – бросилась к нему Вера. – У меня безотлагательное дело к майору Ларионову!
– Здравствуйте, дорогая, – улыбнулся Пруст. – Что случилось? Макар Кузьмич, что за спешка?
Кузьмич снял шапку, и его взлохмаченные волосы расправились, как иглы дикобраза.
– А кто ж ее поймет? – промолвил Кузьмич. – Гони, говорит, что есть мочи!
– Это очень важно! Может пострадать невинный человек, – не успокаивалась Вера.
– Дело в том… – начал доктор Пруст.
– Он умер? – побелела Вера.
– Ну что вы! – засмеялась Марта. – Он пойдет на поправку.
Вера села на край кровати, где лежал человек.
– Но он не велел никого пускать, кроме Кузьмича и Федосьи, – закончил Пруст.
– Но я должна…
– Пройдемте ко мне, – предложил Пруст.
Они быстро прошли в кабинет. Вера села на стул возле рабочего стола и оперлась лбом о ладонь. Пруст тяжело приземлился на свое место.
– Так в чем дело, дружок? – спросил он ласково.
Вера покосилась на Кузьмича и Марту.
– Вы не могли бы нас оставить? – попросила она.
Кузьмич пожал плечами и вышел, за ним вышла и Марта. Пруст налил в рюмочку наливки и подвинул к Вере.
– Я не знаю, кому можно доверять! – воскликнула Вера. – Я могу доверять только Ларионову. – Она помолчала. – И вам.
Вера залпом выпила наливку и сняла платок.
– Анисью завтра на рассвете расстреляют. Грязлов обвинил ее в поджоге, заключил под стражу и хочет устранить. Я не знаю, почему так произошло, но он, видимо, уже получил приказ. Так сказала охра. – Вера перевела дух. – Остановить его может только Ларионов, подписав мораторий на казнь. Вы поможете нам?
Пруст выглядел озадаченным.
– Да, дело серьезное, – вздохнул он и тоже выпил наливки. – Нам придется все рассказать Кузьмичу.
Вера бросила на доктора тревожный взгляд.
– Дело в том, что, если вы сами получите распоряжение, Грязлов этого вам не простит. Это должен быть один из них. Я уверен, Кузьмич прикроет, – сказал Пруст.
– А если нет?
– А если нет, то придется уповать только на то, что Ларионов поправится раньше, чем неприятности настигнут и вас. В любом случае вы рискуете. Вы это понимаете? – спросил он, глядя Вере прямо в глаза, поверх очков.
При мыслях о Грязлове Вере стало страшно.
– Но убийства этой невинной женщины нельзя допустить! – прошептала она сквозь слезы.
Пруст покачал головой в знак понимания.
– Вы хорошая девушка, – вымолвил он. – Я бы хотел, чтобы у вас все сложилось.
Вера не слышала его слов.
– Так давайте позовем Кузьмича – время не терпит, – сказала она и пошла к двери.
– Только один вопрос, прежде чем войдет Кузьмич, – вдруг остановил ее Пруст. – Вы Вера? – спросил он просто.
Вера застыла, бросила взгляд на Пруста и потом решительно вышла. Пруст понял, что был прав.
Кузьмич выслушал все, как всегда, спокойно, почесывая лоб.
– Кузьмич, – сказала в конце Вера. – Ты можешь отказаться по долгу службы. Но знай одно: Фролова невиновна. И Ларионов должен знать о расстреле в его лагере. Пусть он сам решит, что делать.
Кузьмич пожал плечами.
– А чего ж не доложить?
– Иди! – воскликнула Вера. – И еще скажи… нет, ступай. И молчи, что я тут!
Кузьмич взял шапку и побрел к Ларионову. Вера подумала, как прекрасен был Кузьмич. Без игры, создания значимости своей он просто согласился, в сущности, положить свою голову на плаху. Так просто, как многие простые русские солдаты всегда и в бой шли, много не раздумывая, не обсуждая тонкости дела и возможные последствия, а потому, что это был естественный образ их жизни и мышления.
Ларионов не спал. У изголовья его горела керосинка. Свет падал на левую, неповрежденную сторону его лица, и Кузьмичу казалось, что Ларионов совсем не изменился.
– Кузьмич, зачем приехал? Я же просил не ездить каждый день без дела, – сказал он медленно и приглушенно. Ему было больно говорить из-за подвижности лицевых мышц. Морфин последние пару дней стали колоть меньше и реже, чтобы не вызвать зависимости, и он чувствовал боль при каждом движении.
По тому, как мялся Кузьмич, стоя у кровати, Ларионов почувствовал, что дело было.
– Что там за шум у Пруста? – спросил он, стараясь разглядеть Кузьмича, но не в силах повернуть голову.
– Да тут вот какое дело, Григорий Александрович, – процедил Кузьмич. – Вы уж делайте, как знаете, да только Анисью, значить, Фролову из Новосибирска приказали за поджог к стенке поставить. Утром расстреляют.
Ларионов в порыве дернулся, но не смог шевельнуться.
– Грязлов? – спросил он.
Кузьмич промолчал. Ларионов лежал несколько секунд, обдумывая что-то.
– А она… замешана? – спросил вдруг он.
Кузьмич затоптался на месте, как старый тяжеловоз.
– Чего? – промычал он.
– Она здесь? – спросил уже прямо Ларионов.
– А почему ей тут быть? – насупился Кузьмич.
– Потому что она всегда там, где ей быть не надо! – не выдержал Ларионов и тут же замер от боли.
Кузьмич смотрел под ноги, не желая лгать, но и не имея права теперь говорить правду.
– Дай бумагу, – приказал Ларионов. – Это должна быть моя рука.
Кузьмич принес лист бумаги и ручку. Он подложил дощечку так, чтобы полулежачему Ларионову можно было что-то нацарапать. Ларионов побелел от боли, но, взяв перо, слабой рукой написал: «Расстрел Фроловой А. М. отменить за отсутствием прямых улик, дело передать на дальнейшее расследование» – и поставил подпись, дату и время.
– Поспеши, – сказал Ларионов. – И ей не давай лезть на рожон! Она никого не слушается…
Он снова замолчал от боли.
– Да, все выполню, Григорий Александрович, – промолвил Кузьмич, понимая все, о чем просил Ларионов.
Кузьмич вернулся в кабинет Пруста с бумагой. Вера вскочила и быстро пробежала глазами по короткому тексту.
– Отчего же на дальнейшее расследование?! – воскликнула она. – Фролову надо отпустить. Она неповинна!
– Он не мог, – сказал Пруст, сжав руку Вере. – Машина запущена. Это все, что он сейчас в силах сделать.
Вера опустила голову. Она поняла. Быстро простились и сели в сани. Пруст кивнул Вере, а Марта долго махала рукой, как она это всегда делала по привычке – как бы прощаясь с каждым навсегда.
Сани несли их обратно в лагерь, и Вера думала только о том, чтобы успеть. Она не чувствовала ни мороза, ни ветра. За пазухой у Кузьмича было спасение Анисьи, и только это имело сейчас важность. Каждая спасенная жизнь в этих лагерях имела большее значение, чем все стройки страны.
* * *
Грязлов не мог заставить себя идти в ШИЗО. Ему хотелось взглянуть Анисье в лицо на пороге ее смерти, но он боялся снова услышать страшные, обидные слова насмешки, которые и так звенели в ушах, заставляя глохнуть от ярости, – насмешки женщины, звучащей страшнее любого приговора. Теперь она узнает, кто он есть!
Он метался по каморке, как животное, лишенное воли, беспорядочно беснующееся в клетке, и постоянно смотрел на часы. Грязлов разглядывал свои руки, потом гляделся в зеркало. Он ощущал страх и одновременно предвкушал убиение Анисьи. Он размышлял, кто исполнит расстрел, и вдруг засмеялся в голос.
– Паздеева ко мне! – крикнул он через дверь.
Вскоре вошел раскрасневшийся от мороза Паздеев, глядя на Грязлова косящим глазом.
– Вызывали?
– Паздеев, настал момент доказать, что ты не полный болван и не баба. Партия доверяет тебе важное дело.
Паздеев молчал, но чувствовал нарастающую тревогу. От Грязлова веяло какой-то могильной тоской, и Паздеев старался избегать его.
– Ты будешь расстреливать врага народа, – сказал Грязлов торжественно.
Паздеев ощутил слабость в ногах. Произошло то, чего он больше всего боялся. Он и в расстреле на плацу не участвовал потому, что не мог стрелять в безоружных людей – только бегал с винтовкой, пока шла пальба, с ужасом наблюдая град из тел.
– Приказ ясен? – спросил Грязлов, заглядывая Паздееву в лицо.
– Так точно, – тихо произнес Паздеев.
– Иди. Расстрел в четыре на плацу, – сухо сказал Грязлов, но затем, будто почуяв что-то, добавил: – Нет, лучше в полночь!
Выйдя от Грязлова, Паздеев сел на крыльцо. Ветер хлестал его в лицо, и Паздеев хотел оставаться так, пока не окоченеет. Был четверг, шестое января, по-былому – сочельник.
Так он сидел не меньше часа. Внезапно он что-то понял, и ему стало хорошо. Он принялся выхаживать и посматривать на ворота.
Анисья изнывала который день в ШИЗО, не понимая, чего от нее добивался Грязлов. Дверь лязгнула, и в камеру вошел Карпухин.
– Фролова Анисья Михайловна? – спросил он бесстрастно.
– Я, – ответила Анисья. – Чего пришел в такой час? Не спится?
– Разговорчики, – резко сказал он. – Встать.
Анисья усмехнулась.
– Встать! – закричал Карпухин. – Согласно решению тройки Новосибирского округа, Фролову Анисью Михайловну признать виновной в антисоветской деятельности, то есть поджоге и диверсии, с применением высшей меры наказания – расстрела.
Анисья слушала его, не понимая сначала, что слова эти про диверсию и расстрел относились к ней. Но улыбка постепенно сошла с ее лица.
– Ты что?! – воскликнула она. – Спятил?!
Она бросилась на Карпухина, но он резко оттолкнул ее.
– Через час придут конвоиры, – проинформировал он ее без каких-либо чувств на лице и захлопнул за собой дверь камеры.
Анисья страшно кричала и колотила в закрытую дверь. Она кричала так долго, что потеряла голос. Руки ее были разбиты. Она не хотела умирать. Она звала Ларионова, потом Грязлова, потом проклинала их всех, потом рыдала и молила о пощаде, но никто не слышал ее.
За оконной решеткой летели снежинки. Они медленно падали на землю; ветер стих. Она видела дом Ларионова, где недавно проводила шумные и веселые вечера в компании тех, кто собирался теперь ее расстрелять. Анисью заколотило. Она так сильно дрожала, что не могла стоять, упала на пол и тряслась.
Ровно без четверти двенадцать пришел конвой; там был и Паздеев. Они вывели Анисью на плац. Было холодно. Свет от прожектора над ШИЗО освещал площадку. На плацу курил Грязлов. Он приказал поставить Анисью под гору, поднимавшуюся к бане. Паздееву было приказано занять позицию. Все происходило быстро. Анисья одиноко стояла темной хрупкой фигурой в белом луче прожектора, словно готовясь к монологу на сцене.
– Целься! Целься в голову, – приказал Грязлов.
Паздеев нерешительно поднял винтовку и услышал, как Грязлов скомандовал: «Огонь!» Но выстрела не последовало. Грязлов в бешенстве подбежал к Паздееву. Тот сказал, что вышла осечка. Анисья вдруг стала хохотать – громко, заливисто, дико.
– Даже это не можешь! – крикнула она Грязлову.
– Стреляй! Баба! – взвизгнул Грязлов, словно боясь ее голоса.
В этот миг ворота заскрипели, и Грязлов увидел сани Кузьмича. Кузьмич хотел слезть с саней, но Вера поняла, что казнь уже приводилась в исполнение, вырвала у Кузьмича листок, подписанный Ларионовым, и бросилась прямиком к Грязлову.
Анисья вдруг закричала:
– Гад он, гад! Не верьте ему! Будь он проклят!
Она бросилась навстречу Вере, и тут Грязлов выхватил свой наган, и раздалось несколько выстрелов. Анисья все продолжала бежать, но потом вдруг как-то неловко подвернула ногу и упала на спину. Вера кинулась к ней.
Она подняла со снега голову Анисьи.
– Он подписал! – шептала Вера, дрожа всем телом и показывая Анисье листок. – Ты спасена.
– Поздно… дура ты, – произнесла Анисья, а потом приподняла голову, и в глазах ее что-то блеснуло, когда она увидела подпись Ларионова. – Повезло ему…
Анисья казалась Вере как никогда красивой.
– Ты поправишься, – тряслась в исступлении Вера, к которой уже спешили конвоиры.
– Дура ты, дура, – прошептала Анисься, и на лице ее, некогда цветущем и прелестном, как магнолия, промелькнула слабая улыбка. – Ты хоть поживи, слышишь, дура… – Она вдруг сжала ворот Веры и прошептала: – Из…
Потом внезапно затихла. На лице ее уже не было ни радости, ни борьбы, ни сожаления, ни боли. Она была похожа на греческую богиню; только остекленевший взгляд говорил, что она мертва. Вера бросилась к Грязлову, стоявшему безучастно в стороне. Она сунула ему листок.
– Вы ответите за всё! – сказала она сквозь зубы, дрожа как эпилептик, не в силах контролировать свое тело.
Конвоиры взяли Веру и повели в барак – Грязлов побоялся сажать ее в ШИЗО. Кузьмич снял шапку и побрел распрягать лошадь.
– Паздеева в ШИЗО на трое суток за невыполнение приказа! – крикнул он и вернулся в дом Ларионова.
Тело Анисьи лежало посреди плаца, и снежинки быстро начали укрывать ее сначала поодиночке, а потом пеленой. Вскоре двое охранников схватили ее за руки и поволокли на задний двор, где она должна была ждать захоронения, метя плац ее вороными кудрями на откинутой безжизненной голове. Казнь состоялась.
Бледная и строгая, Вера вошла в барак. Инесса Павловна и Полька ринулись к ней.
– Ира, где ты была?! Что случилось?!
Она прошла на свое место и села на вагонку.
– Ира, что с тобой? – спросила Лариса Ломакина, притулившись к ней.
Вера мотала головой, не в силах облечь в слова то, что она чувствовала.
– Мы слышали выстрелы, – сказала Полька Курочкина. – Кто стрелял?.. В кого стреляли?
Вера встала и разобрала постель. Она легла и накрылась одеялом. Ее знобило.
– Я хочу спать. Поговорим завтра.
Вера заплакала истерическим, лающим плачем, стонала сильно и волнообразно. Потом резко затихла и заснула. Инесса Павловна поняла, что произошло что-то непостижимое, о чем Вера даже не могла говорить. Она время от времени поглядывала на Веру. Та спала крепко, но из глаз ее как будто бы продолжали течь слезы. Инессе Павловне было так жаль Веру, и Ларионова, и всех их в этой безысходной страшной действительности.
