Алиса Клима
Сухой овраг. Отречение
Ларионов пришпорил коня, и сердце его затрепетало от счастья – он возвращался на зону.
Охранник открыл ворота, отдавая честь своему майору, которого он не сразу узнал. Расконвоированные зэки и охра увидели его издалека. Конь медленно шел к дому. Зэки побросали дела и побежали к Ларионову. Раздался клич:
– Братва, Григорий Александрович вернулся!
Ларионов обернулся. Зэки стекались к избе, а охра уже бежала с винтовками, но Ларионов сделал им знак рукой вернуться по местам. Зэки окружили Ларионова и какое-то время молчали, разглядывая его лицо. Но он вел себя непринужденно, словно ничего не изменилось. Ларионов быстро спешился, держась крепко за уздечку и седло, чтобы не пошатнуться от боли.
– Вот радость-то! – проталкивалась к майору Полька Курочкина.
Подбежал Паздеев, и его молодое лицо с алыми губами сияло.
– Как мы рады вам, товарищ майор! – взволнованно сказал он.
– Отставить, – усмехнулся Ларионов. – Хватит распускаться.
– Есть «хватит распускаться»! – Паздеев счастливо вытянулся.
Лариса Ломакина хозяйничала в библиотеке с Верой и из окна увидела толпу возле дома майора.
– Ира, посмотри, что там, – сказала она, вглядываясь в суету возле крыльца.
Вера увидела Ларионова в окружении зэков. Сердце ее заколотилось.
– Ларионов вернулся, – прошептала она.
– Беги же скорее! – Лариса радостно пожала ей руку.
Вера отошла от окна и села на стол.
– Нет, Лариса, я не могу, – пролепетала она. – Ну что я скажу ему?
– Да что ты! – оживленно сказала Лариса. – Разве нечего? Просто улыбнись…
Вера пожала плечами. Ей было неловко и страшно. Там, в больнице, Ларионов был пациентом, а теперь он снова стал начальником лагеря. Вера всегда старалась избегать излишней фамильярности с ним.
– Вера, – вдруг сказала Лариса, угадав причины ее смятения. – У Ларионова завтра ведь день рождения. Мне Федосья говорила.
Вера кинула на Ларису быстрый взгляд.
– Надо что-то придумать, ему будет приятно. Хочешь, я сама поговорю с Федосьей, Клавой и Инессой Павловной?
Вера просияла. Какая все-таки Лариса была добрая! Она кивнула, все еще пылая от смущения.
Ларионов озирался, пытаясь отыскать глазами Веру. Но ее не было видно. Не оказалось ее и в доме – Вера по-прежнему заходила к Ларионову убираться по разнарядке. В кабинете его были чистота и порядок. Но он заметил чужой дух. Ларионов вызвал к себе Грязлова. Грязлов не ожидал такого внезапного появления майора и пришел к нему растерянный и неуклюжий, прятал глаза и нервничал.
Они закрылись в кабинете, и Федосья с Валькой, сколько ни пытались, ничего не могли разобрать. Только несколько раз они слышали, как Ларионов повышал голос. Было понятно, что главное, что они обсуждали, – расстрел Анисьи. Ларионов был возмущен тем, как поступил Грязлов, и его оскорбило то, что он посмел так обойтись с Анисьей, хотя знал, что между ним и Анисьей была хотя и прерванная, но связь. Это было для Ларионова и профессиональное, и личное оскорбление. Он, судя по серому и злобному лицу Грязлова, который покидал кабинет Ларионова с белыми трясущимися губами и что-то шептал, наговорил Грязлову кучу обидных и жестоких слов.
После ухода Грязлова Ларионов вышел в кухню и был явно не в себе. Он тут же прошел к буфету, где его ждал коньяк, и выпил. У него сильно кружилась голова: Ларионов не пил пару месяцев и с непривычки быстро захмелел. Он был еще слаб, и поездка из Сухого оврага в лагпункт утомила его. Но более всего его утомил разговор с Грязловым. Ларионов не выносил его последнее время, и происшествие с Анисьей окончательно оттолкнуло его от заместителя.
Ларионов понимал, что избавиться от Грязлова будет не так легко. Он не мог просто заявить в рапорте, что Грязлов не устраивал его. Формально Грязлова было сложно в чем-либо обвинить. Он подготовил дело с Анисьей так, что, заступись сейчас за нее Ларионов, именно он, Ларионов, мог оказаться под ударом. Ему бы стали вменять укрывательство «вредных элементов». Ларионова не слишком беспокоило собственное положение, но он понимал, что нить потянется дальше. Он боялся за Веру. И, кроме Веры, тревожился уже за многих в лагере. Он понимал, что его политика управления лагпунктом не была свойственна большинству гулаговских администраторов.
Именно эти бессилие и безнаказанность зла в лице Грязлова больше всего бесили Ларионова. Валька и Федосья видели, как ходили желваки на его лице. Он старался скрыть бешенство, но у него плохо получалось. Постепенно, выпив еще немного, он остыл.
– А мы по вас соскучились, – тихо промолвила Валька, накрывая обед.
Она украдкой рассматривала шрамы на его лице и тихонько перекрестилась. Федосья пихнула ее в бок. Ларионов заметил.
– Да, я это вижу, – сказал он хмуро. – Меня никто не спрашивал, пока я был с Грязловым?
Валька с Федосьей переглянулись.
– Никто не заходил, – сказала Федосья. – Может, кого позвать?
Ларионов покачал головой. Она знала, что он вернулся, наверняка знала, и все же не пришла.
– Растопи печь, – попросил он Вальку. – Я немного устал.
Он ушел в спальню и долго пробыл там. Валька разожгла дрова. В доме повеселело. Несмотря на пасмурное настроение Ларионова, его присутствие сразу же ободрило заключенных: приехал хозяин, и Грязлов теперь снова стал для них не так опасен. Заключенные не хотели признавать никого, кроме Ларионова.
Через час в дом пришла Клавка. Федосья прижала палец к губам. Клавка прошла тихонько, но задела бидон в прихожей. Он с грохотом упал и покатился. Федосья всплеснула руками. Ларионов сразу же вышел из комнаты.
– Кто? – спросил он, уже видя Клавку. – А, это ты, Клава, – заметил он с легким разочарованием.
– Григорий Александрович! – воскликнула Клавка, не умея сдерживать порывы. – Как отлично, что вы вернулись! Весь лагерь только об этом говорит. Боженька милостивый! – Клавка приблизилась к нему. – Как же вас зацепило!
Федосья ущипнула Клавку.
– А что я? Вы не думайте, вы любой – о-го-го!
Ларионов усмехнулся. Клавка всегда говорила то, что думала. Ларионов знал, что стал уродлив, и те, кто пытался этого не замечать, делали это из вежливости или из жалости, как Вера.
– Да, Клавдия, – сказал он с улыбкой, – если мужчину украшают шрамы, краше меня теперь никого и не сыскать.
– А вы зря иронейзируете, – сказала та назидательно. – Вы живы – вот что важно! И все так считают – все!
Ларионов криво улыбнулся, сожалея, что Вера не могла смотреть на него Клавкиными глазами. Клавка извинилась и прошла в кухню.
– Нам тут обсудить кое-что надо, – сказала она извиняющимся тоном.
Ларионов пожал плечами и скрылся в своей комнате. Он уже привык, что многие заключенные заходили в дом без особого приглашения.
Клавка пришла по наущению Ларисы – обсудить с Федосьей день рождения Ларионова. Федосья сказала, что хозяин был не в духе, еще испытывал боль от травм, и вряд ли «сюрпризы» придутся ко двору. Но Клавка убедила ее, что задумка Комитета непременно майора обрадует.
– Сказать тебе правду, – выдохнула Федосья, – ты лучше меня знаешь, что его обрадовало бы. Да только нам это не под силу.
Клавка задумалась.
– А что, если пойти напрямик и сказать ему, мол, Комитет просит отметить ваш день рождения, потому что Комитет хочет вас поздравить! Если он нас пошлет по Тверской-Ямской, мы не обидимся, а если согласится – порадуемся. И если согласится…
Клавка долго объясняла стратегию проведения дня рождения, а Валька махала рукой и смеялась над Клавкиной простотой. Было решено предложить ему на завтра заседание, но только ближе к вечеру. Федосья с Валькой договорились заранее заготовить ужин – на всякий Валькин случай.
– И мяса побольше, – подмигнула Клавка.
– Иди уже, наглое твое рыло! – засмеялась Валька.
– А что? Приятное и полезное надо совмещать. Чего ж на халяву не пожрать? Мясо-то, уже забыли, как пахнет!
Федосья в тот день подгадала время и обратилась к Ларионову с пожеланием Комитета встретиться вечером. Ларионов заволновался.
– А отчего же вечером?
– А, так это того… раньше план не готов у них будет, – замялась Федосья.
Ларионов пожал плечами и согласился. Он был уверен, что Вера не придет.
Весь следующий день, выходя на улицу, заглядывая в библиотеку, он пытался встретить Веру. Но ее нигде не было видно. Она, как прежде, избегала его. Конечно, она не придет. Он был печален; ходил из комнаты в комнату, изнывая от тоски. Федосья позвала его часов в шесть в библиотеку. Она сказала, что там его ждала Лариса с каким-то важным делом.
Лариса действительно ждала в библиотеке. Она округлилась и стала выглядеть не такой немощной, как обычно. Ларионова радовала ее беременность. Он боялся даже думать, как хотел бы стать отцом, как чудесно было бы видеть беременной любимую женщину.
Лариса приветливо поздоровалась с Ларионовым и принялась объяснять ему что-то про занятия с зэками. Ларионов недоумевал, отчего это надо было делать здесь. Он предложил ей пройти к нему в дом, где собирался Комитет, и обсудить всем вместе.
Открыв дверь, Ларионов еще с крыльца услышал звуки гитары и смех. Он посмотрел на Ларису, но та пожала плечами. Когда они вошли в кухню, перед ним были члены Комитета, Федосья с Валькой, Кузьмич и Полька Курочкина; был накрыт стол, а возле буфета наигрывала на гитаре Вера.
Ларионов опешил.
– С днем рождения, Григорий Александрович! – закричали заключенные.
Ларионов не мог сказать ни слова. Их выходка была за пределами устава любого лагеря, но он понимал, что это была плата за его лояльность. Он был на пределе смущения и не знал, куда деваться.
– Да вы проходите, не стесняйтесь! – сказала Клавка, подвигая ему стул. – Угощайтесь, мы старались.
– Да умолкни ты! – захохотала Федосья.
Ларионов перевел дух.
– Ну что же, мне следовало догадаться по Ларисе, – улыбнулся он скромно.
Он сел за стол и пригласил своих непрошеных, но желанных гостей присоединиться. Стол был небогат, так как Федосья знала, как Веру раздражали изыски в лагере, где столько людей голодало, но при этом все же случай был особый.
– Мы рисковали, – заметила Инесса Павловна. – Но хотели порадовать вас.
Ларионов кинул быстрый взгляд на Веру.
– Вы и порадовали, – сказал он тихо.
Вера видела его смущение, замечала, как он уклонялся от света, который падал на него из-под абажура над столом. Ларионов ничего не ел, как всегда в моменты волнения, но при этом много не пил. Они весело говорили о всяких пустяках. Никто не хотел обсуждать дела, проблемы и горести лагеря. Люди вспоминали комичные истории из лагерной или прошлой жизни, смеялись над Клавкой – душой компании и мечтали, не стесняясь, о будущем. Потом Кузьмич играл на баяне веселые и нежные мелодии. Ларионов постепенно немного раскрепостился.
Он иногда оглядывал Веру, сидевшую напротив на другом конце стола, но не задерживал на ней долго взгляд, неуклюже прилагая немало усилий, чтобы скрывать волнение. Вера была жизнерадостной и от этого особенно красивой. Она подумала, как похож он был сейчас на того Ларионова, что впервые пришел к ним в дом.
Через некоторое время люди стали постепенно разбредаться – кто-то пошел за махоркой; кто-то вспомнил о каком-то важном деле; кто-то заспешил на дежурство. Это произошло так незаметно и быстро, что, когда Клавка поспешно извинилась и вышла, оказалось, что за столом, кроме Ларионова и Веры, никого не осталось. Вера чувствовала, что товарищи сговорились, но теперь ей убегать было просто неприлично. Она оглянулась – Вальки и Федосьи тоже не было, они уже давно испарились.
Ларионов не хотел обременять Веру своей компанией, и она заметила, как неловко он себя чувствовал. Ей было нестерпимо жаль его. Он посмотрел на нее с тоской и слабо улыбнулся.
– Тебе, наверное, тоже надо спешить?
– Только если я вам мешаю, – ответила Вера немного шутливо.
Ларионов усмехнулся:
– Как же ты можешь мешать мне?
– Тогда, – сказала Вера, – позвольте, я сыграю.
Она взяла гитару, а он только смотрел на нее, забыв обо всем. Он затаился от радости. Вера перебрала струны и принялась быстро наигрывать.
Под горой жил медведь одинокий
(Как бы ни был печален урок),
Повалить он решил дуб высокий —
Лучше выдумать миша не мог!
Дуб свалил, чтобы меду с лихвою
Он из улия смог бы добыть.
И не мог совладать он с собою:
Невозможно ведь мед не любить!
Налетели свирепые пчелы —
И давай мишку злостно кусать!
«Вот зачем это надо все, елы?
Лучше было бы не начинать…»
И смотрел он на гору с тоскою:
«Мог бы мирно и радостно жить…»
Но не мог совладать он с собою:
Невозможно ведь мед не любить!
Нос опух, и глаза заплывали.
Горьким «сладкий» сказался урок.
А вокруг все гудели, летали
Пчелы. Что за безжалостный рок!
Ну зачем он увлекся игрою?
За диетою стоит следить…
Лучше б смог совладать он с собою:
Мед опасно медведям любить!
Он слушал ее и улыбался, подперев лицо рукой. Разве могло быть для него большее счастье? Разве знала она, как счастлив он был?! Вере ведь тоже было хорошо с ним. Ей было хорошо как никогда.
– Спой что-нибудь еще, Верочка, – попросил он робко.
Вера пела ему, а потом они разговаривали. Они не говорили о каких-то конкретных вещах, но все время говорили. Их разговор переливался из одной темы в другую. Вера чувствовала себя с ним неожиданно уютно. Только когда настала полночь, она спохватилась. Странно это было – впервые говорить с ним просто по-человечески: без ужимок, грубостей, намеков и борьбы.
– Совсем я вас заговорила. И на поверку ведь не попала! – улыбнулась она, откладывая гитару и поднимаясь.
– Они б не посмели этого заметить, – улыбнулся он в ответ.
Ларионов немного загрустил, и скрыть этого не получилось. Он пошел проводить Веру до порога и помог ей надеть ватник, словно закутывал ее в соболиные меха, провожая из театра домой. Они остановились в дверях.
– Верочка, твои друзья очень добры ко мне. Я благодарен им за сегодняшний вечер.
Вера посмотрела на него; в глубине его глаз была запрятана грусть. Она понимала, что Ларионов желал сказать ей – ее друзья хотели, чтобы она побыла с ним, потому что знали, что это его обрадует, как ничто другое. Они подарили ему этот вечер с ней…
– Мне было очень хорошо, – добавил он.
Неужели он думал, что его общество было так тягостно для нее?!
– Мне ведь тоже было хорошо, – сказала Вера, щурясь от ветра.
– Ступай скорее, – промолвил Ларионов. – Ты замерзнешь.
Вера набросила платок и побежала через плац в барак, а он смотрел ей вслед, как водится, пока она не исчезла за дверями. Вера чувствовала смятение: их отношения с Ларионовым приобретали новую окраску; она видела его смущение своим положением, и у нее не хватало смелости дать ему понять, что ее совершенно не волнует его увечье, и она никак не могла попросить его простить ее.
Вера решила, что будет лучше для них обоих не провоцировать более близкие отношения. Ей казалось, что необходимо принять свою судьбу – они встретились после десяти лет разлуки, в нем вспыхнула страсть, и после стольких событий в лагере они стали духовно более близки, но Вера считала, что он покровительствовал ей теперь из-за того, что когда-то питал к ней и ее семье нежность.
Вера всю ночь обдумывала будущее в лагере и все осмысленнее утверждалась, что она не сможет переступить черту, разделяющую их, но и не желает более обижать его. Она успокоилась внутренне, приняв решение держаться с Ларионовым тепло, как она то и чувствовала, но встречаться только по деловым вопросам.
Однако в душе ее уже разрослось другое к нему чувство, и ей было сложно вернуться к прежнему состоянию. Она догадывалась, что однажды жизнь ее станет невыносимой от разрывавших душу противоречий. Мысль о побеге она оставила. Быть может, стоило написать прошение о переводе в другой лагпункт?
Это была безумная мысль, и Вера понимала все ее последствия. Но она хотела расстаться с Ларионовым. Только расставание могло решить дилемму – ей было трудно оставаться с ним сухой, но она была уверена, что любой более близкий контакт с ним приведет к тому, что ситуация станет бесконтрольной и может закончиться новыми трагедиями для них обоих, во всяком случае – болью.
Вера не признавалась, что причиной ее тревоги был страх отчуждения и предательства с его стороны. Возможно, Ларионов не осознавал этого, но Вера именно как предательство восприняла тогда его уход. Она была безотчетно влюблена в Ларионова, и ей так до конца и не удалось преодолеть разочарование. За несколько дней в Москве и на даче он стал ей ближе и дороже всех на свете людей. Ларионов не понял тогда, насколько глубокими и абсолютными были чувства Веры. Приняв ее неопытность за каприз и тоже чувствуя боль и смятение, он предпочел исчезнуть. Невозможность счастливого исхода для него и Веры, особенно после случая с Подушкиным, сделала побег оправданным. А потом стало идти время, и он постепенно все больше отдалялся от Веры, все сильнее запутывался в собственной жизни. Но Вера не знала главного о Ларионове: он никогда до конца не мог позабыть радость, которую он ни с кем и никогда не знал. А с ней узнал.
Вера не понимала, что мужчины и женщины по-разному справляются с болью; ей казалось, что он предал ее, и предал легко. И именно эта видимая легкость была невыносимой. И даже его решимость встретиться с якобы нашедшейся Верой не ослабляла ее упрека. Да и не поехал он! Вере было грустно, что она жила с непрощением, как и то, что он этого не понимал и не знал, и поэтому она решила, что лучший выход для нее – отказаться от него самой.
Жизнь в лагере снова вошла в обыденное русло. Каждый был занят своим делом: дневальные, как обычно, носились по баракам; зэки, занятые на зоне, готовили, стирали, убирали, обслуживали зону, а те, кто работал на лесоповале, каждое утро уходили после побудки и переклички на делянки. Вера, Лариса и Инесса Павловна с разрешения Ларионова подготовили курсы для зэков, желавших получать образование. Вера продолжала прибираться три дня в неделю в доме Ларионова и после уборки или в свободные дни шла в библиотеку и занималась там с группами зэков словесностью.
Ларисе осталось вынашивать месяц, и она уже ходила, немного переваливаясь; у нее сильно болела спина, и Ларионов максимально ограничил ее рабочие часы. Она помогала в бараке, где жили мамки с детьми, готовилась принять на себя вскоре обязанность тоже быть матерью. Она расцвела и казалась полнее из-за небольшой отечности, свойственной женщинам на последних сроках беременности.
Вера стосковалась по работе в школе, и Ларионов издали наблюдал ее энтузиазм, с которым она преподавала ворам и убийцам, мечтая сделать их души светлее. Он знал, что Вера была идеалисткой, и поэтому ей было особенно тяжело смириться с реальностью, в которой жила страна. Это беспокоило Ларионова, смотрящего на жизнь с мужским скептицизмом. Он считал, что идеалистическая картина мира – в глазах смотрящего и с действительностью имеет мало общего. Может, поэтому его так всегда тянуло к Вере; к свету, исходившему от ее души, надломленность которой сейчас он понимал лучше. Он замечал, что она стала замыкаться в себе, снова избегала встреч. Но теперь в этом не было враждебности. Она была погружена в свои мысли, все время обдумывала что-то – это он видел по тому, как смотрели вдаль ее глаза, словно пытаясь отыскать там ответ на мучительные вопросы.
Ларионов был озадачен этим состоянием Веры. Он знал по опыту, что, когда Вера замыкалась в себе, она искала путь – одна, не обсуждая свои метания с другими людьми, не советуясь, не терзаясь прилюдно, не задавая неудобных вопросов. Она просто потом приступала к выполнению своего решения, и это Ларионова тревожило. Но он не знал, как подступиться к ней, чтобы не быть навязчивым и не нарушать ее стремления быть в уединении. Он не понимал действительных причин отчуждения Веры. Первое, о чем он подумал, было ее нежелание находиться с ним рядом из-за возможного отвращения; но потом он решил, что это все же было связано с их прошлым. Ларионов знал, что Вера изменилась и никогда не заговорила бы с ним об этом сама из-за гордости. Да и после его решения ехать в Москву на встречу с ней они так и не объяснились. А должны бы были…
Ларионов видел, что Вера много работала, и все чаще ее не было видно – то она бегала по хозяйству, то занималась с зэками в классе. Он заметил еще давно, что Вера прибиралась в его хате обычно в те часы, когда его там не было. Теперь же она еще и стала меняться с Полькой, занятой в столовой, нередко в ночную смену.
Когда Ларионов думал, что он – главная причина ее печалей, сердце его ныло от тоски. Он обвинял себя, сам не зная в чем; метался как зверь в клетке, не в силах выпустить свою цель из вида, но и не в состоянии ею завладеть.
Когда однажды Ларионов все-таки встретился с Верой в хате, он не мог отказаться от возможности поговорить. Вера готовила обед, так как Валька приболела, а Федосья уехала с Кузьмичом в Сухой овраг. Ларионов наблюдал за Верой, как она растерянно пыталась сварить суп – роняла ингредиенты на пол, пока старалась сделать что-то еще; принюхивалась к супу в котле и бормотала что-то под нос, вспоминая наущения Вальки.
Ларионов невольно улыбнулся.
– Я всегда думал, что ты не создана для домашнего хозяйства, – вымолвил он.
Вера вздрогнула и обернулась.
– Что ж, я никогда не хотела, чтобы меня оценивали как домохозяйку, – усмехнулась ему в тон она.
– В тебе предостаточно других достоинств, – сказал он ласково.
Вера принялась шинковать капусту на щи; капуста из-под ножа разлеталась по всей кухне.
– Я все приберу, – улыбнулась она. – Я ужасно неловкая, вы правы.
Ларионов прошел в кухню и сел, наблюдая за ней с удовольствием.
– Я и мечтать не мог – отведать щей, сваренных тобою, – сказал он тихо.
Вера улыбалась, кромсая капусту и откладывая отходы, чтобы забрать их потом в барак для друзей – она уже давно не стыдилась «общепитовского кодекса». Ларионов наблюдал за ее сосредоточенными действиями, и ему и трогательно, и вместе с тем тяжело было видеть Веру, рачительно припасавшую ошметки.
– Я рада угодить вам, – сказала Вера, и он не заметил никакой иронии в ее словах.
– Вера, – вдруг сказал он вкрадчиво, – ты не хочешь приходить и заниматься тут хозяйством?
– Отчего вы так решили? – Вера вспыхнула и замешкалась.
Ларионов смотрел на нее пристально, и она отвела взгляд.
– Мне так показалось. Я не хотел бы неволить тебя, – сказал он, и его голос стал глухим.
Вера поспешно закидывала капусту в бульон.
– Вам показалось, – сказала она спокойно.
– Ты стала часто меняться и работать по ночам вместо Полины, – не выдержал Ларионов.
Вера долго мешала щи. Ей хотелось броситься к нему и сказать все, что ее мучило все эти годы; ударить его за непонимание; расплакаться от боли, которая ее глодала с тех пор, как он ушел. Но Вера не могла…
– Вы здесь ни при чем, – ответила она мягко, чтобы не вызывать в нем лишних умозаключений.
– В чем же тогда дело, Верочка? – спросил Ларионов, и Вера заметила нетерпение в его голосе. – Что с тобой происходит?
Вера повернулась к нему; и в ее глазах против воли заблестели слезы, которые она всеми силами старалась подавить.
– Мне надо многое обдумать, – сказала Вера словно самой себе. – Мне кажется, что иногда человек подходит к какой-то важной черте, сам того не понимая. И в этот момент происходит какая-то мучительная душевная работа. Я даже не могу объяснить… Это морок…
Ларионов смотрел на нее пристально и знал, что она не высказывала своих важнейших переживаний. Он знал, что Вера не хочет говорить с ним о том, что ее заботило, и что даже под давлением она не выдаст свои истинные мысли. Ларионов понимал это с грустью, потому что чувствовал, что повинен в том, что Вера стала такой закрытой.
Вера быстро прибиралась в кухне, пока дозревали щи, стараясь заглушить нахлынувшие слезы. Она собирала с пола кусочки капусты, глубоко дыша – по опыту в тюрьме и на этапе она знала, что это помогало остановить нарастающую истерику.
Вера старалась вытащить из печи тяжелый горшок, но от неопытности и волнения делала это неловко. Она никак не могла поднять его прихватом. Ларионов забрал у Веры прихват и сделал все сам. Она улыбнулась и пожала плечами. Потом она налила ему щей в плошку, спросила, будет ли он сметаны – он отказался; поставила перед ним на стол тарелку; подала хлеб и ложку, свежее полотенце; пожелала ему приятного аппетита и стала собираться.
– Вера, – не в силах сносить все это, произнес Ларионов. – Вера, присядь, пообедай со мной хоть раз.
Вера хотела отказаться, но он смотрел на нее с таким напряжением…
– Я съем немного хлеба, – сказала она мягко и присела на другой стороне стола.
– Хоть так, – промолвил он.
Она насыпала на серый хлеб соль и откусывала небольшими ломтиками. Ларионов налил чай с сахаром и поставил перед ней; Вера видела, как раздувались его ноздри. Он чувствовал, что не мог обедать при ней оттого, что не мог есть при человеке, который уже почти год как не питался по-людски.
– Вы хоть попробуете мои щи? – сказала она. – Или даже не удостоите?
– Только если ты тоже попробуешь, – ответил он с улыбкой. – Не могу же я один подвергать себя риску. Повар просто обязан пробовать свою стряпню.
Вера посмотрела на него лукаво и налила себе немного в чашку.
– Положи и кусок мяса, оно должно быть мягким, – продолжал он.
– Не будьте смешным, – улыбнулась Вера.
Она обмакнула по привычке хлеб в суп и попробовала. Щи были пересоленные, но вкусные. Вере все могло показаться волшебным после баланды, которой их кормили на зоне. Она боялась выказать голод и пробовала неторопливо. Ларионов смотрел на нее, как смотрят родители на детей, когда кормят тех. Он тоже попробовал щи и принялся есть.
– Только не смейте говорить, что щи вам нравятся, – засмеялась она.
– Щи волшебные, – улыбнулся Ларионов, доедая свою порцию. – Я бы хотел добавки. Правда, если бы я не был уверен в обратном, решил бы, что ты влюблена.
Вера налила ему добавки и покраснела.
– Да, я правда пересолила, – сказала она, желая подлить и себе, но стыдясь этого.
– Верочка, я и впрямь считаю, что, получив несколько уроков у Вальки, ты вполне справишься с кухней, – заметил он, доедая вторую порцию.
– Довольно, – улыбнулась Вера. – Я получила лесть с избытком.
Ларионов промокнул губы полотенцем.
– Хотите чая?
Ларионов кивнул. Ему доставляло огромное удовольствие видеть Веру на своей кухне. Это давало ему ощущение близости с ней. Вера подала ему чай и убрала со стола грязную посуду.
– Вера, присядь, – попросил Ларионов.
Вера села на свое место. Ларионов молчал некоторое время, словно преодолевал себя.
– Ты, наверное, думаешь, что мне не знакомо чувство, когда что-то терзает тебя на протяжении долгого времени – месяцев, которые складываются в годы? – вымолвил он.
Вера не знала, что ответить, и опустила глаза.
– К сожалению, люди редко понимают, какая расплата их ждет за ошибки; за проявленную слабость; за страх потерять достоинство; за страх взять ответственность. Они редко понимают, что разрушают свою или еще чью-то жизнь, и возврата не будет. Но редко кому выпадает возможность выразить раскаяние за это перед другим человеком.
Он запнулся и отпил чая. Ему сильно хотелось курить, но он терпел.
– И этот другой человек вряд ли простит ошибку и слабость из-за собственной боли, – добавил он, глядя на Веру, которая теперь тоже смотрела прямо в его глаза, и сердце ее сильно колотилось в груди.
Вера молчала. Ларионов встал и закурил, не в силах больше терпеть. В печи мрели угли, словно перешептываясь между собой – вот один мигнул красным светом – потух; вот второй проснулся.
– Я ведь прав? – обернулся он к Вере, и глаза его мерцали.
Вера поднялась и собрала свои вещи.
– В чем?
– В том, что однажды оступившемуся прощения нет, – ответил он с усмешкой, за которой скрывалась многолетняя горечь.
Вера пожала плечами и накинула платок.
– Согласно одной мудрой книге прощение может быть даровано любому, даже самому страшному преступнику, – сказала Вера. – Но каждый сам выбирает путь к раскаянию, как и искупление. Хотя для того человека, о котором вы говорите, вряд ли нужно раскаяние или тем более искупление. Возможно, каждому из людей нужна просто правда.
Вера направилась к выходу.
– Благодарю за обед, Григорий Александрович. Я скоро провожу открытый урок, – добавила она сдержанно уже в дверях. – Если пожелаете, я буду рада вас видеть – посмо́трите на своих подопечных за партами.
Ларионов пытался понять, глядя на нее, зачем она пригласила его – из вежливости или хотела видеть, но Вера лишь улыбнулась плотно сжатыми губами, как капризный ребенок, едва сдерживая слезы, и покинула его.
Он долго думал в тот вечер над ее словами о прощении и раскаянии. Он был почти готов уже признаться ей в том, в чем собирался признаться ей, собираясь в Москву, что винил себя в их разрыве и сожалел об этом больше всего на свете, но не смог превозмочь страх быть снова отвергнутым. Ларионов корил себя за то, что не мог сказать ей прямо, что оскорбил ее чувства и страдал потом, а вместо этого обходился пространными и общими фразами о людях вообще. Конечно, Вера презирала его за малодушие.
Ларионов сидел и пил в одиночестве. Он много раз обдумывал то, что сегодня сказала, уходя, Вера – не прощения ее он искал! Ларионов не мог не признаться себе в том, что он искал того, чего лишился – ее любви. Он хотел вернуть ее с теми чувствами, что она испытывала к нему в те дни, и хотел любить ее так, как не смог тогда. Только в этом был смысл близости – в позволении этой любви ими обоими.
