Алиса Макарова
Коварство потаённых. Ведунья
Но не вслушивалась Маришка, потому как бросилась ей в глаза красная сыпь на правой Глашкиной щеке. Растёкшись от глаз до самого подбородка налитыми красными буграми, она лоснилась на солнце, создавая впечатление, что вот-вот лопнут эти бугры, как виноградные гроздья, и брызнет из них скопившаяся внутри кровавая жижа.
– Что это у тебя со щекой? – внезапно испугавшись, пискнула Маришка.
– Где?
– Да вот, на правой. Утром же не было!
– Ой, больно, – вскрикнула Глашка, едва дотронувшись рукой до повреждённой кожи.
– Да у тебя ж вся щека в этом!
Застывшая на мгновение Глашка ощупывала кончиками пальцев вздувшуюся пузырями кожу, как вдруг один из них лопнул, разбрызгивая вокруг кровь и гной. Охнув, Глашка метнулась прочь, на ходу бормоча:
– Да что ж это, и у меня тоже вылезло?
– Стой! – крикнула ей вслед Маришка. – Тебе к лекарю надо! Тут же он, у старосты! Да погоди ты!
Но Глашки уж и след простыл.
Постояв немного, собравшись с мыслями, Маришка направилась к дому. Едва она завернула во двор, навстречу ей поплыл женский плач. С полсотни деревенских баб осаждали дом старосты, беспорядочно штурмуя крыльцо. На нижней ступени, сдерживая могучей грудью натиск толпы, стоял сам поп Агафон, видать, приехавший с лекарем, пытаясь увещевать перепуганных баб раскатистым басом:
– Куда, куда ж вы прёте все сразу, по очереди давайте, один же он, лекарь-то, а вас много!
На верхней ступени крыльца стоял низенький лысоватый мужичок в дорогом справном жилете, сразу видать, городской. Поблёскивая на солнце очками в металлической оправе, он говорил стоявшей перед ним девице:
– С молока, с молока, видать, и пошла зараза. Скотина-то, вишь, больная была, а ты молока и тяпнула. Видать, молоко-то гнилое оказалось. Ну, теперь уж ничего не поделаешь.
Всхлипывая, девица цеплялась за его плечи своими худыми руками и, словно паук, перебирая тонкими пальцами по солидному жилету, голосила:
– Да как же так, родненький, неужто мне теперь вот так всю жизнь жить? Я ж с самой Афанасьевки за тобой еду. Ну дай хоть мазь какую, любые деньги заплачу!
И, не дождавшись ответа, совала ему в карман мятую бумажку.
– Дура ты! – в сердцах сплюнул лекарь. – Спасибо скажи, что жива осталась! Валялась бы сейчас посреди двора с языком наружу, что твоя телушка. Оставь, говорю! – скривился он, в очередной раз сбрасывая с себя приставучие пальцы. – Не лечится это. Говорят же тебе, нету, нету снадобья! Не лечится!
– Да как же нам ходить-то теперь? – внезапно взвыла какая-то баба из толпы. – Нечто с такими рожами можно людям показываться?
– Тьфу, надоели! – ругнулся лекарь и, решительно отодрав от себя девицу, бросил старосте:
– Скотину на убой, а этих всех прочь. Мне здесь делать нечего, ещё до самой Афанасьевки четыре села объезжать.
И решительным шагом лекарь проследовал в избу, захлопнув за собой дверь.
