Альвдис Н. Рутиэн
Между
Кромка битвы: Боудикка
О Андрасте, богиня моя! Ты обещала силу за кровь. Кровь – будет.
Видишь: я еду к римлянам. Вернусь ли живой – не знаю. Весь восток считает, что я сошла с ума.
Они не знают о нашем договоре.
Андрасте, ты хотела моей крови – и ты ее получишь. Если римляне убьют меня – ты ведь всё равно наделишь силой мой народ, да?
Я не спрашиваю, богиня моя. Я просто знаю: да.
Я взяла с собой девочек. Я плохая мать, Андрасте. Плохая мать… худшая из матерей, но, надеюсь, хорошая королева.
Тебе ведь нужна королевская кровь, так?
Каждая капля нашей крови – да падет она на твой алтарь.
И да станет она огнем, в котором сгинут римляне!
А остальное уже не страшно.
Они ехали через Камулодунум – обычный римский провинциальный город. Тут тебе и форум, и театр, и термы, и, разумеется, храм в честь императора. Клавдия. Свежепокойного, и потому – бога. Храм не какой-нибудь тебе наскоро сколоченный – самый большой в Британии: отделан, как точно записали в хрониках, алебастром, красным, зеленым и черным мрамором, который везли из Италии, Греции, Средней Азии и Африки. Перед храмом – и сам Клавдий, на коне в бронзе. Но архитектурные достоинства храма меньше всего интересовали Боудикку… вот разве что срытый вал прежнего форта, сейчас застроенный бесконечными лавочками… когда мои будут брать штурмом этот город, отсутствие вала их порадует!
Королева сама правила колесницей, две ее дочери стояли рядом – и эта бриттская колесница смотрелась по-варварски неуместно на улицах такого цивилизованного, чистенького Камулодунума.
– Я хочу видеть прокуратора!
Стражники захохотали:
– Умойся сперва, кельтская ведьма!
– Я Боудикка, королева икенов!
Прокуратор Дециний, самими же римлянами названный Катом, изволил выйти.
– Ты напрасно шумишь, женщина. Земли икенов по закону принадлежат императору Нерону.
– По какому закону?! Их наследую я и мои дочери, пока они не вступили в брак. А после – их мужья!
– Мужья? Это просто. Эй, парни, возьмите этих в жены. Прямо сейчас, здесь же!
– Мама!
– Нееет!
– А эту к-королеву – высечь. Чтобы знала свое место!
Свист бича. До крови закушенная губа. Кровавые брызги во все стороны.
«Андрасте, богиня моя, ты довольна? Ты этого хоте…»
Свист. Ожог удара. Ни стона. Только на грани сознания – всхлипывают девочки, уже не способные кричать.
«Ты получила нашу кровь? Ты обещала… дай!»
Кровавые круги перед глазами. «Дай!»
Чернота.
Падение… вниз, вниз… где нет боли.
– Проклятье! Куда исчезли эти ведьмы?!
* * *
Она может идти. Шаг, другой. Чернота отступает, становятся видны древние плиты, покрытые извивами резьбы.
Древний курган.
Бред? Явь? Уже неважно. Девочки рядом. Они мертвы? Мы в мире мертвых?
Какое это имеет значение… лишь бы Андрасте сдержала слово.
Мрак светлеет, свет сгущается, и – Боудикка смотрится, как в зеркало. Перед ней – она сама? Золотые косы, золотой торквес, гневное лицо.
– Андрасте?
– Иди к нему. Он ждет.
И даже не спросишь, кто. Неважно. Тот, кто сдержит слово, данное богиней. Кем бы он ни был.
Облик Андрасте меркнет, и за ним становится виден круглый зал кургана. Ни факелов, ни светильников – лишь синий свет от глыб сланца. И еще – от синих узоров, которыми покрыто тело нагого мужчины, стоящего там.
– Зачем ты пришла, женщина? Этот путь для мужей.
– Этот путь для тех, кто сражается против римлян!
– Ты будешь биться? – Марх чуть щурится.
– Я поведу войска! – вскидывает голову Боудикка. – Войска, которые уничтожат чужеземцев!
Мы растопчем их! Мы освободим наш край от их позолоченного ярма!
Марх хищно улыбается, вытягивает руки:
– Иди сюда… – голос звучит против воли хрипло, но это не любовь, а чувство несравнимо более сильное: взаимная ненависть.
Боудикка вкладывает руки в его ладони. Огнь охватывает тело королевы – словно в миг высшего любовного наслаждения. Потребуй сейчас этот синетелый, чтобы она отдалась ему, – она сделает это с радостью, но… но им обоим нужно большее. Утоление не любви, но мести.
Ненависть – это тоже страсть. И она роднит сильнее.
Глаза обоих горят от вожделения. Но не на брачном ложе быть ему утоленным – на полях сражений. Не стонам любви – стонам смерти раздаваться. Экстазом убийства изогнуться Прайдену, словно женщине под мужем.
– У тебя будет войско, моя королева!
Кромка битвы: Марх
Ждал и жаждал я дня победы, и явилась Победа ко мне.
Бей и жги! Режь и рви!
Жница живых, собери свой урожай.
Жрица смерти, смети римлян как солому.
В огне корчатся священные рощи наши – так пусть крики римлян будут громче треска вековечных дубов.
Кровавые пятна расплываются на белых одеждах друидов – так пусть реки наши потекут кровью врагов.
В крови ты пришла ко мне – так возьми жизнь римлянина за каждую каплю твоей крови.
Стань смертью, Боудикка. Будь не женщиной, но ужасом!
* * *
Словно чудища преисподней, они выходили из курганов – воины, оплетенные синими узорами.
Словно ожившие мертвецы, стряхивали они землю, запутавшуюся в их космах.
Словно из котла, куда кидают трупы воинов, чтобы заставить их биться вновь, шли они – забывшие человеческую речь.
Бессмертным смертникам не нужны слова.
Она шла первой.
Красная среди синетелых. Окровавленная среди неживых.
Ни торквеса, ни плаща с золотой брошью. Она больше не королева. Она больше не человек.
И ярче любого золота сверкал водопад ее отчаянно-рыжих волос.
Завидев их, недобитые племена востока собирались в битву. Так же молча. Икены, катувеллауны, кто там еще…
Молча приближались к Камулодунуму.
…говорят, на морском берегу находили стволы деревьев, похожие на отрубленные руки и ноги.
…говорят, алое пятно появилось в море и не исчезало, хоть волны и ярились.
…говорят, в театре гуляет эхо криков.
…говорят, в храме Клавдия слышны стоны.
…говорят.
Уже говорить можно, что угодно. Город уже осажден. Уже не вывести женщин и детей.
Уже вернулись гонцы, посланные к прокуратору. Вернулись с подмогой, а как же! Двести легионеров. Двести – против тысяч.
Уже никто из живых не поможет против этих, восставших из могил.
Никто из живых.
Но ведь он здесь – тот, кто при жизни был человеком, но умерев, стал богом. Ему, Клавдию, божественному Цезарю, возведен храм.
И он защитит Камулодунум!
…потому что больше этому городу не поможет никто.
Она выехала вперед на колеснице и – заорала, раздирая в кровь углы рта.
Волна ярости обрушилась на беззащитный город.
Ни меч, ни доспех не помогал – бритты задавливали числом.
Водоворот человеческих тел поглощал новые жертвы.
Здесь не бились – здесь затаптывали. Здесь не сражались – здесь рвали зубами. Здесь не нападали – здесь перегрызали горло и пили горячую кровь.
И только храм Клавдия еще держался.
Он высился над гибнущим городом, словно корабль в бурю, когда моряки вверяют свои судьбы лодкам, надеясь избежать смерти – и лишь быстрее попадая в разверстую пасть моря. Но корабль – не шлюпка, его не перевернуть одним шквалом, он будет тонуть долго и величаво.
Храм оборонялся долго.
Целых два дня.
Город горел.
Горели домишки простого люда и жилища знати, красиво выстроенные по римскому образцу, мастерские и рынки, театр и термы; горели роскошные ткани и южные фрукты, заботливо привезенные через всю Европу, драгоценная керамика из Самоса и тряпичные куклы детей.
Горели простые люди. Заживо.
Смерть знатных была еще более страшной.
– Так вот какой ты бог, Клавдий! – расхохоталась Боудикка, въезжая на площадь перед дымящимися развалинами храма. – Твой мрамор – и тот оказался крепче тебя!
От бывшего роскошного здания остался лишь цоколь. Его бритты разрушить не смогли… или ярость в них уже выдохлась, и воевать с камнем расхотелось.
– Привести сюда знатных пленников! И начать казнь с этого! – она ткнула бичом в конную статую императора. – Отрубить ему голову. Пусть увидят, что я делаю с их богами. Пусть умрут в страхе!
На площадь, подгоняя копьями, выводили знатных римлян. Без разницы пола и возраста. Раненые командиры и их жены. Мальчишки, не успевшие взять в руки меч, и старики. Младенцы на руках матерей.
Бледные как зола, они держались с мрачным достоинством. Иные кусали губы, чтобы скрыть ужас. Даже девочки не плакали, оцепенев от кошмара предстоящего.
Несколько бриттов с топорами уже забрались на статую и принялись исполнять приказ. Осколки мрамора летели во все стороны. Словно капли белоснежной крови.
Голова покачнулась, бритт не дал ей упасть и, как мяч в игре, кинул Боудикке. Она ловко поймала и с криком «Твоя доля добычи!» метнула голову Клавдия в землю.
Земля поглотила голову побежденного бога – как разверстая пасть зверя глотает кусок мяса.
* * *
Хохоча от ярости, она ворвалась в курган. Синетелый воитель сжал ее в объятьях.
– Королева! Богиня моя!
– Да, да, да!
– Ты поведешь их к новым победам!
– Еще, еще..! Я хочу еще!
– Они осквернили Каэр-Ллуд. Они строят там свой Лондиниум.
– Хха! – хищно скалится она.
Мечутся сине-красные отблики по стенам. Словно в брачном танце сплелись тысячеглавый змей с неистовой молнией.
– Ты очистишь город Врана от заморских орлов!
– Еще..!
– Ты сокрушишь римских богов и отдашь их мне!
– Да, да!
Пробегают синие отсветы по тонкому лезвию кремневого ножа, терпеливо ждущего на жертвенном камне.
Кромка битвы: Гай Светоний
Приказываю сдать Лондиниум.
Приказываю отступить с максимальной быстротой.
Что? Мирные жители, которые не успеют? Это не моя забота!
На войне нет мирных жителей. На войне есть победители и побежденные. Победитель – быстр, умен и удачлив. Мне нет дела до глупых и медленных.
На этом проклятом острове мы ведем войну не с народом. Мы ведем войну с землей. Живой землей. В это можно не верить – но она не станет мертвой, пока ее не убьют. А неверившие… это глупцы.
Мертвецы.
Я в их богов верю. Выжигая святилища, я верил – о, как я верил в них! Я верю в силу их священных рощ. Вырубая деревья, сочащиеся кровью, я верил в них сильнее, чем эти раскрашенные дикари. Я верю, всем сердцем верю в мощь друидов. Ни один не ушел от меня живым.
И я верю всем слухам о бессмертных воинах с синим узором. Верю в их силу и ярость. Верю, что есть лишь один способ их убить.
Верю. Пока они есть – я верю в них.
Потом я их уничтожу. Как рощи и друидов на том островке.
И тогда в них верить – перестану.
Синяя волна обрушилась на Лондиниум – чтобы растечься по городу алым морем. Все, кто не успел уйти, были уничтожены.
Не различали не только мужчин и женщин, не различали даже римлян и бриттов. Раз ты жил в городе при римлянах – ты их союзник и будешь казнен.
Пьяные от крови больше, чем от густых иноземных вин, войска Боудикки обрушились на следующий город – Веруламиум.
Бойня повторилась и там.
Кромка поражения: Бендигейд Вран
Соленые капли падают на меня. От резкого запаха крови становится дурно, и хочется бежать… только некуда бежать бренину Прайдена, и не может сдвинуться с места череп.
Андрасте алчет власти. Андрасте алчет крови тысяч, которые сделают ее могущественной.
Как мне удержать тебя, безумная богиня икенов?
Потоки крови дают силу, ты права, но – ей не сравниться с той, которую обретают мирные боги. Они переживут любые нашествия, а ты, Андрасте, ты… ты дерзаешь мериться могуществом с богами Рима.
Андрасте, опомнись! Вслушайся в своих врагов. Ты хочешь помериться с ними числом кровавых жертв?! Ты проиграла это состязание, проиграла не начав его. В их честь веками льется кровь, и кого! – лучших бойцов.
А в чьей крови купаешься ты?!
Мирные жители, не успевшие убежать? Младенцы? Семнадцать тысяч казенных – моя кость дрожит от известия о таком количестве убитых пленных, но, безумная Андрасте, сколько из них воинов?!
Опомнись, молю! Ты учишь бриттов убивать безоружных. Ты приучаешь их тешиться победой над слабым. Даже бойцы этого бешеного Коня – Марха – даже они привыкают не встречать подлинного сопротивления.
Андрасте, не надо! Не стремись к величию. Повели этим двоим, обезумевшим от ненависти, остановить жертвоприношение.
Иначе ты захлебнешься в другой крови.
В крови бриттов.
Кромка торжества: Виктория
Кто-то из этих дикарей возомнил себя мне равным?
Мне, прославляемой легионами?
Мне, летящей от песков Африки до этих болот?
Мне, воспеваемой в тысячах храмов?
Мне, золотом сияющей с миллионов монет?
Мне?!
Кромка леса: Гай Светоний
Убивают всех в Веруламиуме? Не страшно.
Пусть лучше вырежут один город, чем десятки.
Говорят, у них в двадцать раз больше войска, чем у меня. Я не могу защитить от них ни один город.
Но я могу их уничтожить.
Здесь, на этой лесной дороге.
Очень узко.
Всё их огромное преимущество в числе (даже если двести тысяч – это только воины; а мне думается, их посчитали вместе с обозом) – всё это ничего не будет значить перед ударом наших копий и ливнем стрел.
Передать легионам: пусть синетелых бьют в горло.
Остальных – резать как свиней!
Кромка миров: Марх
Они боятся, моя королева.
Дрожат чужеземные воины, символ которых – крылатый конь. Заморское название… никак не выучу. Пегий? пес? что-то такое.
Их разбил еще Каратак – и спустя десятилетия они не могут опомниться от ужаса встречи с силурами.
Они боятся тебя, даже не видев твоей армии.
Ты победишь, я верю.
Их так мало, богиня моя! Их в двадцать раз меньше.
Их символ – кабан.
Одолей его – и станешь истинной Королевой Британии.
* * *
Есть такая богиня – Дисциплина.
Не столь знаменитая и чтимая, как Виктория, но не менее могущественная.
И служители ее – все легионеры.
И не найдется в Прайдене бога, способного сокрушить ее.
…о чем еще говорить? О тактическом преимуществе римлян? О выкрошенных рядах бриттов? О копьях, уничтожавших самых яростных бойцов Боудикки?
О стрелах, летящих из леса с двух сторон?
О том, что воюют не числом, а умением?
Вспоминать цифры: восемьдесят тысяч убитых бриттов против четырех тысяч павших римлян?
Повторять ли слова о том, что Боудикка, увидев разгром своей армии, приняла яд?
Она рухнула в курган, истекая кровью.
Раненая, но сраженная не мечом римлянина, а отчаяньем.
Марх подхватил ее на руки.
– Мы проиграли… – хрипит она, и кровь выступает на ее губах.
– Нет, моя королева, нет! Ты не можешь потерпеть поражение!
– Нас разбили… Мне не по силам Кабан. Их Виктория… я слаба перед ней…
– Богиня моя! Нет. Я клянусь тебе, я даю слово бренина: ты одолеешь Викторию! Она склонится перед тобой!
– Поздно…
– Никогда не поздно!
Он кладет ее на жертвенный камень и кремневым ножом сечет собственное запястье. Густая багровая кровь течет… Боудикка ловит капли мертвеющими губами.
– Пей, моя Победа, пей! Пей, чтобы вернуться к бриттам в сиянии славы! Рано или поздно… но нет, никогда не будет поздно!
С Победоносной спадает смертная плоть. Человеческое в ней умерло, и отныне быть ей чистой яростью и сущей Победой.
Ржут незримые кони. Гремят колеса незримой колесницы. Уйти Победоносной за пределы бытия, чтобы потом вернуться к людям.
И склонится Виктория перед ней.
Навал на вал
Два голоса – через всю Альбу. Два беззвучных голоса.
Их не слышит ни один человек. Да и нелюдь не очень-то слышит их.
Но это неважно.
Голос земли: «Марх, они строят вал».
Голос преисподней: «Знаю. Не нападать!»
Мир людей: «Марх, они возводят каменные стены и башни!»
Аннуин: «Пусть».
Советник: «Эта стена станет неприступна».
Король: «Она неприступна уже сейчас. Ждать».
Порыв: «Терпеть вражью стену на своей земле?!»
Приказ: «Ждать. Передай мои слова всем, кто способен подчиняться. Пусть ждут. Остальные… они станут быстрой победой для римлян».
Гнев: «Сколько ждать, Марх?! Сколько?!»
Твердость: «Столько, сколько я велю. Ждать, пока римляне перестанут нас бояться. Когда они уверятся, что пиктов легко побеждать. Когда их вал обветшает, как ветшает любое творение человеческих рук. Ждать. Я по горло в напрасной крови. Отныне бессмысленные потери будут только вопреки моим приказам. Отныне я верю не в могущество бессмертных и не в отвагу горцев, но только в собственный расчет».
Вал Адриана отрезал Альбу от Ллогра. По ту сторону стены росли города, на зеленых холмах белели портики римских усадеб со всеми удобствами, включая подогрев полов. Там цвела цивилизация, старательно забывшая о лютой дикости, бурлящей за болотами Девона, за прихотливыми изгибами Северна и уж тем более на каменной твердью Адрианова вала.
Пикты были безумцами. Говорят, в жарких странах, куда только Цезарь и доходил, есть грозное животное с рогом на носу. Его кожу беспрестанно клюют птицы… и иногда до крови. Впрочем, этому диковинному зверю безразличны эти глупые птахи. А раны на коже – что ж, зарастут.
Пикты, осмеливавшиеся на вылазки против Великой Стены, были столь же неопасны. Одни (дурачье!) осмеливались брать Стену в лоб. Другие, поумнее, пытались обплыть узкий перешеек, который она перегораживала, с запада.
Участь и тех и других была одинаковой.
Римляне смеялись над дикарями и гордились своей непобедимостью.
Марх – ждал.
Кромка победы: король Марх
Кто-то из древних сказал: «Короля украшает терпение».
Не помню, кто именно автор этой фразы. Может быть, ее придумал я сам. Только что.
Какой воин опаснее всего для своих? – трус.
Кто опаснее труса? – трус, переставший бояться. Ибо страх заменял ему разум, теперь же не осталось ничего.
Я слышал, что где-то далеко на юге был город, стенами которому служила храбрость его воинов.
Что ж, строители нашей замечательной Стены – явно не из этого города. Их могучее, грозное, великолепное сооружение – это воплощенный в камне страх.
Страх перед дикой Альбой. Страх перед моими бессмертными.
Вы были и останетесь трусами, воины в начищенной броне, расхаживающие по своему неприступному валу. И рано или поздно вы выйдете из-под его защиты. Вы пойдете на север, не боясь нас.
…и вот тогда-то!
Но до тех пор – ждать.
И снова два голоса звучат над Альбой.
Тревожно: «Они строят вторую Стену!»
Удовлетворенно: «Не стену. Всего лишь насыпь. Нет ни каменных стен, ни башен. Просто большой вал».
С надеждой: «Так – нападем?»
Твердо: «Нападем обязательно. Но чуть позже».
Возмущенно: «Но чего ждать теперь?!»
Спокойно: «Всё того же. Пусть они почувствуют себя в безопасности».
Теория относительности по-скоттски: Марх
Если бы я был римским командиром, я бы приказал предать самой жестокой из возможных казней того, кто приказал строить этот вал!
Это только на пиру два жареных кабана больше одного. В лесу два кабана – это риск почти наверняка не добыть ничего. Да и своей жизни лишиться.
Два яблока больше одного. Но два вала – это меньше, много меньше, чем один.
Все воины перебрались на эту навозную кучу, гордо именуемую валом Антонина. А грозный вал Адриана тем временем оплывает. Нет прежних рвов, ветшают и рушатся башни и стены…
Да, здесь перешеек вдвое уже, чем у Великой Стены. Да только там с востока – открытое море, с запада – один остров. А зде-е-есь… при желании можно безо всякой лодки заплыть в тыл к римлянам. С острова на остров, с острова на остров…
Многие круитни так и делают.
Построить стену в гуще островов! О чем думал их командир?! Опьянел от собственной безопасности? Или перепил их южного вина?
Но я подожду еще чуть-чуть. Чтобы Стена окончательно перестала быть грозной.
А эти насыпи мои круитни возьмут одним хорошим штурмом.
* * *
Несколько человеческих жизней о нем не было вестей: курганы не откликались даже на зов. Но теперь он вышел к людям сам.
Он приходил к жилищам круитни, являясь в праздники. Его тело не было прикрыто и лоскутом одежды, но ярче любых нарядов и украшений сияли синие узоры силы, змеящиеся от висков до лодыжек. Буйная грива волос, густоте которых позавидовала бы иная женщина, скрывала узоры на его спине.
Он молчал. Он просто подходил к тем воинам – юным, опытным, старым, – кто рвался на штурм вражьей стены. Молча он проводил пальцем по их вискам, плечам, рукам – и от его прикосновения синим огнем вспыхивал священный узор на телах круитни.
Он молча кивал им и – улыбался.
И в улыбке его была смерть римлянам.
…Море яростно хлестало о скалы, тщетно пытаясь поглотить их. Соленые брызги долетали до острых вершин утесов.
О скалы грозные дробились с ревом волны… так то о камень. Песок такой прибой слизывал.
Круитни – или, если вам больше по сердцу благородная латынь, пикты – были такими волнами. А каменный вал остался в безнадежно далеком тылу.
…они могли напасть ночью и перерезать приморский гарнизон.
…они могли бесшумно взобраться на стену.
…они могли объявиться в глубоком тылу и подло напасть сзади.
…они были синими от вайды – их проклятой краски.
…они пикты – «разрисованные».
…они – гнусные ночные убийцы. У них нет ни законов, ни королей. Им, дикарям и негодяям, чужда любая цивилизация.
…они – смерть.
…они – везде.
Исподтишка. Насмерть. В любой миг.
Волны пиктской ярости медленно слизывали вал Антонина. Год за годом, десятилетие за десятилетием.
Это была победа. Незаметная. Тихая. Неспешная. Неотвратимая.
Круитни торжествовали каждый успех. И вновь, как и век назад, запросились воины в курганы – пройти обряд, стать неуязвимым – ну и что, что ненадолго!
Взлететь синим призраком смерти на этот клятый вал, перебить одному десятки врагов – и пусть расплатой за это станет смерть!
Когда мы побеждаем – и умереть не жалко!
…курганы оживали.
Как спрут, шевелящий щупальцами в поисках жертвы, они ждали будущих героев.
Как смертельный водоворот, они затягивали Марха.
Король Аннуина больше не бродил по деревням. Не звал отважных на бой.
Ему не было места в мире людей.
Бесконечные галереи длинных курганов – вот его дом. Материнское чрево, в которое он ввергнут вторично – чтобы перестать быть человеком.
Чтобы перестать быть живым.
Чтобы лишать жизни других – сначала даруя иллюзию неуязвимости, а затем отнимая бытие вовсе.
* * *
Ночь. Лес. Костер. Двое.
Один – смуглый черноволосый северянин. Тяжелый золотой торквес на шее: вождь. И не просто вождь. На юге таких именуют королями. При оружии.
Второй выше ростом. Тяжелая грива спутанных темно-рыжих волос. Совершенно наг, если не считать изысканных синих узоров, покрывающих тело от висков до щиколоток. Это кажется роскошнее любого одеяния.
Неяркий и жаркий костер. Горят обхватные бревна, но света почти нет. Где-то в отдалении стоят воины первого из королей – скорее почетный эскорт, чем дозор.
Здесь, в сердце Альбы, этим двоим защищаться не от кого.
Марх сидит, почти закрыв глаза. Величие… короля? нет: бога. Бога, уставшего от дел смертных.
Ирб напряжен и внимателен. Он готов говорить о чем угодно, о важном и неважном – лишь бы помочь другу вернуться в реальность. В мир людей.
Ибо слишком далеко ушел сын Рианнон по галереям длинных курганов…
– Выпей. Это мед с травами. Ты такой любишь.
Нет ответа. Лишь медленно поднимается рука, увитая змеями узоров, и принимает чашу, выдолбленную из корня дерева.
Чаша для обрядов.
С величием, достойным верховного жреца, Марх подносит чашу к губам. Медленно осушает – одним глотком. Медленно возвращает.
«Вернись!! – кусает губы Ирб. – Если ты перестанешь быть человеком, то и человеческим королем Аннуина тебе тоже не быть!»
Но внешне северянин спокоен.
– Разведчики донесли, что римляне называют твоих воинов – бессмертные. Они верят, что их невозможно убить, разве что отрубив им голову.
В ответ – хрип, словно из недр преисподней:
– Хорошо…
Ирб наливает другу еще. Пусть не первая, пусть даже не шестая чаша заставит друга расслабиться и сбросить это слишком опасное величие – но рано или поздно это случится.
– Они видели, что если убить бессмертного, то узоры на его теле вспыхивают. Они поняли, что так сила переходит к другим. К другим бессмертным.
Хрип:
– Хорошо…
– Они верят, что если вся сила достанется одному, то он будет могущественнее всех богов. Они безумно боятся.
Хрип:
– Хорошо…
– Они никогда не видели, как умирают те, чье тело не выдерживает всей тяжести силы – того, что ты дал дюжинам, – голос Ирба невольно срывается.
Римляне не видели этого. Он видел.
Он видел, как корчился в агонии воин, человеческая плоть которого была разодрана… раздавлена силой Аннуина.
– Хорошо… Кх-хорошо, что не видели.
– Хорошего мало, Марх.
Бренин повелительным жестом вытягивает руку. Ирб послушно вкладывает чашу с медом.
– Марх. Ты вернешься в курганы?
Хрип. Неподвижно расписанное синим лицо, лишь губы шевелятся:
– Да… Пока римляне в Прайдене – да…
– Марх. Ты убиваешь себя. Когда-нибудь ты не сможешь выйти из кургана.
Веки бренина медленно поднимаются. И гул преисподней слышен в его голосе:
– Когда-нибудь моя человеческая плоть всё равно истлеет.
Ирб подвигает обгоревшие поленья ближе друг в другу. Снова наливает Марху.
Костер, чаша – это отличная возможность придумать что-то новое.
– Марх, ты знаешь, что тебя уже чтят как бога? Ты почувствовал первые жертвы?
Бренин гневно вскакивает, роняя чашу. Огонь возмущенно шипит, но куда его недовольству до ярости короля Аннуина:
– Кто посмел?! И почему позволил ты?! Мне достаточно своей силы, я не хочу зависеть от подачек!
– В тебя верят, Марх. Как в бога. Ты защищаешь Прайден – хоть и не вступал ни в одно сражение. Ты творишь бессмертных – и только ты да я понимаем, что они прямо наоборот: смертники.
– Ирб, запрети приносить мне жертвы!
Голос Марха гремит, словно гром… не «словно». Уже сошлись тучи, ударили.
Сухая гроза. Тучи сшибаются, блестят зарницы. И – ни капли с неба.
– Марх, я не в силах.
– Сделай это. Я тррребую!
Земля содрогается от удара молнии.
Ирб молча качает головой.
Марх глубоко вздыхает. Оглядывается – словно впервые увидел и лес, и костер, и Ирба:
– Я… я прошу тебя.
Тот кладет руки ему на плечи:
– Выйди из курганов, Марх. Вспомни, что ты – человек. Я не прощу себе, если мы отвоюем Прайден, но потеряем тебя.
– Дай еще выпить, – улыбается тот.
– С тобой ничего не случится, если ты нальешь себе сам, – лукаво отвечает Ирб.
«Ничего, ага. Разве что ты хоть немножко разучишься быть богом!»
* * *
…Как ни далеко Британия от Рима – ее бесконечные бунты (точнее, один бунт, не прекращающийся века два) римлянам… надоели? утомили?
Измотали.
С пиктами надо было покончить. Одним ударом.
Они же дикари, их же следует просто раздавить. Как червяка.
