Анастасия Вербицкая
Наденька
– И прекрасно сделает, – подхватил Алексеев. – Всё лучше, чем увлечься каким-нибудь прохвостом и очутиться на мостовой… Ты как об этом думаешь, сестра?
– Отстань! Ничего я не думаю!
Алексеев докурил папиросу и бросил дымившийся окурок на песок дорожки.
– Да-с, Анна Егоровна, на этот раз вы совершенно правы. Наденьке, да и всем в её положении, этой дороги, всё равно, не миновать… Что ж! Поживёт, по крайней мере, в своё удовольствие…
– Проповедуйте, проповедуйте!
– Но только не нам судить её, потому что все мы её на эту дорогу толкаем. И я, и вы, и Варя… все…
– Michel!.. Qu'est-ce que vous radotez?[1]
– Мы?.. Мы толкаем? – визжала Анна Егоровна, всплёскивая руками.
– Ничего не radotez… Вот я себя имею претензию считать и честным и незлым человеком… А, ей-Богу, доведись только, и не задумаюсь девчонку погубить… Обленился я только теперь, зажирел. А будь-ка я как Максим Николаич… Хо-хо!.. И оправдание себе нашёл бы всегда: не я, так другой…
– Ну, прекрасно! – вспыхнула Варвара Андреевна. – Но мы-то, я-то при чём?
– Ты? Ты всех, быть может, виноватее… Не спорю, ты не злой человек… ты даже с кухаркой вежлива… А слыхала ли от тебя Наденька хоть одно человеческое слово? Так, хоть раз?.. Кроме «подай» и «принеси» – ничего… Ты вон над книгами плачешь, над дурацкими драмами слёзы льёшь. А видела ли ты хоть раз в ней человека, словом… которому и любить и жить хочется, как тебе?
– Дайте ей carte blanche[2] завести любовника! – шипела Анна Егоровна.
– Которому и отдохнуть хочется… которому и больно и тяжело бывает подчас?.. Что она для тебя? Бонна, которой ты платишь десять рублей, и считаешь свои обязанности относительно её конченными… И всегда даёшь ей чувствовать разницу между её и твоим положением… Поневоле тут повиснешь на шею первому, кто приласкает…
– Я не знаю, если уж у нас плохое место…
– Верно, хуже бывает… Но допусти ты, развитая и гуманная женщина, что девушка на твоих глазах увлечётся… Что тогда? Поможешь ты ей? Или на улицу вытолкаешь?
– Нет… Как можно! – хихикала Анна Егоровна. – Мы её детей будем крестить и воспитывать… Est-ce charmant[3], Леонила Семёновна? Бонна с любовниками…
– Да уж, действительно, матушка! Чем век чужим детям носы сморкать, да драки их разнимать, это уж лучше своих ребят нарожать…
– Quelles expressions!.. Michel![4]
– Ни свободы ни развлечений… В девять часов, с курами и деточками вместе, бай-бай не угодно ли? А тут такие ночи!.. Да я бы давно сбежал на её месте!
– Это, конечно, легче, чем работать, – язвительно подхватила Варвара Андреевна. – Теперь и гимназистки в бонны идут. А эта мещанка, неуч… Да надо же кому-нибудь за детьми ходить!
– Вот я бы тебя на недельку в её шкуру посадил… Тебе чашку вымыть трудно, иголку взять в руки лень. И по дому и за детьми – всё Наденька…
– Михаил Семёныч… Я, кажется…
– Кончил, матушка, кончил… Я уж сам не знаю, чего это я вдруг так разболтался? Не в моих правилах с бабьём язык трепать…
– Merci! – хихикнула Анна Егоровна.
– Да вот эти архаровцы-винтёры чего-то там застряли… Этакая скучища! – он зевнул во весь рот. – Погляди-ка, сестра – тебе дорогу видно, – не идут ли трое с деревни?
– Ох!.. Не повернусь!.. Гляди сам…
– Да ты только голову поверни…
– Сам гляди, сам… Изнемогаю!
– Чудная какая! Ведь, мне встать для этого нужно, а тебе только голову повернуть…
– Отстань!.. До ночи не доживу…
– Э-э-эх! – закряхтел Алексеев. – Витя! Серёжа!.. Слышите, дети? Витя, беги за угол, взгляни, не идёт ли крёстный… Тебе говорят, Витя?
Мальчики даже не обернулись, хотя отлично слышали.
Они, сидя на корточках близ клумбы, тыкали хворостинками жалкого земляного червя. Он был уже наполовину раздавлен, но ещё судорожно цеплялся за жизнь и искал спасения от своих мучителей.
– Фу, скучища!.. И чего они там застряли? Точно не знают, что здесь околеваешь с тоски? Весь день пропал зря…
В эту минуту вошла Наденька. Лицо её так и пылало.
«Как напудрилась!» – враждебно подумала хозяйка.
Анна Егоровна обдала бонну презрительным взглядом и отвернулась, не отвечая на её вежливый поклон. Наденька дерзко усмехнулась. Офицер сдержанно, почти небрежно поклонился девушке, не подавая руки. Она подняла на него влюблённый взор, но заметила зоркий взгляд хозяйки и озабоченно загремела ключами.
– Вам с сахаром, Михаил Семёныч?
С мужчинами, особенно с теми, которым надо было нравиться, Наденька говорила голоском двенадцатилетней девочки, каким говорят актрисы на амплуа ingénue[5]. Наденька, в свои двадцать два года, тоже была прекрасной актрисой. С пятнадцати лет живя на местах, она научилась лицемерить, лгать, униженно целовать в плечо нужных людей и говорить дерзости там, где почему-либо чувствовала свою силу. У неё была целая гамма тонов и целый запас готовых выражений, которыми она владела в совершенстве. Она, где нужно было, не имела своего мнения и воли. Если ей говорили: «Какая чудная погода, Наденька!.. Не пойти ли гулять?» – «Отличная погода, – отвечала она с восторгом. – Пойдёмте!» Но стоило через минуту капризной барыне заметить: «Па́рит что-то… Не остаться ли? Дождь пойдёт, пожалуй?» – Наденька тотчас соглашалась: «Ах, очень парит… Конечно, лучше остаться».
Но под этой маской ключом била страстная жажда жизни и наслаждения. Она завидовала хозяйке и втайне ненавидела её. Детей она тоже не любила. Дело её претило ей…
Она была слишком умна, чтобы не видеть двусмысленности своего положения. Отстав от одного берега, она к другому не пристала. Незаконная дочь бывшей горничной и барина, она с детства инстинктивно тянулась вверх. Бегая на побегушках, ещё девчонкой мечтала о нарядах… На местах она держалась барышней, хотя считалась прислугой. Горничные говорили ей «ты» и гнушались убирать за нею. За Наденькой ухаживали и господа и лакеи. Но она была практична и держалась стойко. Ей даже, через какую-то портниху, выходил случай сделаться содержанкой богатенького старичка; это было года три назад. Она отвергла это предложение.
