Анастасия Вербицкая
Наденька
На замечание кавалериста Алексеев рассмеялся жирным смехом и опять подмигнул ему.
– Ну да!.. Толкуйте… «Вульгарна»… Зато фальсификации никакой… А свежесть-то? «Бутон», одним словом…
– Витя! – нервно крикнула хозяйка, перегибаясь через перила. – Сколько раз говорила: не ходи по цветам?
Офицер почуял приближение бури.
– Если она бутон, – вкрадчиво начал он, – то Варвара Андреевна…
– Пышная роза, которую так и хочется сорвать и упиться её ароматом, и т. д. и т. д… Вы ничего не имеете, что я кончил за вас? – хладнокровно спросил Алексеев. – Мы так сжились с вами, Максим Николаич, что, когда вы открываете рот, я наперёд угадываю, что вы скажете.
Кавалерист опять вспыхнул и поклонился.
– Какое трогательное единодушие! – заметила Анна Егоровна.
«И чем только этот пошляк пленил Варю? – спрашивал себя Михаил Семёнович. – И неужели она не видит, как он глуп?»
О, нет! Она это видела с тоской, почти с отчаянием, но свежесть и красота этого человека кружили ей голову, дразнили и влекли эту праздную, нервную и скучающую женщину. Из всех её увлечений это было самое сильное.
Алексеев, между тем, продолжал вслух, с наслаждением затягиваясь и выпуская колечки дыма:
– Ведь в таких «бутонах», как Наденька, собственно что хорошо, помимо их свежести? То, что душа их там, что ли… это – лист белой бумаги, нетронутый лист, на котором мужчина пишет своё слово, дурное или хорошее… по большей части, дурное… Это первая заповедь на скрижали… Впоследствии, когда весь лист к концу жизни исписан вдоль и поперёк, первое слово всё-таки помнится. И оно, собственно, даёт всему миропониманию женщины его индивидуальный, так сказать, колорит…
– А разве лист непременно должен быть дописан? – вполголоса, не оборачиваясь, спросила Варвара Андреевна.
Она, не сморгнув, глядела в золотистую даль, в далёкое поле, где блеяло, приближаясь, стадо, и где щёлкал поминутно кнут пастуха.
– Обязательно. Некоторые из них так покрыты разнообразными почерками, так грязны и запутаны, что разобраться в этих иероглифах не взялись бы и учёные специалисты… А что касается любовников…
– Ах, Михал Семёныч! Право, неинтересно! – так и затрепетала Анна Егоровна.
– Один из писателей – не помню, право, кто – сказал: «Есть женщины, никогда не имевшие любовников»…
– Слава Богу! Хоть это вы допускаете…
Алексеев опять пустил Анне Егоровне дым в лицо.
– Даже охотно… Но беда в том, что, по словам того же писателя, нет такой женщины, которая имела бы одного любовника…
– Этот ваш писатель, должно быть, не видал порядочных женщин! – так и вскинулась опять соседка.
«Тебя-то он, наверное, не видал», – подумал Алексеев и докончил вслух:
– И всего интереснее то, что как первого бала, так и первого любовника женщина не забывает никогда…
– И последнего, – тихо кинула Варвара Андреевна.
Муж внимательно сощурился на её тонкий профиль.
– А ты как, сестра, об этом полагаешь? – осведомился Алексеев, чуть поворачивая голову к качалке, на которой лежало что-то огромное и бесформенное, покрытое дорогою пёстрою материей.
– Отстань!.. Я перестала думать, – раздался умирающий, словно, голос.
Это «что-то» была сестра Алексеева, Леонила Семёновна. Огромный веер в её жирной руке лениво, но безостановочно обвевал её бледное, отёкшее лицо. Когда-то эта бесформенная масса была женщиной, красивой, неглупой и доброй. Но к сорока годам Леонила Семёновна стала жиреть и тупеть. Этой тучности не уменьшали ни воды, ни купанья, ни массаж. В сорок пять лет Леонила Семёновна, имея все данные для счастья, окружённая любящими детьми и добрым мужем, богатая и беззаботная, в буквальном смысле слова влачила жизнь, всюду таская, с трудом и отвращением, груз своего тела.
– Сестра, ведь, и ты когда-то была стройна и эфирна, а теперь куча кучей… Фу ты Господи!.. Как жизнь-то уходит!
– Уф!.. Умираю, Мишель… И зачем только живут такие несчастные, как я?
– А собственно говоря, твой возраст, Варя, тоже интересен, – продолжал Алексеев, посасывая свой дорогой мундштучок, и, по обыкновению, нельзя было понять, шутит он или говорит серьёзно. – Ты теперь подходишь к типу, известному в литературе под названием бальзаковских женщин… Интересный возраст, что говорить! Недаром за границей романисты уже не выбирают девушек в героини. Пресновато да слащаво всё с ними выходит… А описывают женщину от тридцати до сорока лет. Это, народным слогом говоря, отдание молодости, как бывает отдание праздника… Жажда жизни в это время необыкновенная, даже трогательная… Скверно только то, что женщины в эти годы почти неизбежно влюбляются в мальчишек. А им, в сущности, каждая юбка дорога… Они даже толком оценить не умеют всего аромата, что ли… этой запоздавшей мучительной страсти.
На этот раз лицо и плечи Варвары Андреевны дрогнули. Муж заметил это и остался доволен результатом.
– Мне кажется, – внушительно заметила Анна Егоровна хозяину, – что порядочная женщина никогда не позволит себе влюбиться ни в старика ни в мальчишку…
– Это вам только так кажется, – невозмутимо отпарировал он.
Горничная внесла самовар.
– Где Надежда Дмитревна? – строго спросила хозяйка.
– Они на пироги выдают-с…
Горничная знала, что Наденька наверху перечёсывается и надевает свежую батистовую кофточку. Уходя, горничная переглянулась с кормилицей, гулявшей в цветнике. Вся женская прислуга знала о романе Наденьки и покровительствовала ей, в пику хозяйке.
– Скоро ли чаю? – спросил Алексеев. – О Господи!.. Умрёшь просто от жажды…
– Весь самовар выкипит, пока она явится, – нервно ответила хозяйка.
Щёки её пылали от досады, но ей в голову не приходило самой заварить чай.
– Серёжа!.. Опять по цветам? Боже мой!.. Наташа… Кто там?.. Кормилица… Да пошлите вы Наденьку! Это несносно, наконец!
– Помилуйте, – злорадно усмехнулась Анна Егоровна. – Дайте нарядиться! Что я вам говорила, Варвара Андревна? Вы её так избаловали, что ей от вас одна дорога – на содержание поступить… Она тем и кончит.
