Анатолий Агарков
Рахит
Не думайте, что он долговязый великан – просто в недавнюю метель намело такой сугроб, из-под которого забор наш едва виден. Вдвоём мы подняли Серёжку, отряхнули от снега, уговорили не реветь и не жаловаться, повели домой.
– Залазьте, – Вовка позвал нас с тёплой печки, сияя «фонарём» под глазом, и кивнул на брата. – А этого бандита сюда не подсаживайте. Полезайте, я тут засаду устроил – в войну поиграем. Мамка разрешила.
– А парашут есть? – осведомился Валерка. – Высоко падать, если что.
На маленькой печке, заваленной всяким хламом, шибко-то не развернёшься. Какого чёрта здесь держат тулупы вместе с валенками? Впрочем, без них на голых кирпичах поджариться можно очень запросто. А из валенок, при желании и небольшой фантазии, неплохие пулемёты получаются. Вот мы и застрочили в три голоса.
– Здесь и спать можно, – похвалил я печку и пожалел, что у нас дома такой нет.
– Была нужда, – отмахнулся Вовка. – У меня кровать есть.
– Я, когда женюсь, с женой буду спать, – заявил Халва.
– А я женюсь на дикторше из телика, – поддержал тему Вовка.
Я обиделся – телевизор мой, значит, и дикторша моя. Какое он имеет право на ней жениться? Да никакого. Заявил об этом, и обиделся Вовка.
– Я вообще жениться не собираюсь, – сказал я. – А девчонок буду лупить, где не встречу.
– Ты ещё маленький, – сказал Халва, – и ничего не понимаешь.
– Сам ты маленький, – оборвал я его.
Играть совсем расхотелось, да и жён себе выдумывать. Повисла гнетущая тишина.
– А пойдемте, ходы в снегу рыть, – предложил Валерка.
Вспомнил ворчание отца, когда в последний раз просил у него для этих целей лопату.
– Делать вам нечего. Лучше б снег от фундамента отбросал – весной работы меньше будет.
– Не, – предложил я. – Пойдёмте окопы рыть. Должны, точно знаю, должны враги напасть на наш дом. А мы окопы выроем и всех перестреляем. Пока врагов ждём – телик посмотрим.
Телевизор – аргумент. Ребята сразу согласились, что окопы возле дома рыть интересней, чем ходы в сугробе.
Это с тёплой печки работа казалась лёгкой и интересной. Недавняя метель так скрепила снег, что я быстро выдохся и заскучал. Чтобы как-то поддержать боевой настрой, предложил хором спеть. И первым затянул:
– Шёл отряд по берегу, шёл издалека…
Песню о героическом Щорсе мои друзья не знали, но дружно подхватывали припев:
– Ээ-эй! Ээ-эй! Красный командир…
Мама в окно постучала, перед ртом щепотью машет – обедать зовёт.
– Продолжайте, я сейчас.
За столом усидеть не было сил – на подоконник пристроился с тарелкой, ем и посматриваю, как ребята в снег вгрызаются.
Отец увидел, подивился и похвалил:
– В жизни всегда так бывает – кто-то вкалывает, а кто-то руками водит. Учись, сын, головой работать – лопата от тебя не уйдёт.
Отец ушёл скотину убирать, а мне на мороз не хочется. Сестра уроки учит – прочитает в учебнике, захлопнет, сунув палец закладкой, глаза закроет и повторяет вслух:
– Чьи это поля, чьи это мельницы? Это панов Вишневецких. Это…
Забудет, собьётся и вновь в книгу подсматривает.
– Чья это дура с книжкой у печки? Это панов…
Хлоп! Люська стукнула меня учебником по голове. Я бросился на сестру с кулаками, но она так лягнула меня в живот, что я кубарем (как давеча Серёжка) улетел под кровать. Оттуда возвестил на весь дом, что не очень-то доволен подобным обращением с будущим Героем Всей Страны. Крупная слеза упала на пыльную половицу и застыла стеклянным шариком. Мама вошла с кухни.
– Смотри, как она меня лупит, – сквозь рёв жалуюсь я. – У меня даже один глаз выпал.
Мама вопросительно посмотрела на сестру. Люся, зевнув в учебник:
– Уроки учить мешает.
– Следая. Не лезь, – мама подвела итог инциденту и удалилась на кухню.
Жду отца – уж он-то заступится, наведёт в семье порядок. Но вместо отца заходят ребята.
– Вон он, ваш командир – под кроватью хнычет, – сказала мама.
После такого представления вылезать совсем расхотелось. Ребята постояли немного у порога и ушли. Отец пришёл.
– Плюнь и растери.
Разделся, лёг отдыхать перед сменой.
– Толик, айда бороться.
Я тоже разделся и кинулся на отцовы ноги. Они сильные и очень хитрые – всё время норовят скрутить меня в бараний рог. Долго выпутывался, устал.
Отец:
– Тащи книгу – почитаем.
С Люськой мы сказки читаем, а с отцом толстенную книгу «Следопыт». Про индейцев, про войну. Вообщем, жутко интересную. Отец начинает бойко, потом запинается, делает паузы и умолкает. Книга падает ему на грудь. Он вздрагивает и начинает снова, с уже прочитанного. Так повторяется несколько раз. Наконец, он решительно откладывает книгу и говорит:
– Давай поспим.
Ну, что ж спать, так спать. Но сначала…. Вот бы мне ружьё такое, как у Следопыта – чтоб само метко стреляло. Я б тогда…. А кто б узнал? Как ни суди – а без Филимона Купера о Следопыте никто б не узнал. Придётся браться за перо. Уж я бы написал – видит Бог! Глаза начинают слипаться, но уснуть не удаётся – мама позвала:
– Толя, собирайся в баню.
Зимой баню топят редко – в морозы дров надо много, поэтому используют любой случай, чтобы напроситься к соседям. А у нас телевизор – как пригласительный билет. В этот раз Нина Мамаева прибежала за сестрой.
– С девчонками не пойду, – заявил я.
– Я тебе не пойду, – мама грозит сначала пальцем, потом кулаком.
Приходится вылезать из тёплой постели. Но и девчонки не в восторге от моего общества.
Люся:
– Да он уж большой, чтоб с нами ходить.
Мама:
– Помоете, не сглазит.
Нина:
– Помоем, конечно, помоем. Айда, Толяша, на ручки.
Это она из-за телевизора такая ласковая. А может, я ей симпатичен? Она-то мне определённо нравится – больше всех Люсиных подруг. Я когда вырасту, наверное, на ней и женюсь. Вот интересно, кто на Люське женится? Впрочем, пусть это будет хороший человек. Жалко её – сестра всё же, и не всегда она со мной дерётся, иногда защищает и книжки читает, когда попрошу. Размышляя об этом на полку в бане, я плескался водой на девчонок.
Сестра:
– Чё сидишь, как барин – кто-то тебя мыть будет.
– Смотрю, – неопределённо ответил я и тут же пожалел.
– Смотришь? – Люся придвинулась ко мне. – Смотришь?
И хлесть мне мыльной мочалкой по лицу. Сразу глаза защипало. Я заревел.
Нина вступилась:
– Люська, ты что сдурела?
Она попыталась промыть мне глаза. Я не дался и получил ещё и подзатыльник. Не видел от кого, но, думаю, что от сестры, потому что Нина отнесла меня в предбанник, где я и прохныкал, пока не пришла мама.
4
К соседям Томшиным сын Володька приехал из армии с молодой женой. В первый же день молодка поскандалила со свекровью и ушла к соседям. Приютили её Власовы, у которых, говорили, старик в войну предателем был. Они были нелюдимы, их не любили. Володька метался от жены к матери, пытался примирить, потом, отчаявшись, запил.
– Езжай туда, откуда приехал, – заявил ему родитель Пётр Петрович Томшин. – Ты мне больше не сын.
За дело взялся мой отец. Он привёл Володьку к нам домой, поил и потчевал, приговаривая:
– Ты ешь, ешь, и тогда тебя никакая хмелюга не возьмёт – по себе знаю.
Беседовал с ним, беседовал. Про себя рассказывал. Была у него большая любовь с медсестричкой одной, когда после ранения на фронте в госпитале лежал.
– Ну, казалось, ни минуты без неё прожить не смогу. Выписка тут подоспела. Как без неё ехать? И она на службе. Хотел остаться. Сама уговорила – поезжай, мать повидай. Дома, веришь ли ты, как с поезда сошёл, забыл, как и не было её. Через полгода письмо прислала: «Что ж ты, сокол мой ясный….» А я, веришь, даже лица её вспомнить не могу.
Поучал гостя:
– Не любовь, это Петрович, приворот один. Любовь – это когда дети общие, хозяйство, и тебе другой женщины на дух не надо. Рви ты с ней, ломай своё прошлое, пока совсем голову не задурила. Ищи такую, чтоб мать уважала – такая для жизни нужна.
Судьба первого Володькиного брака была решена. Однажды я увидел приезжую. Шла она мимо, худенькая, тонконогая, глаза большие, чёрные и затравленные. Со спины она была жалкая, но взглянешь на маленькое упрямое личико и невольно думаешь, что есть в ней что-то колдовское. Походив по судам и Советам, вскоре она уехала ни с чем. Володька завербовался на Север и отправился в те края, где деды его упокоились.
5
Среди ночи взлаяла собака – пришли Николай и тётя Маруся Томшины. Он одет, она в пальто поверх ночной сорочки – Пётр Петрович опять гульбу учинил. Отец пошёл успокаивать. Сосед встретил его с топором в дворовой калитке.
– Брось топорюгу, давай поговорим, – предложил отец.
Пётр Петрович с размаху всадил его в столбик:
– Заходи, коль не боишься.
Отец не боялся. Томшин был лыс, курнос, маленького роста, невзрачного вида мужичок. Подвыпив, всегда ревновал свою жену. И хоть повода она не давала, он обвинял её в отсутствии любви. А она, без преувеличения, красавица, каких поискать. Оба из раскулаченных семей, встретились на Севере. Только у Петра Петровича умерли родители, и ему разрешили вернуться в мир обетованный, а Марусе ещё куковать, если б не поженились…
Кроме Николая у Томшиных были ещё два сына. Про Володьку я уже рассказывал, а Геннадий учился где-то. Коля – младшенький, ему с отцом не совладать. Немного погодя ушли женщины – мама с тётей Марусей. Мы – Люся, Коля и я – сели играть в домино. Вечёрка затянулась. Зеваем во всю ивановскую, а от взрослых вестей нет. Лица у нас мрачные, на душе тревога.
– Чего он там? – спросила сестра.
– Из-за Володьки, – покривился Николай.
Николай – старшеклассник. Он старше Люси и пытается держаться солидно, но обстоятельства тому не способствуют.
– Я не понимаю, – пожала плечами сестра. – Чего этим взрослым не хватает?
Николай виновато потупился – наши родители свои скандалы к ним не носят.
6
А ещё у нас в соседях тётя Груша (Аграфена Яковлевна) Лаврова и дядя Саша Вильтрис. Он латыш и попал в наши края в войну – то ли беглый, то ли сосланный, к армейской службе непригодный: у него мокрая язва на ноге. Он мало пил, много шутил, поднимал гири для здоровья и научил кота прыгать через веник. Мы с ним ладили.
У тёти Груши трое детей – Иван Алексеевич, Николай Алексеевич и Екатерина Александровна, а фамилия у всех Лавровы. Николай, когда пришёл из армии, подарил мне золотых птичек из погон – ни у кого таких не было. Он куражился несколько дней, как положено у дембелей, а потом его порезали ножом хулиганы. А может, бандиты – разное говорили. Только Николай отмалчивался. Он и из больницы вышел забинтованный – торопился, потому что старший брат Иван надумал жениться. Из пожарной охраны взяли лошадей для форсу. Особенно заметен был вороной жеребец Буян. Зверь, не лошадь – говорили знатоки.
Николай дал мне задание:
– Всех ребят собирай к магазину – покатаю.
Почему к магазину? А по нашей улице зимой не то, что лошади, пешеходу не пройти – так заносит. Николай сначала возил гостей свадьбы чин-чинарём – Буян бежал красивой рысью. Все веселились и кричали прохожим:
– У нас свадьба!
Нам, пацанам, тоже удалось разок прокатиться – с Бугра до самого вокзала и обратно. Потом наш возница крепко выпил за столом и опять взялся за вожжи. Желающих с ним кататься не нашлось. Тогда он кликнул пацанов – кому-то надо дурь свою показать. От кнута и посвиста Буян рванулся в галоп – разукрашенные сани понеслись. Дышать становилось всё труднее – казалось, сердце выскочит из груди и помчится прочь, оставив тело в санях на произвол судьбы. От свиста ветра в ушах и звона колокольчиков под дугой должны были лопнуть барабанные перепонки. Как мы прохожих не подавили, уму непостижимо – тогда ведь тротуаров не было. На крутом вираже сани перевернулись, и мы полетели в снег. Я потерял шапку, а потом нашёл – на ней сидел Вовка Грицай и, держась, за плечо, громко стонал.
– Что с твоей рукой? – спросил я.
– Кажется, сломал.
Остальные хохотали. А если не сугроб – было бы до веселья?
7
Сугробы громоздятся у нас Гималаями. За околицей до самого леса холмистое поле – вот на нём-то, разгоняясь, и берут начало зимние метели, а потом, врываясь в посёлок, озорничают по дворам и крышам, чудно перестраивают всю архитектуру по своей прихоти. Спрессованный ветром, спаянный морозом снег плотными хребтами перекрывал улицы, рассекал огороды, накрывал заборы, устраняя все границы. Если попадал на пути дом – и его заносил до самой крыши. Трудно было угадать, где пройдёт снежный вал в следующую метель, из чьего дома соорудит он берлогу. Для хозяев бедствие, для ребятишек отрада. Бегать можно напрямки, через чужие огороды – заборов не видно. И на санках кататься с пологой кручи – не надо горку заливать. И ходы можно в сугробах рыть – хоть целый город под снегом, было б желание.
Как-то вечером собрались девчонки погулять, и я за сестрой увязался. На улице светло, как днём – звёзды блещут рядом с яркой луной, снег сияет, искрится, будто днём в солнечных лучах. Мороз бодрит и задорит – э-ге-гей, канальи! По сугробу плотному, как дорога, разбежишься, будто по воздуху летишь – под ногами верхушки деревьев.
Дом Ершовых занесло под самую крышу – гребень сугроба припаялся к грибку ворот. Калитку даже и не открывают – прорубили сверху ступени снежные к дверям. Смешно. И страшно – вдруг однажды заметёт, и из дома не выберешься до весны. Да доживёшь ли?
Витька Ершов возле дома ходов в сугробе понорыл, будто крот. Лабиринт – запутаешься. Если вверху светили, слава Богу, звёзды и луна, то лаз чернел кромешной тьмой. Девчонки заглядывали, но лезть не решались. Вдруг из него донёсся звук, от которого похолодело внутри. Это мог быть тот самый страшный Бабайка, которым пугают старухи. А может….
Из лаза раздался грозный рык. Девчонки с визгом бросились врассыпную. А я…. Меня сбили с ног и чуть не затоптали в сугроб. Очень близко, за моей спиной заскрипел снег под чьими-то ногами. Я в ужасе обернулся – Виктор Ершов!
– Что, малыш, перепугался? Вставай, сейчас бабьё попугаем.
Прекрасная мысль! Отличная мысль! Сейчас мы покажем этому трусливому племени, где раки зимуют. Я побежал вслед за Ёршиком, дико вопя и махая над головой руками – для пущей жути. Но куда мне за ним угнаться, таким долговязым. Сначала потерял из виду, а когда нашёл, он уже вполне мирно беседовал с девчонками и приглашал в свой лабиринт. Они отказывались. Наконец Натка Журавлёва согласилась и полезла за Виктором в чёрную дыру. Долго их не было. Подружки сказали – они там целуются. Вполне возможно – Ёршик многим девчонкам нравился.
8
Тогда я тоже решил возле дома вырыть лабиринт в сугробе – прохожих пугать. Стою с лопатой у ворот – ребята мимо с клюшками идут на каток в хоккей играть. Сашка Ломовцев что-то шепнул, и все остановились, глядя на меня.
– Толька, – спрашивает Ломян. – Тебе сколько лет?
Я молчал, подозревая подвох. Скажешь «семь», начнут смеяться – почему не учишься, иль для дураков ещё школы не открыли? Скажешь «шесть», в ответ – и в кого ты такой умный в дурацкой-то семье?
– Так и…
– Шесть, – осторожно начал я и добавил. – Седьмой пошёл.
Ребята переглянулись и весело расхохотались.
– Что я говорил! – ликовал Ломян. – Он и в прошлом году также отвечал.
И повернулся ко мне:
– Шесть-седьмой иди домой.
Мальчишки, посмеиваясь, пошли дальше. Поразительными иногда бывают человеческие симпатии. Ведь не позже, как вчера с этим самым Сашкой мы болтали душа в душу, и казался он мне самым лучшим на свете другом. А теперь…. Ненавижу его до бессильной ярости. Чего бы не отдал, не сделал ради того только, чтобы увидеть Ломана униженным, растоптанным, чтобы насладиться за свою обиду. Теперь он мой враг – ненавижу и презираю его.
– Толяха, пойдём играть в хоккей, – это Славка Немкин позвал.
Лява авторитет на улице – его многие боятся.
– У меня клюшки нет.
– Ерунда – на ворота станешь.
На болоте от берега до камышей была расчищена площадка. Воротами служили четыре вмороженные в лёд палки. Славка, как чёрт, носился на коньках, один обыгрывал полкоманды. А я самоотверженно стоял у него на воротах, хотя толкали меня немилосердно, и шайбой несколько раз припечатали – будь здоров! Разок в свалке Славкин конёк чиркнул по моей переносице. Лява в последний момент бросил тело на лёд, чтобы не разрезать моё лицо на две половинки – верхнюю и нижнюю. Я-то не пострадал, а вот Немкин встал со льда, морщась от боли. Поднял меня, поставил на ноги, отряхнул, подмигнул, и игра продолжилась. И я стоял на воротах, готовый бороться, вгрызаться зубами, впиваться когтями, отстаивать себя и честь команды во имя победы, как хлеба насущного. Получать ушибы, шишки, травмы… Ура! Наша взяла!
Однажды игроков на площадке собралось так много, что мне и места не хватило – стоял среди болельщиков. Вдруг раздался свист и следом крик:
– Октябрьские!
Ватага ребят спускалась к берегу. Забыв про хоккей, размахивая клюшками, как дубинками, мы бросились навстречу врагам. Я не любил драться, но бежал вместе со всеми, хотя и в последних рядах. С ходу бой завязать не удалось – не нашлось зачинщика. Покидавшись снежками, вступили в переговоры. Тема вечная – чьё болото, кто у кого капканы снимает, кто чьи морды трясёт….
Посовещавшись меж собой, командиры решили не кропить снег вражеской кровью, договорились в прятки играть команда на команду – одна прячется, другая ищет. Контрольное время – полдень (время в школу собираться). Проигравшие развозят победителей по домам на загорбке. Одно не учли атаманы – наша улица вот она, рядом, крайний дом на берегу стоит, а до Октябрьской шлёпать и шлёпать, да ещё в гору. Впрочем, участвовать никто не заставлял. Все побежали, и я побежал – нам выпало прятаться.
Я отстал, конечно, скоро, да и какой смысл бегать – играем-то в прятки. Приметил в камышах кучу ондатровую и притаился за ней. Над болотом крики носятся яростные и ликующие. Долго лежал, замёрз. Потом смотрю, Витька Ческидов в камыши залез – нужду справляет.
– Витёк, – спрашиваю. – Игра-то не кончилась?
– Толян! – удивился тот (а мне показалось, испугался). – Сиди, сиди, не вздумай вылазить. Наших, кажись, всех переловили. Сдаваться не будем, пока тебя не найдут. Так что сиди, не трепыхайся.
Слышу спор неподалёку.
– Все.
– Не все – малька нет.
– Какого малька?
– Толькой кличут.
– Толька! – понеслось над болотом. – Вылазь, домой пойдём.
– Агарыч сиди. Врут они – найти не могут.
И следом:
– Шесть-седьмой не ходи домой – позовём, когда надо.
Вот сволочи! Я бы вышел. На зло. Но уже октябрьские кричат:
– Морду набьём. Ноги оторвём. Вылазь, падлюка, говорю.
– Не боись, Толян, сами получат, – это уже Лява Немкин, его голос ни с кем не спутаешь.
И я сидел, дрожа от холода и недобрых предчувствий.
– Всё! Время! – кричит Коля Томшин. – Выходи, Толик, мы победили. Выходи! Это я, Томшин. Ты меня узнаёшь?
Коля ладошки рупором сложил и кидал свои слова куда-то вдаль. А я выползаю из камышей в двух шагах от него:
– Да здесь я, здесь.
Выползаю для форсу разведческого. Получилось – наши меня хвалят, качать кинулись. Но я эти приколы знаю – два раза подкинут, один раз поймают – и начал орать благим матом. Спас меня атаман октябрьских Лёха Стадник – поймал на руки, не без умысла, конечно.
– Молодец, заморыш.
Посадил на плечи. Кричит своим:
– Долги платим, братва!
Довёз до самого дома. А потом мы вместе хохотали, глядя на то, как октябрьские коротышки везли, шатаясь, на себе наших бугаёв.
– Смотри, Лёха, как нам достаётся из-за твоего заморыша, – жаловались они. – Убить бы его надо.
– Потом как-нибудь, – пообещал Стадник. – А сейчас смотрите, как весело!
9
Как-то Коля Томшин, увидев меня в огороде, предложил:
– Зови парней, в войнушку поиграем.
Дома застал только Вовку Грицай. Вооружившись деревянными пистолетами, мы перелезли к Томшиным в огород. Николая нигде не было видно. И вдруг кучка снега зашевелилась, перепугав нас до полусмерти. Из неё выскочил Колька в белой накидке из простыней с автоматом, как настоящий ППШ, и застрочил губами:
– Тра-та-та-та…
Раззадоренные пережитым страхом, мы дружно ответили ему из пистолетов:
– Бах! Бах! Пых! Пых!
И бросились в атаку.
– Окружай! – орал я. – Живьём возьмём! Хенде хох! Русиш швайн!
Колян кинулся на замёрзшую навозную кучу. Мы следом, но с трудом – для нас слишком круто.
– А, чёрт! – ругался русский партизан. – Патроны кончились.
– Ура! – ликовал я. – Хай, Гитлер!
И Вовка вторил:
– Сдавайся партизанин!
Коля выдрал из гнезда автомата диск, бросил не глядя, рванул с пояса запасной. Тяжёлый кругляш, выпиленный из цельного ствола берёзы, прилетел с кучи точно Вовке в лоб и сбил его с ног. Падал он красиво, но орал препротивно – думаю, настоящие немцы так не поступают. Хотя шишка на лбу соскочила – будь здоров.
Играть расхотелось. Томшин растёр повреждённый лоб снегом и всё уговаривал Вовку не жаловаться. Зря распинался – мой друг не из тех, кто несёт обиды домой. А что ревел – так больно очень. Боль пройдёт, и он утихнет.
– У меня ещё кое-чего есть, – похвастал Николай.
Забрались на крышу сарая. Из-под снопов камыша Коля извлёк пулемёт «максим». Только ствол и колёса деревянные, остальные все части металлические. И ручки, и щиток. Даже рукав какой-то, причудливо изогнутый, в нём лента с пустыми гильзами. Ну, совсем, как настоящий.
– Тут кое-что от настоящего пулемёта, – пояснил Томшин. – С самолёта снял, на аэродромной свалке.
Вовка, чувствуя себя именинником, предложил:
– Давай поиграем.
– Давай.
Пулемёт сняли с крыши, установили в Петра Петровича плоскодонку, которую он на зиму притащил с болота.
– Мы в тачанке, – пояснил ситуацию Николай. – Вы – лошадей погоняйте, а я – белых косить…
Мы с Вовком засвистели, загикали. Коля тряс пулемёт за ручки:
– Ту-ту-ту-ту…
До темна бы играли – жаль в школу ребятам пора. Договорились завтра встретиться на этом месте и продолжить. Но наутро Николай явился сам.
– Ты пулемёт свистнул? – процедил сквозь зубы.
Я не брал и мог бы побожиться. Но предательская краснота полыхнула от уха до уха, губы задрожали, к языку будто гирю подвесили. Ведь знал же, где спрятан – значит мог…
– Не я, – пропищал, наконец, не самое умное.
– Дознаюсь, – мрачно пообещал Томшин. – Пошли к твоему другу.
Вовка сидел на корточках в углу двора и на куске рельса крошил молотком пулемётный рукав.
– Ты что, гад, делаешь? – Коля глаза округлил.
Вовка не готов был к ответу и сказал просто:
– Я думал, это магний – бомбочку хотел сделать…
И заревел, ожидая жестокой расправы.
– Магний и есть, а бомбу я сейчас из твоей бестолковки сделаю. И ещё футбольный мяч.
Вовка попятился, размазывая сопли по щекам, взгляд его лихорадочно забегал по двору, ища пути отступления.
– А я, а я, а я… скажу, что ты у нас простыни спёр. Ведь у нас же, у нас…
Суровость Томшина растаяла.
– Ну, ладно. Отдавай, что осталось.
А мне:
– Ну, и приятели у тебя…
Эх. Вовка, Вовка! Как ты мог? Ведь мы с тобой собирались удрать летом в Карибское море и достать золото с испанских галеонов, которыми там всё дно усеяно. Просто никто не догадался нырнуть, а может акул боятся. Ну, нам-то точно повезёт. Я уверен. Вот в тебе теперь нет. Ты и золото, нами найденное, покрасть можешь, и меня того… следы заметая. Вообщем, потерял я друга и будущего компаньона. Надо будет нового подыскать.
10
Потом ударили морозы – даже школьникам разрешили не посещать занятия.
– Люсь, почитай.
– Отстань.
– Ну, почитай.
– В ухо хочешь?
В ухо я не хотел. Помолчал и снова.
– Давай поиграем.
Сестре некогда со мной возиться – она уборкой занималась.
– Погляди в окно – кто по улице идёт?
– Вон тётя Настя Мамаева.
Люся, подметая:
– Тётя Настя всех понастит, перенастит, вынастит.
– Ты что, дура?
Сестра погрозила мне веником.
– Гляди дальше.
Заметив нового прохожего, сообщил:
– Вон, Коля Лавров.
– Дядя Коля всех поколет, переколет, выколет.
Эге. Вот так смешно получается. Занятная игра. Вижу очередного прохожего, кричу, ликуя:
– Дядя Боря Калмыков!
И хором с сестрой:
– Дядя Боря всех поборет, переборит, выборет.
Мороз разрисовал причудливыми узорами окно. Легко угадывались белоснежные пляжи и лучезарное небо, кокосовые пальмы на ветру и фантастические бабочки, драгоценными камнями рассыпанные по огромным тропическим цветкам. Тонкий и пьянящий аромат экзотических фруктов чудился мне за прохладной свежестью стекла.
Я ковырял ногтём ледяные узоры и думал о сестре. Перебирал в памяти всё, что было известно мне о ней, и понимал, что мало её знаю. Нет, я её совсем не знаю. Она гораздо лучше и умней. И потом, она такая смелая у нас. Может, её пригласить за сокровищами? Вот родители удивятся, когда мы явимся домой с мешками золота и жемчугов. Стоит подумать….
11
А когда отпустили морозы, пошли с отцом во взрослую библиотеку. Кружился лёгкий снег. Было тепло и тихо. У дороги стоял маленький домик без палисадника. «Как можно без забора? – подумал я. – Каждый возьмёт да и заглянет». Подумал и залез на завалинку. Заглянул и очень близко у окна увидел на столе старческую руку. Испугался и отпрянул, побежал за отцом. Думал, как много на земле людей – больших и малых, старых и молодых, злых и добрых. Им и дела нет, что живёт на свете такой мальчик Антоша Агапов и никому зла не желает. Почему бы его не полюбить? Так нет. Все стараются его обидеть, унизить, только лишь потому, что они сильнее.
В библиотеке, я знал, на книжных полках жили, сражались, погибали и никогда не умирали разные герои. Они плыли на кораблях, скакали на конях, летали на самолётах. Они стреляли и дрались. А что они ели! Господи! Только представьте себе – они лакомились ананасами и экзотическими островными фруктами, а также морскими моллюсками с нежными раковинами и устрицами, большими и маленькими, зелёными, голубыми, золотистыми, кремовыми, перламутровыми, серебристыми, жареными, варёными, тушёными с овощами, с сыром, запеченными в тесте….
Я кинулся на книжные полки, как на вражеские бастионы.
– Не унести, – сказал отец, увидев мой выбор.
Удивился, расставляя книги на свои места:
– Это тебе зачем?
То был «Капитал» Карла Маркса.
– Я думал, прочитаем и богатыми станем.
– Книги, – внушал отец, – самое долговечное, что есть на свете. Писателя уже давно нет, а его все помнят и любят. И героев его тоже. Я много чего повидал в жизни, рассказать – целый роман получится. Давай расти, учись, напишешь про меня книгу. Я умру, а люди будут знать – жил такой.
Мне стало жаль отца, жаль себя сиротой. Захлюпал носом:
– Ты не умирай, не умирай… Ладно?
– Дуралей, – отец ласково прижал мою голову к боку. – Все мы когда-нибудь умрём.
Было тепло и тихо. Кружился и падал лёгкий снег.
12
Дома не сиделось. У соседа дяди Саши Латыша кот через веник прыгает. Вот и я решил подзаняться нашим рыжим Васькой. Только мне фокусы разные ни к чему. Мне нужен надёжный друг в далёких походах и опасных приключениях. А Васька наш ни одной собаки в округе не боялся. Такой смельчак меня вполне устраивал.
Я вышел за ворота:
– Кис-кис-кис…
Васька подбежал, хвост трубой, потёрся о валенок. Впечатления бывалого моряка он явно не производил.
Я дальше отошёл:
– Кис-кис-кис…
Ни в какую. Будто черта невидимая пролегла. Васька сделает два шажка вперёд и остановится. Потом крутиться начинает, будто на цепи. А потом и вовсе домой убежал. Но и я не лыком шит – решил обмануть кошачью натуру. Это он пока дом видит, туда и стремится. Отловил кота и унёс за околицу – теперь попробуй! Что Вы думаете? Припустил мой хвостатый помощник в походах со всех ног прочь, будто знает, где его дом, и там у него молоко на плите убежало. Вот тебе и друг-защитничек. Запустил ему вслед снежком и решил больше не связываться.
Огляделся. Сеновал подзамело изрядно. И всё-таки ему повезло – сугроб прошёл мимо. Что прихватил, так это свалку. Ну, свалка не свалка, а яма такая большая за околицей. В ней глину берут для строительных нужд и следом засыпают всяким мусором.
Пошёл проверить, как сугроб с ней расправился. Ух, ты! Нашёл дыру в снегу, узкую, как воронка, как раз такая, чтоб человек упал туда, а вылезти не смог. Вот если б я её вовремя не заметил, так и поминай Толю Агаркова – замёрз, и до весны бы не нашли. Дна не видно – чернота. Страшно стало – а вдруг там кто прячется, сейчас как выскочит….
Надо бы ребят позвать, да никого на улице нет. Побрёл домой со своей тайной.
Ночью была метель. Когда наутро мы пришли туда с Серёгой Ческидовым и Юркой Куровским, никакой дыры не было. То ли забило её под завязку снегом, то ли сверху затянуло настом.
– Была, братцы, ей богу, была, – чуть не плакал я.
Ческидов, как самый старший в компании и рассудительный, прикидывал по ориентирам.
– Так, вот сеновал, вон дома… Дыра должна быть здесь.
Лишь только он утвердился в этом выводе, как мгновенно пропал из глаз. Стоял только что, и вдруг не стало. Чуя недоброе, мы с Юрком стали осторожно подходить к тому месту. Дыра нахально распахнула чёрную пасть в белом снегу. Проглотила одного и поджидала следующего дурочка-смельчака.
– Серый, ты живой?
– Жив пока, – голос донеся из такого глухого далека, что мы ещё больше перетрусили.
– Бежим, папка дома, он поможет, – предложил я.
– Ты беги, зови, – рассудил Юрок. – Я здесь постерегу – мало ли чего…
Я рванул со всех ног, но у крайнего дома меня остановил дед Ершов:
– Куда бежишь, пострел?
– Там такое… – и я всё, торопясь, рассказал старику.
Он снял с крыши сарая рыбацкий шест:
– Показывай.
Осторожно опустив шест в дыру, упёр, навалив на плечо.
– Эй, там, вылазь потихоньку…
Скоро в дыре показалась Серёгина голова, запорошенная снегом.
– Дальше не могу, – застрял он в горловине, поворочался и со вздохом, – назад тоже.
Дед Ершов сгрёб Чесяна за шиворот и, как пробку из бутылки, вытащил рывком из дыры.
– Шапка там осталась, – радовался спасённый. – Весной поищем. А не найдём, не жалко – всё равно старая.
13
Попала на глаза нужная доска – я такую давно искал. Размышлял – стащить или спросить? Украсть – совесть замучает. Спросить – а вдруг отец откажет, тогда уж точно не украдёшь: заметит. Долго мучился, потом решился.
– Эту? Зачем? На автомат? Бери.
Поспешил к Николаю Томшину:
– Нарисуй автомат, чтоб как у тебя, с круглым диском, только для моего роста.
Коля прикинул что-то, заставил руки согнуть, вытянуть, измерил и нарисовал.
– Как раз под твой рост.
Выпросил у отца ножовку и принялся за дело. Попилил, устал. Принялся размышлять. Если в день пилить постольку, то, наверное, к лету закончу. С этим автоматом у меня были связаны определённые планы. Ведь я на полном серьёзе мечтал удрать из дома, как только наступит тепло и растает снег. Представлял себя стоящим на носу пиратского корабля с автоматом в руках. Пусть не настоящим, но кто издали-то разберёт. Не разберут, а напугаются и отдадут всё, что потребую. Пиратом, пожалуй, быть гораздо выгодней, чем ныряльщиком за сокровищами. Там, того гляди, акула сожрёт – ей ведь по фигу, автомат у меня или удочка какая. Сожрёт и не подавится.