Анатолий Бочкарёв
Мими

Полная версия

Глава 1. Неповторимая и нарасхват

В детстве, а потом в отрочестве девочка Люси чувствовала себя беспредельно одинокой и совсем-совсем никому не нужной. Разве что маме с папой, да бабушке, но они не в счёт, потому что ничего не смыслят в жизни маленькой девочки. Спасал только плюшевый медвежонок с детским именем Мими. Он единственный всё понимал в девочкиной жизни. Лишь он как никто разделял её мысли и чувства, все до единого. Люси своего Мими беспредельно обожала, а он, если бы являлся живым существом, то жить без неё ни за что бы не стал. Его подружка была в этом просто уверена. А поскольку высказать беспредельную преданность ей у него никак не получалось, то от избытка ответных чувств к девочке просто не мог вымолвить ни слова. Медвежонок лишь заворожённо смотрел в одну точку и почти не улыбался, словно предчувствуя что-то плохое впереди. Там-там, за первым же поворотом сидит, сопит и ждёт. Но всё равно оставался таким милым, таким няшным… одним словом Мими, да и только. Оставалось лишь беспрерывно целовать его и тискать. Ему же оставалось только крякать встроенной в живот пищалкой.

На входе в следующий, грозовой этап стремительно ускоряющейся жизни Люсино внимание по-прежнему оставалось беспредельно занято лишь этой любимейшей из игрушек. Все остальные почти нетронутыми пылились по стеллажам и полкам её детской комнаты, а вот Мими как всегда находился с нею, по обыкновению полностью занимая её внимание. Только он беспрерывно подбадривал быстро и пугливо взрослеющую девочку своим иссиня перламутровым пуговичным взглядом и бодрым кряканьем из плюшевого своего нутра: не бойся, не бойся, я с тобой – давай, вперёд! Я подстрахую! И за обеденным столом, и в кроватке, и в садик его брала с собой и в начальные классы школы, пока разрешали, хотя мальчишки и высмеивали. Несколько раз брала с собой Мими и на первые свидания с мальчиками, а потом парнями, пока один из них, преисполненный презрения к девчачьим сюсюканьям, не наступил на плюшевого медвежонка девочки со всей молодецкой дури. Парнишка явно привыкал давить всех конкурентов на своём пути. Безо всякого гадания становилось ясно, куда это его заведёт. Ещё и с вывертом крутанул каблуком игрушку, чтобы больнее сделать девчонке, не желающей с ним целоваться. Да так, что почти разорвал бедного Мими. Медвежонок лопнул по швам и что-то у него там, в последний раз крякнув, клочьями повылезло.

Люси долго плакала, зашивала своего единственного друга, спасала, как могла. Всё сильнее целовала любимого онемевшего медведика и прижимала к сердцу. Словно с ума тогда сошла – ещё бы, впервые в жизни такая травма! Настолько большое горе перенести казалось тогда невозможно. Просто не получалось! Никогда больше она не приходила на свидания с любимой игрушкой, потому что поняла – на таких встречах делается всё что угодно, только не настоящая, не мимишная любовь до гроба.

Резко вступившая в права юность пришла по Люсину душу бесповоротной, казалось отныне бесконечно длящейся катастрофой. Грянула и даже не предупредила, что до такой степени больно и настолько долго она останется с нею. От ставшей неузнаваемой хозяйки даже немой Мими куда-то от страха запрятался. Не умея теперь даже крякать и пищать, с тех самых пор он только непрерывно дрожал и больше не высовывался.

Почти у каждого человека самое опасное время жизни почти всегда связано с крушением большинства надежд и мечт. В первые сто месяцев после детства. Точный размер отрочества. Кто же такой засады в его облике не знает?! Однако, вместо того, чтобы бурно вырастать ввысь, изо всех сил радоваться всё шире распахивающейся жизни, у подавляющего большинства отроков и отрочниц с началом их новой жизни стартуют облом за обломом, ссадины, синяки да ушибы, а то и чего похуже. Может быть, потому что деткам, начинающим почти по-взрослому жить, по неопытности почти всегда хочется всего и сразу, в первую очередь вкусненького и прежде всего запретного. Особенно когда сама девочка действительно красивая и кажется, что ей всё можно. Просто потому что она вот такая. Поэтому вскоре и становилась нарасхват, в первую очередь более зрелыми, обязательно страшненькими и толстыми подружками. Классные наживки всегда же и повсюду на вес золота, любую дверь откроют, что угодно распечатают. Кто же такого лайфхака не знает?! Вот страхолюдины с малых своих лет вовсю пользуются именно этим приёмом, нещадно эксплуатируют именно красивых девочек, предельно втираясь к ним в доверие, любыми способами навязывая дружбу «до гроба». Ходят за ними буквально как приклеенные.

У каждой очень привлекательной девочки этапы её окончательного созревания обязательно связаны не только с коварными и непостоянными мальчишками, сколько прежде всего именно с такими змеюками подружками, чем более страшненьких, тем прочнее всего остального мусора прилипающих к ней. Подобные слишком добрые приятельницы, начиная со средних классов, намертво впиваются в наиболее ушибительных красавиц, таких, как та же Люси Пирогова. Втираются к ним в доверие они всеми способами, пока не становятся «неразлей-вода», мол, всюду и всегда вместе. Часто ещё и приносят клятву, что «дружат» именно что до гроба, ни как иначе. Мол, а после гроба видно будет.

После выпускного – грянули первые хождения по более взрослым молодёжным тусовкам, а потом и по ресторанам потащили те самые подружки, ищущие себе приключений на одно место. Туда, в кабаки, писаную красавишну вместе с роем её прилипал и рыбок-лоцманов словно по команде принялись затаскивать все особи мужского пола, начиная с тех, кто едва успел облизать мамкино молоко с губ и заканчивая шатающимися кандидатами в спонсоры. Известно, что даже с виду невинные походы по вечерним и ночным заведениям обязательно затягивают в себя как в омут с чертями. Рои повсюду барражирующих джигитов и остальных прокси джентльменов мгновенно осаждают любую белорыбицу, едва только заплывающую в коралловые тенета ресторанов и баров и пока что шугающуюся любой непривычной тени. Девочкам-прилипалам и лоцманам в такой обстановке даже динаму можно было особо не крутить с парнями. Те сами штабелями падали к их ногам и сорили денежками. Ухажёры, сходу, прямой наводкой или рикошетом стукнутые по голове, а то и намного ниже, попервоначалу ничего не жалели для стайки незнакомых, недоступных и оттого всё более прекрасных рыбёшек, безбоязненно заплывающих почти в любые расставленные сети. У любых хищников во время такой путины начинается самое обжорное время. Хоть у медведей на Камчатке, лучших рыболовов в мире, хоть у человеческих шакалов по кабакам.

В компании с умопомрачительной Люси остальные крокодайлы в юбках и платьицах, плотными рядами и колоннами плывущие вслед за своей путеводной феей, сами начинали выглядеть очень даже ничего себе. При этом с помощью Люси искажалось решительно всё вокруг. На всех без исключения примазавшихся чаровниц падал всё меняющий волшебный отсвет парализующих Люсиных прелестей и превращал любых попутных жабищ в почти таких же, как и она, золотых рыбок, если, конечно, не сильно всматриваться.

Некоторое время столь чудодейственная аберрация восприятия действовала даже при более тщательном рассмотрении источников вожделения, внезапно ударяющего по голове любого парнишку или мужичка, бросившегося было на них из засады. Почти все Люсины приятельницы рядом со своей царевной будто по мановению волшебной палочки и вправду начинали выглядеть на первый сорт. Настолько радикально и необъяснимо преображалось и всё вокруг и вся. Кое-кого из посторонних чрезмерно озабоченных соискателей возбуждали даже официанты в несвежих сюртучках и помятых, облитых майонезом брючках. А то и простое неясное шевеление где-то там в боковом зрении. Бросались на всплеск уже неважно чего. Как форель на голый крючок. До такой степени всё наэлектризовывалось от одного-единственного триггера.

Стоило Люси куда-нибудь отлучиться, как наведённое ею наваждение с глаз парней тут же сваливалось, а то и стремительно улетучивалось. Они внезапно узревали девиц из Люсиного эскорта в их истинном свете и антураже, кто они на самом деле. И дело вступал когнитивный диссонанс, когда приходится не верить глазам своим, только что обманувшим тебя. Столь немилосердный эффект часто оказывался также сродни электрошоку. Будто при реанимировании к парням прикладывали контакты на пару сотен вольт.

Потом ещё у попавшихся мальчиков могли начинаться отходняки. Словно при отравлении реальным ядом с губ кикимор, до того хитро завлекающих в своё болото, выдаваемое за райские чертоги. Не все соискатели заоблачных наслаждений выносили внезапную кумуляцию обманутых чувств, их искажение и последующую разгерметизацию с выпадением в осадок. Самых оторопевших и заторможённых приятели оттаскивали за дальние столики. Ближе к гардеробу, чтобы отдышаться, хоть немного прийти в себя от такого перепада давления. Пока жабры не порозовеют. Бывало Люси, возвращаясь из туалета с подновлёнными тенями и глянцем на щёчках, находила за столом только недовольно хмурящихся подруг. А вокруг зияла пустыня без единого восхищённого взгляда, вплоть до стульев, опрокинутых при паническом бегстве смурфиков и нестойких прокси джентльменов.

Уроки реального жизненного политеса всегда усваиваются довольно быстро. Скоро вслед за Люси в туалет пудрить носики все коралловые рыбки единодушно поднимались всей стаей, сразу и резко уходили в отрыв, словно вспугнутые акулой или муреной какой-нибудь. Напоминало при взмахе крыла коршуна и отчаянно вспорхнувшую стаю облезлых голубок. Точно такой же слаженной динамо-машиной в полном составе и строго по ранжиру они возвращались и обратно. При этом никто не отставал, в сторону не рыпался, субординацию не нарушал, пытаясь прежде всего не выпасть из общего магнетизирующего силового поля. Особо страшненькие подружки старались далеко от Люси не отставать не только при спонтанных походах в клозет, но также к гардеробу, курилку, в кино, театр или даже на первое свидание с очередным прыщавым принцем из подворотни. Сколько раз так бывало: сама Люси обнимается или даже в пробном режиме целуется с ним где-нибудь в полутьме, а её подружки, словно рыбки лоцманы, неутомимо нарезают круги поблизости, ловят сыплющиеся от парочки искры и крошки высекаемых чувств. Вдруг перепадут и им, ежели Люси не понравится и она отбросит в сторону что-то не то ляпнувшую кандидатуру.

Опытным путём самые продвинутые из подружек довольно быстро установили, что волшебно преобразующее воздействие стопроцентно парализующих парней Люсиных чар чаще всего заканчивается на дистанции примерно метров в пять-шесть от неё. Иногда чуть больше, если света бывало немного, или меньше, если освещение включалось слишком ярким. Впоследствии, с годами, дистанция поражающего воздействия Люсиного присутствия постепенно сокращалась, пока совсем не захлопнулась на неё саму, да так там и осталась, больше не высовываясь. Но на нет так всё же и не сошла. Но о том отдельный разговор.

В медицинском универе Люси училась вполне самостоятельно и весьма неплохо. По её аккуратным конспектам лекций, с положенными отступами между строками и абзацами, схемами, таблицами, тщательными рисунками цветными фломастерами человеческих органов и тканей можно было выучить не одно поколение будущих врачей. Родителей своих в сессии и между ними она не грабила, деньгами ненасытных профессоров не кормила, собой не торговала. Впрочем, те преподы на мзду почти не намекали, всё же иногда пытаясь оказать симпатичной, вполне успевающей студентке некоторые пробные знаки внимания, а вдруг прокатит. Но быстро прекращали это делать, потому как видели – девочка чрезвычайно серьёзная, мух от котлет всегда отделяет, пришла именно за знаниями, их и получает. Хотя и необычайно красивая. Но та красота со временем пройдёт, отминусуется, а полученная классная специальность останется. Изредка женщины-преподавательницы придирались, но лишь на всякий случай, чтобы не зазнавалась красотка. Снисхождения ей ни в чём не делали, порой спрашивая с неё больше, чем с других, без поводов, но тоже на всякий случай. Однако столь досадные мелочи нисколько не мешали неудержимо развивающемуся, наверно блистательному Люсиному будущему. У неё даже троек в зачётке не было. И это в медицинском! Любой профессор скажет, какая это редкость!

Память у Люси имелась не просто великолепная, а под стать её божьей красоте – внушающая большое человеческое уважение близкое к зависти. Как всякое свойство интеллекта, память ей от мамы досталась. Мёртвую латынь эта студентка хватала как живую, с лёту, запоминая навсегда. Спасибо матери с отцом, вышла Люси не только ростом, лицом, но и во всём остальном хваткими мозгами, быстро всё соображающими и навсегда запоминающими любое знание. Её и в семье воспитывали, не как большинство девочек, в культе золота и драгоценностей, но исключительно в культе знаний и умений. Так что девочка вырастала к реальной жизни во многом не приспособленная, но очень поэтому умная. Что во многом и предопределило большинство её неудач на старте, но позднее и крупных, порою поистине блестящих побед.

В том самом медицинском универе с Люси повторилась всё та же, прежняя оказия с её чарами, которых ни отодрать было, ни отложить в сторонку хотя бы на время. Толпы иностранных студентов, почти сплошь чёрненьких, повсюду бродили вслед, разинув рты, глаз не сводя с лучшей в мире белоснежной арийской прелестницы. Рядом с нею им даже дышать порою становилось затруднительно. Слёзы выступали на выпуклые коровьи глаза африканоидов и азиатов, до того хотелось с воплями безмерно распирающего религиозного экстаза валиться и валиться к её ногам. А потом как можно быстрее всех остальных претендентов знакомить её со своей мамой и присоединять к своему будущему гарему, пока не убежала.

Самой Люси решительно не нравились ни арабы, ни индусы, ни тем более обитатели знойной Экваториальной Африки. Совсем другое дело – отечественные джигиты разнообразных мастей, даже неотёсанные, только вчера спустившиеся с гор за солью и тут на бескрайней русской равнине внезапно напоровшиеся на синий Люсин взгляд, да так и остолбеневшие от этого пассажа. Во-первых, они действительно были лучшими в стране ценителями женской красоты. Во-вторых, при общении с ними не имелось языкового барьера, да во многом и общекультурного. В-третьих, в отличие от русских парнишек эти ребята умели реально пускать пыль в глаза, то есть, энергично, с напором выражать своё рвущееся восхищение действительно самыми красивыми в мире славянскими девушками. Конкретно – если и не полмира, то пол-ресторана наверняка уложить к маленьким ножкам русской принцессы, конечно, если та удостоит их своим эксклюзивным вниманием.

На Люси, как самую уловистую в их жизни наживку немало страхолюдин женского пола вытащило к себе на палубу брыкающееся семейное счастье. Иногда не семейное, а просто краткое, не успевшее настолько далеко зайти, но всё же немало таньги успевшее подарить. Однако потом так же в одночасье слинявшее. Но не могла же Люси всегда дежурить возле чужого слабенького счастья, раздувая его тлеющий жар потоками своей бескорыстно струящейся красоты, неотрывно пущать и на другие беспрерывно образующиеся подле неё парочки свои гипнотизирующие, осчастливливающие чары. Едва отвернулась или отошла, как эти голуби мигом успевали намахаться и мгновенно разлететься, теряя пёрышки и кошельки.

В итоге Люси поняла главное по жизни: на всех чар не напасёшься! Не для того этот дар боженькой был дан. К тому же, как вскоре стало выясняться, товар этот на самом деле скоропортящийся, сильно страдающий от бездумного растранжиривания. Любые чары всегда следует тупо беречь для того, самого важного и единственного избранника, который обязательно когда-нибудь, но явится же. И не дай бог случится так, что ей самой предъявить ему уже нечего будет, всё на чужие счастьица растратится, разлетится. И дивидендов в таком деле ни с кого обратно не стребуешь!

Долгое время обогревала Люси этот заведомо неблагодарный космос низких материй как могла честно и добросовестно, однако никто из промышляющих любовью девочек и парней и в самом деле даже элементарного «спасибо» ей не сказал. И след их простывал впоследствии как дым как пьяненький туман.

При холодном анализе, естественно, много спустя, через десятки лет, становилась понятной и общая, истинная картина происходящей возле юной Люси подлинной вакханалии чувств и средств, закономерно скатившейся в итоге к элементарному заколачиванию денег на основном инстинкте. Вскоре её окружали лишь наиболее пробивные, отпетые негодяи и откровенные кикиморы профуры, вышедшие на рыбалку. То есть, именно они на бизнес-основе, теперь вовсе не для любовей-морковей всяких, а суровой поживы для – элементарно вылавливали при помощи неотразимой и, главное, бесплатной и клинически наивной подружки богатеньких буратинок и прочих лососей, очумело прущих на нерест. Не только заведомых папиков, прочих регулярных спонсоров, а и просто состоятельных клиентов хотя бы на одну но прибыльную ночь. Когда «каждая была хороша до безобразия, а также во время безобразия и немного после!».

Уголовники и прохиндеи с прохиндейками плотным кольцом довольно быстро окружили наваристую красотку и больше никого к ней не подпускали. Они сноровисто отгоняли от Люси нормальных мальчиков, не сорящих деньгами налево-направо и не таких поэтому наглых, выкашивая их ещё на дальних подступах в своей кормилице-царице. Забойная уркотня во главе с лагерниками со временем полностью разогнала вокруг бриллианта чистейшей воды, каковым была для них Люси, всех иных возможных конкурентов, в том числе и из собственной среды. Главным окучивальщиком на редкость уловистой красотки стал считаться ведущий братан одной из местных этнических банд Гаик Мартиросян. Он принялся ещё более жёстко выпасать отбитую от всех соперников элитную русскую тёлочку. С его подачи её повсюду стали величать не иначе, как Люсико-джан. То есть, загодя припечатали её титулом штатной тёлки самой одиозной этнической группировки. Её саму нисколько не спросясь. К Люсико-джан теперь никто не смел приблизиться без риска получить в ребро нож или заточку. Подошёл ближе пяти метров к нашей Альфа – получай! Ха-а!..

Отслеживались и проверялись даже официанты, робко подходившие к столу, за которым восседала некоронованная королева преступного мира, сама ни сном ни духом не ведавшая про свой новый статус в этом мире и только периодически недоумевавшая, куда же это все вокруг неё периодически пропадают?! Как по мановению, ровно и не было никого! Потом совсем никого не осталось, кроме вот этого свинцового свинорылья по всему периметру её потихоньку меркнущих чар! Официанты, едва доставив заказ, удалялись чуть ли не бегом, не смея глаз поднять от собственной бабочки на горле. Да и у остальных организмов даже при нечаянном или просто мимолётном взгляде куда не следует, сразу же першило в ширинках.

Подружки всех родов и безобразий из Люсиного эскорта были также убраны угрюмым джентльменом Гайкой практически сразу после условной конфирмации новой королевы его сердца. Одних кикимор просто разогнал, других – раздал скучающей братве. Велел пацанам не скупиться и по возможности ни в чём прошмандовок не обижать, безобразиями до смерти не загонять. Его быки на тех страшилках из бузины, конечно, не женились, но всё же потратились немало, уж больно алчные экземпляры присасывались к Люсико-джан. Главный куш, вне всякого сомнения, всё ещё того стоил, но он им не принадлежал и потому утешения от формальной близости к ней пока что было мало. Каждый браток примерно так размышлял при этом – все эти тёрки возникли лишь до поры до времени, а там, глядишь, их вожак сам дырку в боку получит и тогда чересчур лакомый товар вновь поступит на распродажу. Только вот кто его захочет тогда, поюзанного?!

На контрасте со всем этим конченым отребьем Люсико-джан долгое время и в самом деле смотрелась, словно подарочная куколка из сказки. Настолько хороша оставалась собой, что сам предводитель группировки Гайка Мартиросян практически сразу и почти целиком потерял голову от непрерывного рядом с ней пребывания. Индуцировался, схватил чрезмерную дозу. Поэтому всё же порешил упоротый бандюга жениться, притом как бы на полном серьёзе. Для этой цели он срочно вызвал из нагорной Армении сначала папу, бывшего геодезиста Хачика, некогда почему-то работавшего в местах не столь отдалённых. Тот заявился настолько быстро, как будто за ближним углом стоял и чем-нибудь торговал.

Потом к месту разворачивающихся событий была доставлена и «мама Нашхун», великая, как сын представил её своей будущей невесте, не то поэтесса, не то природная сказительница из мест обитания самых голосистых в мире карабахских ишаков. Когда геодезист Хачик встречал свою замечательную супругу, она, утомившись после дальнего странствия, вместе с мужем зашла в привокзальное кафе подкрепиться перед визитом к попавшимся к ним в оборот русским лопухам и предполагаемым сватам. По-русски поэтесса не говорила и почти не понимала, однако буфетчице всё-таки высказалась:

– Адын кофэ!.. – И замялась в поисках новых слов.

Буфетчица радостно оживилась и выдала на все столики в кафе, обращаясь к другим посетителям:

– Вот смотрите, совсем приезжая, а правильно назвала кофе. Именно в мужском роде. Не то, что вы, образованные наши: «Одно кофе, одно кофе!..».

Хачик гордо добавил:

– А чего вы хотели?! Моя жена самая грамотная во всём Карабахе!

После чего мама Нашхун всё же нашлась и докончила:

– И адын буличка!

Прибыв на место схватки сватовства, начали братья армяне столь же грамотный штурм русской цитадели в лице не столько самой Люси, сколько теперь её родителей и бабушки, тоже в прошлом преподавательницы вуза. Свататься так свататься, всё как положено в условиях всеобщего дефицита завидных женихов, но по схеме веками апробированного мезальянса: «чёрный верх – белый низ». Чабаны к профессорам. Полная гармония. Люси, к тому времени в широких уголовных кругах будучи в статусе Люсико-джан, не удержалась первой. Видимо незадолго до событий описываемого эпохального сватовства куколка в прямом смысле оказалась «белым низом». Профессорская крепость явно пала раньше и теперь в пролом крепостной стены хлынули превосходящие и соответственно непрерывно галдящие силы противника. Сил оторвать кочевников от себя почти ни у кого не находилось. Казалось бы, совсем немного оставалось для того, чтобы и над всей белой русской цитаделью взвился флаг очередного торжества «чёрного верха».

Буквально схваченные за горло будущие сваты, родители Люси, некоторое время пребывали в полной растерянности от такого натиска. Сама их доча видимо и вправду потеряла голову от тёмного рыцаря бандитских переулков, как и он от неё, во всяком случае, по его словам. Плохие мальчики всегда и больше всех нравились хорошим девочкам, профессорским дочкам в особенности. Так случилось и на этот раз. Чем хуже был мальчик, тем выше у него становились шансы изгадить самую чистую и беспорочную девочку. Ничего не поделать – закон бытия. У бандита Гайки имелись для этого наверно все сто процентов. Поэтому его гнусная ухмылка и была такой торжествующей.

Ещё бы не лестно было достойному представителю коренного народа из малой Азии практически беспрепятственно овладеть воздушной северной красавицей, а теперь вот-вот сломить и её заумных предков, хозяев просторной квартиры в центре огромного города. Апофеоз нарастающего алчного сватовства нарастал со страшной силой и непременно должен был завершиться настолько грандиозной послесвадебной кульминацией, что от неё наверняка бы содрогнулись устои мироздания, а многочисленные лепестки белых роз на предстоящем брачном ложе добровольно и поспешно утрамбовались до положенного состояния в положенных местах и остальных примыкающих локациях.

Острие главного удара приходилось на Люсиного отца, профессора местного университета, конечно, не настолько грамотного как мама Нашхун, и поэтому крайне уязвимого. Дочка сходу принялась донимать папу истеричными мольбами срочно прописать у них в квартире бедных и несчастных, гонимых отовсюду армян. Люсин родитель, даром что сам вёл курс эволюционной морфологии, в перипетии трагического исчезновения армянской популяции с лица Земли почему-то не вник, зато в другом проявил себя крайне непрактичным и даже несообразительным. Он был из ряда мудрецов, которые как-то так умудрялись на каждом шагу. Наглая практичность тупых жужелиц, спустившихся с гор за солью, легко пробила излишнюю в таких делах мудрёность университетского умника. И тогда поплёлся профессор Пирогов в своё домоуправление, а потом и в паспортный стол. Стал просить прописать на своей жилплощади беглого армянского геодезиста Хачика, папу жениха Гаика, а также и его маму – неизбывную гордость всего карабахского национального эпоса по имени Нашхун.

В домоуправлении и паспортном столе настолько поразились дури замороченного русского мужика, к сожалению доктора наук и профессора, что даже пальцами у виска забыли ему покрутить, а так и сидели, оцепенев и с раскрытыми ртами. Мол, даже такое бывает?! Чудны дела твои господи! В завершении просветительских переговоров перемудрившему мудрецу всё-таки отказали. Нашли способ хоть как-то спустить на тормозах очевидно назревавшую у него жилищную трагедию. Полностью замороченному профессору разрешили только временную, на полгода регистрацию и лишь одного Хачика. «Потом – сказали в управлении – не будете знать, как благодарить нас за это!». Это на папу произвело серьёзное впечатление. Воротившись, на шею нетерпеливым сватам бросаться передумал, тем более кричать при этом: «Спасители вы наши!». И те сразу всё поняли: прозрел скотина, раньше времени. Эх, надо было его туда самим сводить и под крепким чабанским присмотром! Чтобы никто и не гавкнул под руку!

Мама Нашхун во время всех перипетий явно унизительного для неё сватовства держалась стойко, подбадривая себя стихами и балладами собственного сочинения, негромко напеваемыми под нос. Однако потом, узнав об отказе в постоянной регистрации, сразу перестала излагать миру свои бессмертные вирши. Карабахская мама страшно обиделась и, не мешкая, отбыла назад за Кавказский хребет слагать новую легенду о чёрной неблагодарности теперь белых туземцев, в лице Люсиных родителей, не оценивших всей героической жертвенности её собственного семейства, почти согласившегося было породниться с такими баранами.

На посошок она произнесла нечто гневное по-армянски, на что несостоявшийся папа Хачик покраснел и впопыхах сказал ей по-русски: «Зачем ты так?! Они ни в чём не виноваты! Старались же!». Затем спохватился и перевёл остолбеневшей жене свою реплику за дружбу народов надёжный оплот. Вроде как, это тебе не «кофэ» с буличкой!

Их сын Гайка тоже сначала дико расстроился, но потом решил превратить ускользающую русскую красавицу в самую статусную из своих наложниц. Сам он по-прежнему обитал в иных, недоступных простым смертным сферах бытия, а вот самый заплёванный торгаш с рынка, его папа явочным порядком спокойно втиснулся в семью русских интеллигентов и стал там кататься как ишачий сыр в масле. Новые сожители деликатно обращались к нему – Хач Саркисович, хотя сам он с непривычки протестовал и предпочитал, чтобы и здесь кликали его как в нормальных торговых рядах – исключительно по творческому псевдониму Хачик. Люсиному папу такое было страшно невдомёк, потому что ранее он всегда считал, что «Хачик» это русское народное ругательство. Оказалось же, что этих шельм так пометил ещё всевидящий господь бог. Кто бы мог подумать?!

В отсутствие гордой и чересчур зоркой мамы Нашхун Хачик Саркисович видимо пользовался у торговок немалым авторитетом, а также довольно существенными преференциями, выражавшимися в некотором количестве отборной «пересортицы», которую он иногда широким жестом выставлял на общий с профессорами обеденный стол. Спустя время он сам же и оценил свой вклад в продовольственную безопасность постепенно и неуклонно обживаемой семьи. Принялся заявлять, что всех тут кормит, тянет на себе и ему сильно невдомёк, как они до его появления не умерли с голоду. Продукты Хачик и вправду приносил, хотя и немного, но почти всегда отличного качества. Марку не терял. Порой за неделю, а то и за две, до их массового появления в продаже. С завидным чувством исконного самоуважения Хач Саркисович при этом заявлял, что, например, настоящие грунтовые, а не тепличные помидоры самыми первыми в городе появляются именно у него. Даже у прокуроров их нет, а у Хачика есть, вот так. Это Хачик, в частности, выяснил во время нового вызова его к районному прокурору по поводу очередных мутных дел его сына Гайки, опять схваченного стражами порядка во время проведения оперативных мероприятий на территории рынка.

Собираясь к прокурору на допрос, Хач Саркисович весьма продуманно оделся в неизвестно где подобранные живописные лохмотья, которыми бы наверно и бомжи побрезговали. Расчёт состоял в том, чтобы предстать пред Оком Саурона в наиболее невзыскательном виде, то есть, с намёком, что больше с него взыскивать будет нечего.

Для безоговорочного достижения требуемой степени убедительности, для смазки и полезного контраста всё же необходим был и некий восточный дар власть предержащему, пусть небольшой, но обязательно очень приятный и полезный. Таковой оказалась нетленная мудрость веков, намертво закрепившаяся в армянских генах ещё со времён их древнего царства Урарту. Заходя на поклон к прокурору, хитроумный Хачик держал в руках большую плетёную корзину действительно грунтовых, замечательно, как в августе пахнущих армянских помидоров. Таких не найти было нигде, тем более в промозглом месяце марте. Месседж Хачик организовал такой, мол, вот и всё, что у нас есть, примите от чистого сердца. Практически любое, даже неживое прокурорское сердце должно было обязательно дрогнуть и смягчиться при виде оборванного несчастного старика, принёсшего в качестве искупительного дара за грехи сына столь замечательную метровую чашу с дарами субтропической армянской природы. От жалости пополам с великодушием обязательно встрепенулось бы, да и отпустило блудного папу обратно в торговые ряды его стихии. Как только что пойманного сомика. И действительно, что с бедного армянина взять, кроме корзины помидоров, ненароком оставленной где-то там у секретарши за шкафом. Так что розыск с Гайки и на этот раз сняли. Один – ноль, в пользу сборной Урарту.