Анатолий Никифорович Санжаровский
Кавказушка
13
Нина сказала:
– Девчонки, если что… Не пишите домой сглупу, что убили. Не пугайте… Не вас учить, уже знаете… А напишите, жива, здорова… А сойдёт, сольётся война – сами узнают…
Жения разнесла раненым ужин.
Собрала посуду.
Больше ей в санбате делать нечего. Но она не уходит. Угнулась в ведро, ложкой дёрг, дёрг по стенке, будто соскребает что, а сама – сплошной слух! – не сведёт с Нины удивлённых глаз, вперехват ловит, что та за странности говорит своим подругам, говорит да ещё со всеми прощально обнимается, целуется.
Куда-нибудь уходит? На задание?
А куда сунешься навстречу ночи? И в таком непотребном виде?
На Нине гражданское тряпьё. Драная ватная фуфайка, тёплые штаны. На лице сажа, грязь. В руке кривая палка.
На пробу Нина делает несколько шагов, с усилием налегает на палку.
– О! Под старуху кондыляешь на ять! – в печальной улыбке поднимает палец одна из подруг.
Нина выходит.
Жения семенит следом.
– Нина! – окликает Жения. – Ти зачэм всё это надэл?
Нина дурашливо хохотнула:
– Без перчаток чай пила! Простудёхалась. Вот толсто и оделась… Упугучилась… [28]
– Ти кюда?
– На бал-маскарад! – внешне весело раскланивается Нина. Но в душе ох и не нравится ей, когда перед важной дорогой вот так лупят в лоб: куда? Надо же! Закудахтала дорожку!
– Ти иди заданий? Да? Возми мне… Я свободни до утра.
– Какое ещё задание? – насильно смеётся Нина. – На танцы иду… На половецкие плясандины… А вы танцуйте на здоровье с ложками-мисками… Всяк танцуй свои танцы.
– Я хочу иди месте тобой…
Нина остановила глаза на Жении.
«Отбыли Вы, мамаша, здесь семнадцать дней. Изучили, прошли всю русскую азбуку. А что ж дальше? А дальше вот что. Засиделись, загостились Вы у сыночка, пора пробивать Вам дорожку на Геленджик да провожать Вас домой… Узнаем поточней, где главный немец, чем он "богат" и двинем…»
И твёрдо провела рукой из стороны в сторону:
– Со мной нельзя.
Жения передала Вано подслушанные обрывки странного разговора Нины с подругами, не забыла, разумеется, про свой разговор с Ниной, подивилась её диковинному наряду. Спросила:
– Что бы всё это, сынок, значило?
– Это только то и значит, что значит, – уклончиво ответил Вано. – Давай об этом не будем. Лучше свежий пришей подворотничок.
Белых ниток не было. Жения надёргала долевых ниток из бинта, пришила к стойке-воротнику гимнастёрки узкую бинтовую полоску. Получилось вроде недурно.
Вано ушёл к себе позже обычного.
Нина так и не приходила спать.
А утром, свет ещё и не думал, как показалось Жении, разбивать, разбавлять тьму, прибежал ликующий Вано.
– Мама! Мамочка! Я принёс радость! Только что был совет…
– На рассвете какой совет?! – ничего не понимала Жения. – Мало дня, что на рассвете? Или у них там у всех бессонница?
– Сейчас, мама, у всего мира бессонница.
Жения задумалась.
– Ты хорошо, сынок, сказал. Сейчас никому не спится сладко. Даже врагу.
– Я обязан драться и за себя, и за отца…
– Посто-ой… Как это и за отца? Разве он не мужчина? Сам не постоит за себя? Или – он погиб? Может, у тебя есть какие бумаги, что так говоришь? Не таись… Что с тобой? От тебя невозможно добиться языка… [29]
Глаза всегда выдают виноватого. И хорошо, что было ещё темновато, что была ещё полуразмытая ночь, и мать не видела ни перемены в его дрогнувшем лице, ни в его глазах.
Действительно, за час до её приезда Вано получил ответ на свой запрос. Отец погиб. Но, узнав, что мать ещё не получила похоронку, несколько успокоился, для верности в мелочь изодрал сталинградское извещение, полагая, что это ни больше ни меньше какое-нибудь недоразумение. И о нём сын не заикался матери. Ну, чего, в сам деле, до времени жечь матери душу? А ну скажется это послание всего-навсего ошибкой? Уж лучше пока помалкивать.
Вано молчал, и это молчание угнетало его.
Он частенько порывался вывалить всю правду. И всякий раз удерживал себя. Может, сейчас рубнуть? Ну, рубнёшь. А дальше что? Чем эта правда поможет матери? Она её убьёт… А вдруг эта правда повернётся после заурядной путаницей?
И, опуская глаза, Вано так повёл разговор:
– На войне бывает всё. Кто-то где-то недосмотрел… перепутал фамилию… адрес… Могло и сильно ранить отца. Сам не может писать, поблизости нет грузина-знакомца, а русскую сестру попроси написать – как дома станете читать? Мог ведь отец так подумать? Мог? Вот и молчит до поры… Я должен биться и за него, и за Тамару, и за тебя…
Жения глубоко вздохнула.
– Я ведь, мама, – виноватясь голосом, продолжал Вано, – заскочил на минутку. Проститься…
Мать отшатнулась.
– Ка-ак проститься?
– Мы выступаем в бой. Мне по штату положено быть впереди… А впереди всегда ураганней, – смущаясь, тихо проговорил Вано.
Жения помертвела.
– Ты хочешь сказать, вся твоя радость в том, чтоб скорей погибнуть? Тебе надоело жить?
– Ма-ма-а…
– Прости… что я молочу… Как в лихорадке… Насчёт боя ты правильно… Но в бой я тебя одного не пущу! Не пущу! Я с тобой… Буду рядом… Я заговорённая… – Жения горячечно похлопала себя по нагрудному карману, где лежала попавшая ей в таз пуля. – Я заговорённая. Меня пули не трогают. Буду я рядом, не тронут и тебя…
«Вот так номер, – опало думает Вано. – С мамкой вперёд на врага! С мамкой на передовую… Засмеют ребята. А потом… Мало нам отца? А ну угадает пуля ещё и в мать? Да при мне! Как я тогда?..»
Твердея духом, мать положила руку сыну на плечо:
– Я догадываюсь, про что ты думаешь. Не думай, выбрось всё то из головы. Пускай я не держала в руках автомат. Пускай я не умею стрелять. Не это вовсе главное. Главное – я рядом. Буду я рядом, уцелеешь и ты… И… Я могу сгодиться там! Ранят кого, вынесу из боя… Могу подать первую помощь. Остановить кровь, перевязать… Я всё умею! Нина научила. Мне сам Кручинин доверяет накладывать сапожок из гипса!
14
Из боя мать и сын вышли невредимыми.
Вано ликовал, как младенец.
–Ну, так я не права? – пожурила его мать. – Не будь меня там, ты б сейчас был далеко-о. Как я только и углядела… Ко времени глянула… Ты из автомата косишь-ломаешь их цепь, а я не будь дура знаю, беда и спереди навалится, и с задов может цапнуть. Раз за разом зырк, зырк вокруг. Никого сзади и с боков. А тут гляну – из плотного туманного сумрака гада ползёт. Со штыком. Из-за камня. Я по каске узнала, уже когда совсем близко подполз. Толкнула тебя в плечо и рукой на него, ты в секунд очередь по нему… А то б он нас обоих по-тихому надел на один штык… А фашину надо бить, би-ить… И глупо пропадать самим…
Оконфуженный Вано с минуту молчал.
Согласился после:
– Без тебя я б уже как жив не бывал… Ты у нас геройша! Сама очистила себе дорогу домой!
– Это как?
– Обыкновенно. Дорога, которую мы взяли, ведёт на Геленджик и дальше. К дому… А знаешь, – в голосе Вано качнулись хвастливые нотки, – а ведаешь ли ты, только из-за тебя пошли биться за дорогу на Геленджик? Совет был про то именно.
Мать осуждающе покосилась на сына.
– Болтушок же ты… Из-за меня…
– Ничуть! Только то из горшка льётся, что было в горшок налито. Уже после боя побежал среди солдат шепоток… На сегодня вроде намечались бои и за дорогу на Геленджик, и в другом месте. Вот собралось большое начальство и решает, за что ж сперва драться. Говорили, говорили и тогда самый главный на совете говорит: прежде всего мы должны отнять дорогу на Геленджик. Из-за того, что эта дорога не у нас, мать одного нашего солдата не может вернуться домой. Надо срочно расчистить ей дорогу. Уже более двух недель гостится в части…
Жения с ядком улыбается. Ну и трепач! Ну и ляпалка!
Она не верит Вано.
А Вано и сам не знает, то ли верить ему своим словам, то ли нет. То ли он всё это действительно слышал, то ли присочинил сам. Ни то, ни другое он сказать твёрдо не может.
– Одним словом, мама, – подбивает Вано бабки, – не хотела ты сегодня прощаться на рассвете, придётся прощаться сейчас. Дорога открыта! Тебе надо возвращаться. Я об этом похлопочу.
Жения сражённо остановилась.
– Вано! Ти чито мелешь?! – закричала она по-русски, уверенная, что на русском всякий довод звучит убедительней.
И, отдёрнув злость, спокойней попрекала по-грузински:
– Он похлопочет!.. Хлопотун выискался. Хлопочи, хлопочи… Да не заплачь! Что вы тут без меня, пеленашки, станете делать?! С голоду прежде всего перемрёте! Кто вам будет шить да штопать? Кто станет вас перевязывать да накладывать вам гипсовые сапожки?!.. Хлопочи! Только и я похлопочу. До Берлина дойду, а от единственного сына не отстану живая! К самому к Морозову пойду! Он не ты! Поймёт мать… Пошли вместе к Морозову!
Вано надел свой боевой орденок, все три медали. Всё солидней. Пускай знает Морозов, кому отказывает!
Увидев Вано при наградах, Жения пыхнула, сердито подумала:
"Это ж он выряжается, чтоб взять надо мной верх. Прямо иконостас… Понацепил пятаки… Думает, начальство безразговорочно возьмёт во внимание его погремушки и обязательно всё свернёт на его дорожку…"
Не отрываясь, смотрела Жения на сына.
Она поймала себя на мысли, что ещё никогда не видела сына таким красивым, и открыто любовалась им. Эти награды так набавили ему пригожести!
"Ордена-медали Вано добыл кровью в боях. А я – пятаки, погремушки… Совсем с горя очумела. Совсем вся выпала из ума…"
А вслух повинилась, ластясь и прижимаясь к крепкому сынову плечу:
– Мать тоже может лишнее уронить с языка. Ты уж не дуйся на старую…
– А разве по мне заметно, что я дуюсь? – разлился в светлой улыбке Вано.
Про себя Морозов потянул руку Вано.
Несомненно, считал и Морозов, нечего матери пихать голову под пули. Пускай возвращается. Но как это сказать ей в лицо и не обидеть? Иначе… Такой ведь жар-бор поднимется!
Морозов что-то написал на листке. Подал Жении.
– Я тут всё ясно расписал. Поскольку открылась дорога, срочно повезёте прямо сейчас раненых в Геленджик, в знакомый вам госпиталь. Будете сопровождать. Водитель знает адрес… Эту мою записку передадите начальнику госпиталя. А дальше… В записке всё сказано. Вы оба свободны.
Вано обмяк.
Едва вышли от Морозова, Жения хлопнула Вано запиской, дразняще показала язык. Как маленькая:
– Ну, хлопотун! Кто лезгинку пляшет?
И, выструнив руки в одну сторону, подобравшись, озорно заскакала на пальчиках, коротко и упруго перебирая ногами.
– Оно, сынок, хоть и говорят, что козы перед гибелью бодаются, да я ещё…
Жения осеклась.
Прямо на нее из-за угла выворотился Заваров и, поражённый увиденным, от изумления раскрыл рот.
Жения охладело опустила руки, стала.
– Ба-ба-ба! Что я вижу, Генацвалечка! – загремел Заваров, тяжело дыша с долгой беготни. – Утром на кухню не явилась… На обед ни крошульки, а у неё плясочки до упаду! Умучился, исказнился весь, пока в бегах рыскал всюду, всё искал… Фу-у!.. Мы так, Генацвалечка, не уговаривались. Ей-бо! – И съехал на плаксивый тон: – Женечка, веточка ты моя! Радость ты моя всепланетная! Давай, родненькая, на кухоньку. Боевой народище ведь кормить через час! Да без твоего харчо в обед меня самого слопают! Перспективушка!..
С жалостью взглянула Жения на Заварова.
Отводя лицо, сбивчиво пробормотала:
– Нэ-эт, дорогой… Ложка-поварёшка командуй ти сама… У мнэ, – потёрла в пальцах записку, – задани боэвой… Вэзу ранени на госпитал!
Заваров дыхание остановил – так подсекла его эта новость.
– Зарезала без ножа! Убила без выстрела! – прошептал Заваров, тупо глядя перед собой. – Даже баба вырвала открепление от котлов. На повышение стриганула! Снова я один одним… А за что ж мне такая кара? Я как чувствовал… Мы с тобой масло и вода… Масло и вода не соединяются. Не по судьбе, знать, вместе… Чего лукавить… Му́ка с тобой была. Да мука сладкая!.. Ты ловкая. Такая в море кинется и не промокнет… Ты чего хотела, добилась, взяла. Ближе к боевому делу! Не зря всё пела: если падать, дорогой Заваров, то лучше с коня, чем с осла. А я никак не выкружу на боевую дорожку… Падать мне с осла?.. Женечка… Генацвалечка… – Заваров беспомощно разметал руки. – Да что я буду делать без тебя?!
Жения ободряюще подмигнула:
– А вари харчо! У тбэ хорошё получайси… Я расказвал, ти записвал… Читай… дэ́ли… У тбэ хорошё получайси…
– Я только воду могу хорошо вскипятить. А всё прочее у меня отвратно.
Жения мелко поклонилась Заварову, мол, чем же я ещё тебе помогу, и, толкнув Вано в локоть, пошла.
Остановившимися глазами Заваров пялился на мать с сыном.
Они всё больше отдалялись.
Вано как-то сразу выпал из поля его зрения.
Заваров видел одну Жению.
– Эх! Генацвалечка! – пропаще покачал он головой и запел-зажаловался.
Точней, он не пел, а по слогам проговаривал в тоске прилипчивую частушку, не теряя из виду Жению:
– Нога моя левая,
Чего хоча делая.
Не спит, не лежит,
А на улицу бежит…
Три машины с ранеными уже стояли у санбата.
Жения ласково провела пальцем по колковатой щеке сына.
– Не вешай низко нос, – сказала. – Не скучай. Я скоро… Мы скоро снова будем вместе. Поэтому я не говорю тебе прощай. До свиданья, сынок! К вечеру вернусь…
– До свиданья, мама… Лёгкой тебе дороги…
Неясная горечь разлилась в ней, и Жения, легонько оттолкнув от себя Вано – медали жалобно тенькнули, – быстро засеменила к ближней машине. Взялась за борт, ногу на лесенку…
– Сюда нельзя! Нельзя!! Нельзя!!! – заполошно зашептал ей в затылок тонкий, писклявый голос.
Жения обернулась – никого.
Она как-то растерянно улыбнулась и уже медленней перешла к соседней машине.
– И сюда нельзя! Нельзя!! Нельзя!!! – всё тот же голос.
"Не к добру это…"
Ей расхотелось ехать.
Однако она заставила себя подойти к третьей машине.
Занесла ногу на лесенку. Подождала, прислушиваясь.
Голоса не было.
Она взобралась. Слабо, в нерешительности помахала сыну.
Вано постеснялся поднять руку и лишь грустно, плохо скрывая огорчение, покивал.
Дорога была вся в нырках. В выбоинах.
Машины ползли по ним черепахами с каким-то жалобным, воющим пристоном.
Где-то в середине пути настиг немецкий самолёт. Уничтожил две машины с ранеными. Прямое попадание. И только третья машина, которая шла в голове и в которой ехала Жения, – среди раненых был там и грузин с обожженным лицом – благополучно добралась до госпиталя.
Начальник госпиталя, увидев входившую к нему в тесный кабинетик Жению, обрадовался:
– А-а!.. Те же люди в ту же хату!.. Ну-ну! С чем пожаловали?
Жения отдала записку.
Он прочитал. Почесал кончик носа:
– Придётся снова звать грузина…
– Зачэм? Я тепер понимай мала-мала рюски. На фронт учи…
– Значит, не зря ходили… Раз фронт научил, должны понять. Тут, – тряхнул запиской, – предписано…
Начальник запнулся.
– Да что я вам толкую? Раз вы теперь знаете по-русски, наверно, читали записку?
– Зачэм, кацо? – насупилась, сбычила глаза Жения. – Записка нэ мнэ. Зачэм читай я?
– Логично, – оживился начальник. – Тогда поясню. В записке предписано… Руководство приказывает препроводить Вас отсюда домой.
– Хачу часть, – тихо, но твёрдо возразила Жения. – Там син. Дом нэ хачу…
– Хочу… не хочу… Таких понятий не существует на фронте. Если надо, – начальник ещё раз тряхнул запиской, – значит, ладошку к виску. Слушаюсь! До железнодорожной станции Туапсе мы Вам найдём, мамаша, транспорт… За помощь Вас тут, – показал бровями на записку, – сердечно благодарят. Спасибо…
Жения не стала ждать обещанного транспорта.
Она побрела по старой знакомой дороге и заплакала.
"Неужели всё это подстроил Морозов? Я так верила ему… А он – на… Какой-то писулькой отогнал меня от Вано. Прямушкой в глаза скажи, разве я б посмела ослушаться военную власть? Никуда б не делась, подалась бы домой… Так хоть бы честь честью простилась с сынком… А то… так… Вроде шапочные знакомцы… До свидания – до свидания… Будто до нового дня расстались… Даже не обнялись, не поцеловались… Вот тебе раз… Из моря выплыла, в росе утонула… Наверное, я не так поняла Морозова?.."
В своё село Жения вошла поздним вечером.
Кругом всё было черно. Нигде ни огонёчка. Мёртвая тишина, словно жизнь из села вовсе вытекла…
И чем ближе подходила она к своей пацхе, ступала всё медленней, всё тяжелей. Боязно было ей взойти на холодный, шаткий порог своего домка, всеми забытого, зачужелого.
От калитки Жения насторожённо всматривается в свои окна.
О Боже!
Окна изнутри меркло светятся! Кто там? Кто?
Да никого там не может быть. Мерещится!
Подбежала Жения к крайнему окну.
На столе коптит лампёшка без стекла.
У печки хлопочет бедная мамушка Минандар.
Стороной, поди, узнала, что увеялась я к Вано, бросила свою Джангру, перебралась, родная, ко мне под крышу… И сколько я ни пропадала, жизнь в доме в моём не умерла… Жизнь продолжается!
Делать нечего. Надо жить дальше, надо жить… надо жить…
Жения уткнулась лицом в плетёную стенку избы.
Стенка была тёплая, живая…
