Анатолий Никифорович Санжаровский
Сибирская роза
22
Таисия Викторовна была прочного, сибирского замесу, однако с убыстряющимся бегом уклонных одиноких лет она всё чаще, обмирая, думала:
«Не вечная я… Уйду, уйду вот… Только кому ж я вложу в надёжную руку свой борец? Кто продолжит меня?»
Тот же медицинский институт, тот же факультет, что и мать, кончила Людмилка, дочка.
«Носило, носило, веяло, веяло Людмилку по стране – присохла в Москве. Практикует в поликлинике на Варшавке. Звучит. Сладко под случай похвалиться кому, что-де вот старшенькая моя врачица во-он где. Да особо я хвалиться не люблю, не гнётся язык.
В работе она всем образец. Не дивушко, что подняли её до зама главного врача. На конце концов все тянутся в главные, как малое теля к соске, да первое дело – не толкётся в Людмиле чиновный свербёж. Не перескочила на бумажки-перекладашки, не стала только руками водить, то есть руководить. Ушла из замов, по-прежнему прочно лечит и борушкой. Она у меня натуропат.
Я часто думаю, хватит ли дочкиной жизни дождаться, когда войдёт борец в закон? Надобно, чтоб и дочке было кому передать борец…»
У Людмилы на возрасте уже своя дочка Лариса.
На каникулы ссылали Ларису в Борск к бабушке.
Внучке нравилось у бабушки. Вместе ходила с нею в больницу, минута в минуту отбывала там бабушкину смену. Вместе и в выходные, и в будние вечера путешествовали по Борску из дома в дом, где были больные.
Уже в Москве Лариса поступила в сеченовский институт. Как бабушка, как мать будет гинекологичкой.
Легче, светлей думается Таисии Викторовне о внучке.
Почему-то верит, именно внучке удастся довести до победного дела борец.
Почему внучке, а не дочери?
Таисия Викторовна не может себе ответить. Ей кажется, внучка везучей. Оттого внучке такая вера, оттого во всякий свободный от школы, а теперь от института час Таисия Викторовна зовмя зовёт к себе Ларису, а та и без зова готова лететь в Борек, так ей там всё к сердцу.
Вот и подпуржил милый февралёк, вот и дождалась Таисия Викторовна каникул.
Сегодня приезжает Лариса!
Поезд ещё не подшумел к вокзалу, а Таисия Викторовна, не выдержав, бежит на Розочку к автобусной остановке.
У них уговорено так: никаких вокзалов, никаких дрыжиков на перроне. Жди, бабушка, дома, по такой калёной холодине не выскакивай за порожек!
По телефону Таисия Викторовна обещала Ларисе ждать дома, но нервы, нервы смял нетерпёж. Она пожгла встретить хоть у автобуса, а то как-то совсем уж неловко. Приезжает всёшки внучка. Как не встретить? Кинуться на сам вокзал – крепко Лариса обидится. Перехвачу на Розочке. Обида будет помягче, попокладистей.
Пурга метёт вселенская.
Старушку то толкнёт так в спину, что невольно сорвётся на бег, то дёрнет в сторону, и она свалится в снег, то кавардачно подует так навстречь, что несёт-поталкивает её назад к дому.
Она сгибается пополам, чуть тебе не ползком продирается к остановке.
На остановке в утренний час вечная каша. Эти выходят, те заходят… Народу тесным-тесно.
Обычно Лариса ездит на задней площадке, выходит во вторую дверь. Вспомнив это, Таисия Викторовна припечалилась.
Ей зудится подойти ближе к нужному месту, куда, как на лыжах, почти боком подскальзывают автобусы. Подойти она не решается. Боится, как бы эта теснота не внесла её в автобус.
Но и торчать в стороне тоже не дело. Глазам больно издали вприщурку пялиться на выходивших с задней площадки, и Таисия Викторовна, помедлив, плотней подбирается к выбранной точке.
Таисия Викторовна не заметила, как за нею духом натолокся Бог знает какой базар, и какой-то добряк детина, ладясь облегчить жизнь старушке, просто, будто перинку, подхватил её под мышки, как маленького ребёнка, и внёс в кипящий дверной распах.
– Да что вы делаете!? Я ж не еду! – закричала Таисия Викторовна.
В ответ ей засмеялись, полагая, что она шутит, и те две крепкие руки ещё твёрже сжали её под мышками, не давая выпасть.
«Ка-ак выйдешь, если оттуда, с низов, железно напирает горячая мамаевская орда…» – подумала она и смирилась.
Ругая себя размазюхой и в отчаянии тыкнув локтем милостивца раза три в бычий бок, проехала она целую остановку. Назад летела как заяц, за которым гнался изрядно проголодавшийся волк. Всё боялась, выгрузит её Ларису вокзальный автобус, а её, кислой старухни, и не будет.
Именно так оно и случилось.
Таисия Викторовна ждёт-пождёт, вся продрогла, посинела, а Ларисы нет как нет. А тут луп – бредёт Лариса к остановке от дома! Поди, увидела замок, догадалась: поехала бабушка встречать. И сама пошла разыскивать бабушку.
В обрат, домой, идётся Таисии Викторовне хорошо. Рядом с Ларисой ей празднично. Старушка то и дело в восторге вскидывает на внучку радостный глаз и не может сразу отвести. Ей нравится, что Лариса девушка рослая, широконька в кости. Плотная сибирская сбитуха. Царь-девка!
Ласковая рука Ларисы тепло сжимает её локоток. Возле Ларисы старушке уютно, надёжно. Старушке кажется, что возле Ларисы и ветер не смеет повесничать. Не оттого ль его и поубавилось? Где-то за домами он ревуще стонет, только не здесь, не возле них. Вовсе не трогает, не толкает, а мягко, уважительно обминает их, как вода камень.
Таисия Викторовна счастливо заглядывает Ларисе в лицо.
– Лялёнок, как столица?
– Нормалёк… Столица, бабушка, пробуждается… В поте лица воюет с аликами… Изо всех продуктовых повымели винные отделы. Полтыщи прихлопнули всяких там разливных стекляшек-забегаловок. Беда-а… Неважнец этим… разлейся море… Какой ты ни питок, а в ресторане больше ста граммушек не поднесут водочки для разводочки. Не ущипнёшь больше ни капельки даже пивка для рывка. За свои же кровные! Вот тем ста хоть радуйся, хоть плачь. Хоть молись, хоть пей… Хорошему питуху горло не смочить.
– Чудесно! Чудесно! Ах как чудесно!.. Наконец-то!.. Ведь разнузданное пьянство – это гибель нации! Наконец-то русский начал учиться жить трезво!
– Оно и в Борске, бабуш, учеников сверх нозрей… Еду с вокзала, водитель объявляет: «Остановка „Магазин“. Следующая остановка „Конец очереди“». В автобусе смешок. Я в окно – чёрная очередина змеёй с версту. Во мне что-то оборвалось. Не до шуточек… Во-от они, ученики-твердо-лобики! Во-от кому на трезвую голову веселье не идёт! Во-от у кого лозунги дня: «Не дадим попасть зелёному змию в Красную книгу!», «Ответим на красный террор белой горячкой!»
– С внезапу на втором взводе или на развязях ещё не то сморозишь… Ничего… Не враз… Ещё малок поотвечают и прижукнут, выпятят языки.[67] Крутовато за них взялись, крутовато. Очень даже правильно! Жаль, есть пробуксовочки. Ну да Москва не в день строилась. В продуктовых нет горячего – вина, водки, – а пива хоть топись. Многие ученики, сменив квалификацию, перескакивают на пиво. Копируется американская ошибка… В тридцатых в Штатах был ух грозный сухой закон. Исчезли вино, водка. Пиво оставили. Пиво и подвело. Даже шутка потом такая выплеснулась: «Сухой закон захлебнулся пивом». Конечно, всё скопом, хоть в щепки разбейся, не ухватишь, где-то будет и рваться, но главное делается, и делается густовато, прочно. Пора трезветь русскому. Как говорили в старину, трезвитеся и бодрствуйте!
Дома, пока Таисия Викторовна собирала на стол, Лариса в спальной сложила весёлую фестивальную кепочку из крашеного тонкого картона (в киоске прошлым летом, в фестиваль молодежи и студентов, брала), крикнула:
– Бабушка! Пожалуйте к зеркалу и закройте на минуточку глаза!
Заинтригованная Таисия Викторовна на пальчиках поспешно подбежала к зеркалу у входной двери. Старательно зажмурилась.
Лариса сняла с неё беретку, надела кепочку. Оценила, хорошо ли сидит кепочка, и, удовлетворённая, сама себе кивнула. Потом приколола бабушке значок.
– А теперь смотрите.
Таисия Викторовна глянула на себя в зеркале.
– Ёлкин дед, какая красота! – отшатнулась в изумлении. – Кака-ая красотень!
С детским восторгом впилась она изучать свою кепчонишку, не отрываясь от зеркала, и бережно, в упоении трогая подушечками пальцев свою обнову то там, то там.
– Козырёчек небесно-голубой… по краю алая полоска… С боков тоже небесно-голубая, а верх белый… По верху белая широкая полоса… С обеих сторон в ней по шесть тонких полосочек. С краю оранжевая, потом тёмно-зелёная, узенькая белая, голубая, белая пошире, красная… А над самым козырёчком, на белом просторе, фестивальная ромашка… Волшебная кепчушечка!.. А значок «Катюша»… Малышка в кокошнике-ромашишке…
– Художник Веременко рисовал не условную русскую Катюшу. Эта девчурка его племяшка…
– Спасибствую, Ларик, что не забыла про сувениры. Я так ждала… Только за ними и отпустила тебя в прошлое лето на фестиваль… Хотя… что я… Как было не пустить? Ты ж и пела, и была в медбригаде… прислуживала фестивалю…
– И пела, бабушка, и была…
– Спасибо.
Таисия Викторовна поцеловала внучку и, подхватив её за круглявые бока, закружила в вальсе, подыгрывая себе языком.
Кружилась Лариса растерянно-трудновато, и уже через минуту Таисия Викторовна ласково оттолкнула её от себя на диван так ловко, что та, сама того не ожидая, сдобно и почти плавно опустилась недвижимостью на мягкий столовский диван.
Докружившись одна до стены с гитарой, Таисия Викторовна сняла её. Не переставая танцевать, заиграла и вытянула не знакомую Ларисе озороватую песенку на французском языке.
Бабушка танцевала и пела, и было в ней столько живости, огня, азарта, что Лариса, отчего-то совестясь своей приворожительной молодой плотной стати, не решалась смотреть ей прямо в глаза и лишь изредка взглядывала на неё восхищённо-завистливо, думая:
«Боже! Мне двадцать два, а кто я рядом с нею? Перекормленная ленивая тумба… Стыдоха… А она… юла… ангорская козочка… Разве кто осмелится дать ей её семьдесят шесть? Осмелится?»
Песенка уже кончилась, а Таисия Викторовна всё играла и кружилась, прижимая всё тесней к себе старенькую, в трещинках, гитару.
Мало-помалу неясный стыд перед бабушкой разломало, унесло, и Лариса, поддавшись вся обаянию бабушки, пялилась на неё с нескрываемым младенческим озарением.
– А недаром я брала на плясках реванш у своего у благоверика за то, что он был умный, умней меня! Ай и недаром!
Таисия Викторовна зарделась.
Эко расхвалилась старушня!
– Бабушка, а откуда вы знаете французскую песенку?
– Ну вот… Да этой песенке семь десятков. Се-емь! Я ведь и петь, и плясать научилась смалку.
Она стала кружиться медленней и играть тише не потому, что устала, – вспомнилась гимназия.
– Покопалась в голове, вспомнилось… Воспоминательша… Вспомнилась гимназия… Приготовишка ещё была. Жила в пансионате при гимназии в Борске… Приехал на лошадях отец за мной на каникулы. Едем. Папа и спрашивает: ну как, Таёжка, учёба? Я и подхвались: знаю уже тринадцать танцев! И танцы всё крючковатые. И ну перечислять взахлёб. Падеспань – поди спать! Падепатинер. Краковяк. Венгерка. Полечка. Полизен. Вальс… Папа в удивлении пихает шапку на макушку. Да-а, говорит, умна, способна… Покончила тольке первый, подготовительный, а уже тринадцать знашь! А чё ж, плясея, даль-то ждать с тебя? А?… В чём, в чём, а по части танцев меня не перескакать. Могу дробушки отбивать…
Нехотя, на красоту, на любование заперебирала чечётошно ногами, звончато, густовато остукивая пол.
– Любому-каждому на свадьбе сделаю заявку и верх будет за мной, да не за розы-щёчки. Вприсядку переплясывала и-и каких плясунов твоя быстриночка. Так звали иногда меня… Девка пляшет, сама себя красит… Как-то была у одних. Приняли винца, понахохлились, угрюмые. Свадьба, ёшки, называется! Хоп я гитарёшку со стены, ка-ак врезала. Все заплясали! Да… Ну вот гимназия… В Борске были две женские гимназии. У девчонок нашей гимназии была своя форма, синяя. У девчонок другой гимназии – коричневая. Уже не спутаешь, кто откуда. На шапочках с ушками был у нас значок. Медный, с позолотой… как брошка. Носили сбоку, над виском. И горели на значке глазастые буквы БМЖГ. Борско-Мариинская женская гимназия. А напротив нашей гимназии была мужская. Мальчишки дразнили нас, на свой лад расшифровывали эти буквы. Идёшь, а он дёрнет за косу, язык покажет: «Бабка Марья жарила гуся! Бабка Марья жарила гуся!..» И бабка Марья померла, и жареный гусь улетел… Улетел… Не воротишь…
Таисия Викторовна сильней ударила в пол, отчаянно тряхнула реденькими кудерюшками, сиротски несмело выглядывавшими из-под голубой фестивальной кепочки, и весело закружилась, разжигаясь, отхватывая под гитару:
– Комара женить мы будем.
Ох-ох!
Комара женить мы будем,
Будем, будем, будем!
Комара муха любила.
Ох-ох!
Комара муха любила
И кумышкой напоила.
Пьян!
Полетел комар в лесочек,
Сел комарик на дубочек.
Сел!
Поднялась большая буря,
Поднялась большая буря
И комарика-то сдуло.
Пал!
Он упал и еле дышит.
Ох-ох!
Он упал и еле дышит,
Ручкой, ножкой не колышет.
Сдох!
Прилетели тут две мухи,
Прилетели тут две мухи
И комарика под руки.
Увели!
Схоронили близ дороги.
Ох-ох!
Видно руки, видно ноги —
Весь на виду!
Откуда-то снизу, будто из-под земли, заслышалось авральное, нарастающее оханье старой лестницы.
Кто-то торопливо взбегал по ней.
Таисия Викторовна весело выскочила в коридор.
Навстречу быстро подымался из сумрака, летел через две ступеньки длинновязый прыщавый парень. Увидев вверху, на оконном свету, Таисию Викторовну, баловливо-счастливую, с гитарой, в фестивальной кепчонке, парубок смято осклабился и пристыл на серёдке лестницы, не решаясь сыпать выше.
– Извиняюсь… – буркнул. – Не знаете… Сказали, в этом доме живёт бабка… Всё знает про рак…
– Всё?! Что вы! Господь с вами! Вьюноша, да нет здесь не только таковской бабки, нету и такого дедки, чтоб знал всё!
Её забирает смех.
В подтверждение своих слов она дурашливо-твёрдо ударила по струнам.
Струны басовито ей подпели: не-ет!
Парень разбито побрёл вниз к выходу. ^
Таисия Викторовна смутилась. «Навела старая выжмочка копеечный кураж, а он и обидься? Как есть, похоже, обиделся…»
– Молодой человек… мил человек… – позвала искательно. – А вы… Не спешите уходить, не спешите. Тихий воз на горе всегда первым будет! Что у вас-то?
– А вам что за печаль?
– А у вас нет другой радости помимо той, что на лице?
– А разь мало этой одной? – тоскливо огрызнулся он.
– Мало. И не ищите ту бабку. С вашими угрями у неё делать нечего. Ступайте к кожнику.
– Вы-то что откуда знаете?
– Так это ж и дураку невооруженным глазом видно!
– А вам?
– Представьте, тоже. Тут даже и слепому видно!
Парень посветлел лицом, остановился.
– А у нас, – сказал, – сосед говорил: слепому всё равно смотреть что в открытую, что в закрытую дверь.
Бог ведает каким чутьём Таисия Викторовна уловила – догадался, допёр малый, что перед ним та самая бабка. Засвечиваясь ликованием, – так у меня не рак! так у меня не рак! – он в два прыжка слетел к двери и уже снизу, из сумрака, сияюще выпел:
– Благодарствуйте, бабушка! Благодарствуйте!
И почтительно прикрыл да собой входную дверь.
23
Лариса слышала весь разговор.
Разговор ей не понравился.
И уже за столом навалилась в ласковых тонах выговаривать. У человека-де беда, а вы с хохотошками. Наделали хохоту!.. Разве можно так?
– И можно. И нужно! – пустила на волю досаду Таисия Викторовна. – Будь что серьёзное, и я б, конечно, начала всё с ним серьёзно. А то… Прыщи целомудрия принять за рак! Я с ним ой ещё как мягко обошлась. Надо было послать его не к кожнику… Надо было послать… Пускай бежит ищет бабульку лет двадцати да разбежкой с нею в загс. Медовый месяц… семейная жизнь – надёжный артудар по угрям! И чтоб ты знала, кто-кто, только этот прыщ меньше всех имел право рассчитывать на моё светское обхождение. Прыткий типус! Втёк в дом аки тать. Шныра… Этот прикурит от молнии и блоху взнуздает… Входную я закрыла дверь на крючок. Дёрнул – закрыто. Ну, подними чуть нос, глянь выше лба… Звонок, позвони. Так нет, не позвонил. Палочкой сдёрнул крючок!
– Эв-ва! От больных, как от чумы, под крючком не отсидишься. Слава вас и под крючком находит!
– Что мне, Ларик, слава? Славы больше чем достаточно. От неё я готова прятаться под крючок. Но от людей я никогда не закрываюсь. А между тем лишний больной – мне уже тяжеловато. А эта тень-потетень да на каждый день. Годы… Дни заходят… С годами со своими не подерёшься… Ино бывает так. Звонок. Открываю. Сама ель на ногах держусь, до того устала, до того упрела. Спрашивают меня. Не велик грех и соврать. Мол, уехала в Москву. Будет дня через три. Соври да отдыхай. Сколько обещала себе соврать! А расплесну дверь, увижу бедолагу – куда уж тут врать?! По крутой лестнице лезем, друг за дружку дёржимся. Того и жди, обе загремим… Введёшь… Чайку… Чай пить не дрова рубить… За чаем всё и выспросишь… Это просто по случаю твоего приезда намахнула я крюк. Думаю, могу я в спокое хоть первый часок посидеть с любимой внучушкой?… Ну да… Вошёл как воришка, зато довольный ушёл. Разве не это главное? Однако… Однако диковатый жеребок, диковатый… Не люблю грубых. О! Я для него всего-то лишь бабка, хотя и всё знающая… Беспокоюсь я, Лялик… А ну влетишь в жёсткие руки вот к такому. Как гахнет: Ларка!
– Не боись, бабушка! На меня сложно гахнуть. Я ведь чего подзасиделась на станции Невеста? Гляжу товарец… Не спеша. Обстоятельно. Чай, не кроссовки, не шмотьё какое выбираешь. Через моё ситечко хуляганистый воитель-домостроевец не проскочит. Ситечко частое… У меня контингент деловой, цивильный. Оторвитесь на минуточку от хохлиного борща, почитайте. Это любопытно.
Не вставая из-за стола, Лариса дотянулась до красной лакированной сумочки на тёмном старом серванте. Достала из неё треугольничек, подала Таисии Викторовне.
«Вскрыть в субботу первого января 2000 года или когда воспожелается», – пробежала Таисия Викторовна надпись на треугольничке.
Спрашивающе глянула на Ларису.
– Читайте, читайте.
Таисия Викторовна разложила треугольничек.
АКТ
Копия
Настоящий составлен в том, что я, Фея Ивановна Махалкина, и я, Петруччио Дубиньо-Скакунелли, обязуемся вступить в настоящий, ёксель-моксель, брак в конце двенадцатой, тринадцатой или, по выбору, четырнадцатой пятилетки.
Если мы не выполним это обязательство, то пусть нас покарает верная рука товарищей в лице ИПС: Иванова, Петрова, Сидорова.
В чём нижеподписавшиеся и расписуются:
За Фею (завитушка)
За Петруччио (завитушка)
Свидетели:
Гуляшев-младшенький.
Гуляшев-постаршее.
31.02.1986
Таисия Викторовна брезгливо отшвырнула листок Ларисе в широкий, разбежистый подол ало-красного платья.
– Разнет на тебя!.. Милуша, весьма прискорбно, что цивилизация слишком бережно с тобой обошлась, не тронула и тенью твой детский умок. Ну совсем… Ты что, пять лет бегала в институт от грозы прятаться?
– Не только! – ответила Лариса, выдерживая весёлую тональность. – Я ещё вынесла оттуда вот этот предбрачный контракт. Мы сошлись на том, что пятнадцать годков нам вполне хватит, чтоб проверить… чтоб твёрдо проверить друг друга. У нас всё культуриш. Пятнадцать годков – надёжное ситечко.
– Да уж куда надёжней! Не выстарилось бы к той поре твоё ситечко.
– Ничегогогошеньки, не волнуйтесь. Кашу маслом не испортишь.
– Не испортишь, но и есть не станешь.
– И опять же… Сквозь старое решето скорей мука сеется… Года подопрут – не до переборов будет Маше. Это раньше по части кавалерчиков была лафа. Завались! По старой Москве, бабулио, вон даже прибаска такая гуляла: «Каждая купчиха имеет мужа – по закону, офицера – для чувств, а кучера – для удовольствия». Было времечко, жанишков толклось, как комара! А сейчас… Где они, эти кавальеро? Ведь самый занюханный муфлон – ба-альшой дефсит…
– Ох уж эти твои пробаутки… – вяло сердясь, выговорила Таисия Викторовна. – Одевалась бы, милок, скромно, что ли… А то, поди, женихи стесняются подкатывать к тебе коляски…
– Ха– ха, – по слогам сказала Лариса. – Я тоже пока их стесняюсь слегка. А вот достесняюсь до четвертака… Там перестану и стесняться, и миндальничать с ними. Муженёк не пирожок, на тарелочке не поднесут. Надо самой шариками крутить… Ручки-ножки есть в наличии, в живом виде можно в загс доставить – доставим!
– Силой милого не берут, – назидательно возразила Таисия Викторовна.
– Ещё как беру-ут! А то они привыкли… Вон по телику один точно сказанул: «Мужчина, как загар: сначала он пристаёт к женщине, а потом смывается». У меня не смоется ни один мушкетёр! – Лариса пристукнула пустой ложкой по боку миски.
– Ой, девонька! Тебе всё хохотульки… А ведь придавит жизнючка без мужика, и стужу назовёшь матушкой. Да я в твою пору уже имела двух детей и, разумеется, мужа. Во всяк день вскочи притемно. Сготовь, накорми всех. А самой уже некогда, кой да как. Сына на багажник, дочку на раму и полетела на велосипеде. Сдашь козлятушек на детскую площадку и крути ещё четыре кэмэ до института. Тогда автобусы не бегали… А вы?… Раскушали нынче молодые барское рай-житьё… возлюбили… Заигрались, нáтвердо заигрались в женихи-невесты.
Лариса вздохнула:
– А что прикажете делать? Увы, – усмехнулась она, – погода аховая, нефестивальная. Женихи не сыплются с неба дождём… Особо, бабинька, не нарываются в мужья… Факт… В толпе так мельтешат… проблёскивают отдельные экземпляры на мой образец вышибального покроя, но чтой-то оч смирные. Проскакивают мимо, шарики в сторону… Прибаиваются пухлявых, будто я и впрямь такая – бригадой не обнимешь. – Лариса скептически окинула себя деланно-страдальческим взглядом. – У вас было одно время, одна погода… у нас другая… Женихи пошли прямушки какие-то засони. Прям мозга с ними пухнет… Пока разбудишь, ему уже под сороковик. Не знают, чего им в жизни надо…
– Не скажи, не скажи… Не все такие. Вон Каспаров. В прошлую осень выскочил в шахматные короли. Самый молодой в мире чемпион. Двадцать два годочка!
– Подумаешь, елова шишка! Мне тоже двадцать два. Но я этим не кичусь.
Бабушка с недоверием хмыкнула:
– Чудно дядино гумно: семь лет урожая нет, а мыши водятся…
Она скосила глаза на акт, пригляделась к дате.
– До конца февралика ещё полных три недели, а вы уже подписали. И февраль нарастили… Всё шутите.
– Не шутим, а серьёзно. Со всей ответственностью исторического момента тараним намеченные рубежи. Досрочно подписали обязательство, досрочно, можем, и выполним.
– По хаханькам пережмёте с гаком… Мы в молодости были смиреньше. И за человека тогда не считали девушку, если не выдержала рекорд…[68] Жизнь начать – не в поле въехать… Скажи, Петруччио… Это что за петух?
– Да так… Стандартный. Инкубаторский… Петух как петух.
– Постой, распятнай тя! А где ж Тимоша?
Лариса искренне удивилась:
– Какой ещё Тимоша?
– Боже мой! – гневливо сверкнула бабушка. – Человеческий мозг способен вобрать всю информацию, что есть во всех книгах целой Румянцевки, а она не помнит парня, от которого ещё на первом курсе млела.
Тонкий румянец загорелся на Ларисиных щеках.
– Ну… О Тимоше ничего нет в книгах Румянцевки… И вообще… Тимоша – давно проигранная и заброшенная пластинка…
– Пробросаешься, милоха. Такой парубок!
– Ну, какой? Какой? Вы знаете, что этот ящер убогий отвалил?… Раз сбежались мы на гульбарий всей группой. Вскладчину. Кто притаранил пузырёк шампанского, кто коробýшку «Вечернего стона… пардон, звона», кто финского сервелата, а ваш Тимоша прикатился с ломтищем розоватого деревенского сала. Ещё завернул в старушечий платок. Увидели все – со смеху в лёжку. Разулся – опять все в лёжку. Вся франтоватая прихожая блестела от лаковых импортных туфелек наших, а Тимоша возьми в саму серёдку и ткни свои кирзовые сапожищи. Сало все ели – за ушами треск бегал. Но ели и подкалывали и Тимошино сало и Тимошины кирзачи. Тимоша терпел, терпел да то-олько хвать пудовым кулачком по столу и вон… Перевёлся в другую группу, с нами ни с кем не разговаривает…
– Эх вы, столичанские дикари… первобытники… Нашли над кем шутки вышучивать. Да вы всей группой не стоите срезанного Тимошиного ногтя! Учится на отличку, подрабатывает. Со стипендии да с подработки шлёт в деревню. Помогает одинокой матери-пенсионерке… А сам в общежитии сидит, гляди, на проголоди. От души человече нёс вам, а вы на смехá…
– Мог бы и он смехом отыграться… Упёртый хохол!
– А ты кто? Ты забыла, от кого твоя мать? Извини, от меня. А где я родилась? Село Жорныщи у Каменец-Подольска. Не за-быв-ки-вай… А украинцы народ тягловый. Сало ест, на соломе спит – ничего ему больше не
надь. Он всегда будет там, куда навострился. Тимоша пока пасёт нужду, да над вами, столичанские перекормыши, он ещё посмеётся. Последним!.. Послушай ты, модна пенка с кислых щей,[69] чем он тебе не нравится?
– А чем может нравиться этот малахай, куды хочешь помахай? – Лариса медвежевато подняла руки. – О громила!
– А ты не громила? Как раз под масть. На что тебе карлуша?
– А имя? Вон наш котик Тимоша. Назвали!
– Ну и что? Легче запоминать. И потом Тимофей – значит честь Бога!
– Страшный.
– Без носа? Без ушей?
– Не-ет…
– Тот-то! Кончай, подружа, косить сено дугой. Ты этому инкубаторскому кискахвату дай расчёт в полном количестве и присматривайся, подделывайся к Тимоше. Затуши спор. Подлейся первая. Извинись за насмешку на вечеринке. Будь хоть ты одна умная изо всей группы! Чему быть, то останется…
Лариса молчит. Опустила голову, думает.
Бабушке понравилось, что Лариса не стала возражать против Тимоши, и уже ласково, снисходительно трогает внучку за локоть.
– Ну что так жестоко задумалась? Смотри, а то лошадь в рот заедет, а ты и не заметишь…
– Баб! А как вы сходились с дедушкой?
– И-и, куда её повело… Тут не помнишь, что было час назад. А то… Умяли сивку крутые горы, умяли… К могиле поджали…
– Ну-у… – капризно гудит Лариса.
– Хоть ну, хоть тпру – ни с места… Помню, из сна он ко мне пришёл…
Лариса остановила дыхание. Такая диковина наяву?
И она, отложив ложку, стала щипцами вытягивать из бабушки слово за словом.
