AnaVi
Черная Принцесса: История Розы
Ребенок? Да. И еще же какой… Самый же что ни на есть настоящий. С искорками в глазах, интересом ко всему и всем… С открытой душой и сердцем. Не совру, если скажу, что он был самым сердечным среди всех. В сравнении же со мной… И не только в их семье. Как и в моей. И… еще одной. Не только и в университете. В городе, стране… В мире! Не побоюсь даже этого слова: вселенной! Да и не только же из-за своей какой-никакой, а бывшей, и в то же время совершенно не бывшей, человечности. В принципе. Ему же одному, что пока на моем собственном веку и из демонов же да и на сугубо мой личный взгляд, целиком и не частями, не точечно и в моментах, удалось сохранить это и пронести… Как свою же душу и… в сердце! Но и не только это и в себе. А еще и пронять на это же остальных. Перенять от себя и отдать им… Пусть порой и на расхищение – в одну сторону. И не всем же, как и всех… Но иногда же и взаимно!.. Кто учился же с ним да как и я же, собственно, учась, всегда терялись и до сих пор же теряются, теряюсь в понятийном аппарате: «Светлый он или темный? Чужой он или свой? Их или не их? Живой или?..». А он и не спешил открываться до конца, что в новой, что и в старой компании. Ведь как и учиться, общаться ему и нравилось еще быть «чужим среди своих» и «своим среди чужих»… И пусть мир розовых очков чаще всего и всех становился и был его миром… Что было, конечно, и не очень хорошо. Но и не плохо! Учитывая же, как и когда он перенес становление демоном… Да, может, он и не выбирал – кем быть. Но и оставил за собой право – каким им быть. Человеком же. И в демоне. Да! И не наоборот.
Влад же, к счастью ли, горю, но и своим, не поддерживал его в этом. Но, что и важнее же всего, как и значимее же для самого Никиты, и не опровергал. Ничего не говорил против! Может, потому что завидовал, что не мог видеть мир таким, как Ник. А может, как с Дедом Морозом у человеческих семей: не хотел разбивать его веру и надежду… Его желание и мечту! Любил его. Любил! Ну ладно тебе, Ник. Видишь же – как я хорошо тебя знаю. И как – ты. Ведь знал, и не упрямься, знал к чему все приведет и готовился уже зачеркивать. Признай уже это сам! И он ведь признается… Не судим сами – не судимы и будем. Тем более мы все тут толерантны и… Шутка! Нет. Ну не дуйся. Братско-сестринская любовь – это не инцест. Ну, не всегда, во всяком случае. Как и братско-братская же. Хотя… Зато и не твинцест, м? Хоть опять же никогда в этом и не признавался. Да и вряд ли когда-либо вообще же признается, я думаю. Но про себя-то точно сделает это… Если уже не сделал… Не сделал же? Противный. Засранец и садюга! Я-то – от себя все слышу. А ты – от себя? И себя же! Как завидовал и в том, что Никите свезло с большим обхватом территории. Преимущественно же – женской населенности и направленности. Но были и исключения… По нему же сохли все! Вот все. Когда же закадычный наш рыжик привлекал лишь таких же, как он сам. Но и с кем поведешься… Да и он сам же не надеялся на большее. Но и не соглашался на меньшее! Как и Никита, но и в разрезе все той же зависти… Белой, конечно же. На светлом же глазу. Без Владовских же и примесей… Ведь посматривал с ней не в обратку, а вперед. И смотрел лишь на другого… брата. Стараясь же хоть в чем-то, если и не во всем, походить на него. Пусть хотя бы и утонченным и строгим стилем… в той же самой одежде и обуви. Ведь остальное все висело на нем мешком с картошкой, утягивая к земле, или сетью с грузилами, что и без подцепления и подсечек, только набросил – и сразу же на дно. И расползалось же, растекаясь на еще пока влажной коже как маска из папье-маше или разбивалось, раня ее как никогда нежное и хрупкое состояние при первом же порыве и налете ветра на наледь над стоячей водой ранней зимой. Будучи же не «не пошитым под размер», ведь дело и не в нем, разве что в сухости, а буквально выточенным и выскобленным из холодности и тяжести внешней, и снежности и льдистости внутренней, все того же мальчика Кая. Не Каина. Хоть и парня. Но и не мужчины… Хоть прошло уже больше, чем пять, а там и десять, лет… По человеческим же меркам… И все – для и по девочке же Герде! Не скромно. Да. И не похоже. Но и его же зовут не так…
****
Взвихрив мелированные светло-каштановые пряди своей правой пятерней, одновременно укладывая и прилизывая челку на правый же бок, а левой продолжая зависать на клавиатуре своего серого ноутбука, сидя в гостиной своей же квартиры, Никита и ее убрал со стола, закидывая теперь обе же руки за спину. И откинувшись на спинку стула из темного дерева, в цвет и самого стола, что шел же в наборе к нему, оперся на его задние две ножки и завис над полом в воздухе, потягиваясь руками вверх. Почти и протыкая стулом ковер с высоким черным ворсом и причудливыми большими белыми цветами на нем. И не потому, что те были не по размеру ковра, а потому, что не по своему размеру, возможному и стандартному, явно и сильно же его превышая. И, что еще интересно, они были даже не похожи на самих себя. Как и на своих собратьев. Да и сосестер. Вроде тех же роз или лилий. Это был какой-то симбиоз и скрещение одного вида растений с другим. Но и так, что было и непонятно – кого и с кем, еще же и изначально. Чья была основа? И чьи вкрапления? И в какой пропорции вообще? А змеи-стебли с мелкими шипами, полосующие поверхность ковра вместе с листвой от и до, только еще больше подливали масла в огонь. Превращаясь в какое-то змеиное гнездо и их же клубок, а порой и в каких-то осьминогов-лиан. То здесь и полностью пропадая под мебелью, то там и выходя за края. И не только же самой мебели.
Не обратив же внимания на это, как и на почти что полностью расстегнувшуюся на груди рубашку в крупную черно-красную клетку, распахнувшуюся по краям и открывшую не только алмаз меж ключиц, но и толстую черную короткую цепь на шее с черным же керамическим крылом на ней и гравировкой сзади: А, развернувшейся к нему сейчас и в грудь, он продолжил тянуться к самому к потолку, стараясь не столько размять мышцы, столько растянуть легкие и набрать в них побольше воздуха. И не от духоты помещения, в результате чего и тяжелого, сбивчивого дыхания, появившегося некоторое время назад, а скорее от желания отвлечься и ненадолго переключиться из-за невозможности нахождения в скованности, в одном и том же пространстве да еще и сидя в одном и том же положении достаточно долгое время. Рукава ее так же были расстегнуты и закатаны до локтей, позволяя куда большую широту действий. А после тех же самых высоких потягушек были и вовсе оттянуты еще же дальше и выше, стянувшись над ними.
Просидев в таком положении еще какое-то время, дабы поскрипеть и потрещать всеми мышцами и костями сразу и до конца, он наконец опустил руки, вернув их в положение перед собой, и уперев их в край стола локтями, надавил подушечками пальцев на глаза. Заставляя взметнуться в кромешной темноте за веками разноцветные круги. И будто бы перезагружая тем самым свой головной компьютер, приводя и его в чувства, заодно и сметая же все свои мысли в кучу из всех же возможных и не углов сознания и бессознательного. Но только раз от разу, нажимая и излишне же пережимая, что пальцами снаружи, что и внутренними же напутствиями себе и им, только еще больше раздувал их, разгоняя и разнося вновь по всему же пространству. Теперь уже полноценно улетая и вместе же с ними в только себе же понятные дальние дали. До этого же только временно отскакивая и отпрыгивая в свой мир от мира же реалий со ставшими вдруг чрезмерно громкими: стуком стрелок часов, треском огня в камине, голосами же за окнами, полностью же закрытыми по всей стене за ним от натяжного потолка и до самого пола, включая и дверь, ведущую на веранду-лоджию, топотом шагов по ту сторону так же закрытой входной двери квартиры и куда же без почти полной монохромности комнаты, в которую он перебрался из своей же полихромно-радужной, надеясь на помощь и какое-то улучшение, увеличение продуктивности за счет пребывания в ч/б формате и стандарте.
Вот только если поначалу это еще как-то работало – как отвлечение внимания и смена угла обзора. В принципе – вида. То после же и теперь это только еще больше мешало, чем все и вся до этого вместе же взятое. Отсутствие разнообразия, которое должно было настроить на нужный рабочий лад, не отвлекая ни на что, расстроило полностью: белые крашеные стены с редкой перебивкой на кирпич слепили, черный натяжной потолок со встроенными пластиковыми белыми светильниками и таким же светом угнетал, придавливая к такому же, как и он ламинату пола. И только лишь ковер, казалось бы, во всем этом спасал, но и он в то же самое время все же портил, являясь лишь небольшой деталью и ответвлением от их же, стен с потолком, совместки. Призванный же скорее оттенять, но на деле выделял же еще больше. Как и белая керамическая посуда с приборами из нержавеющей стали, которые Никита сдвинул чуть в сторону от себя. Ведь как ни крути, а все-таки это был обеденный стол. Не его рабочий и не из его же комнаты. И пусть последние еще неплохо и контрастировали, выделялись из всей ч/б утопии. Но, как и все, тоже ненадолго. Рискуя вот-вот тоже быть поглощенными и утонуть, отправиться на ее дно. Куда-то глубже, чем же и сама Марианская впадина.
Отодвинув теперь уже и ноутбук подальше от себя, решив окончательно оторваться и отдохнуть, тут же устроив и профилактические лечебные упражнения для глаз – смотря то вблизи, то вдали, желтоглазый обвел все находящееся вблизи него и рядом взглядом и перевел его в сторону – по правую же сторону от себя. Тут же попадая им на черную железную стойку, подставку-гарнитур для камина, что так удачно стояла около него же самого со всевозможным же инвентарем ей подстать для помощи в розжиге, а заодно и уборке, вроде щипцов, кочерги, щетки и совка. Рядом с которыми слева умещался и черный деревянный шкаф со стеклянными дверьми и серыми металлическими круглыми ручками. За которыми, в свою очередь, в три ряда полок стояли книги всевозможных размеров от больших к маленьким и цветов от темных же к светлым, практически и прилипнув друг к другу. А внизу, во второй как и нижней же части этого шкафа, его тумбе уже и без дверей находилась дровница. Со светло-коричневыми древесными поленьями, раздробленными и уложенными под самый ее козырек, готовыми для погружения в камин и его пламя.
Пробежавшись глазами по старым и новым корешкам книг. Прочитав и некоторые их названия, как и авторов. Даже и со своего места не вставая. Буквально же – с другого конца комнаты и от противоположной же стены. Никита обратился взглядом и к самому многострадальному камину. Что разве не краснел и не икал от излишнего и частого упоминания себя где бы то ни было. Но зато точно краснел от разгоревшегося и трещащего в нем поленьями пламени. То ли насмехающегося над ним, то ли и кашляющего меж делом, а то ли и все же вместе. Будучи выполненным целиком из черного кирпича и облицованным черной глянцевой плиткой, он будто бы был еще и черным зеркалом, отражая в себе стоящий перед ним черный кожаный диван и два таких же, но уже и белых, кресла к нему. Вся же эта мебельная семейная композиция была выставлена так не только в поддержку друг друга, но и прямоугольным горизонтальным деревянным рамам на стенах. Где в черных из них висели темно-серые и светло-серые силуэты людей на фоне светлого пейзажа. А в белых – уже светло-серые и темно-серые пейзажи и на темном фоне из стоявших сзади людей или просто однотонном. И чередуясь через одну, добавляя цвета и света и так, они освещались еще и черными металлическими плафонами с белым холодным светом под стать же потолку, расположенными по обеим сторонам от них. На камне же корпуса камина, прямо над его мини-полочкой с фотографиями, висела высокая и широкая черная плазма, прямо под теми же все самыми злополучными и громко стучащими часами с черно-белым циферблатом: с белыми полосами вместо цифр и такими же стрелками без наконечников на черном фоне. И стоило же парню переключиться на лица в тех же самых белых рамках, что были и у картин, но и в случае же их куда меньше по размеру и по разности же положения, как спокойный и меланхоличный, даже немного скучающий и уставший взгляд от долгого же нахождения за компьютером и в его белом и ярком, почти и разъедающем же все и вся до красноты и коричневых же вкраплений в нем свете монитора вмиг заиграл новым и ярким оттенком желтого, почти что и солнечным с небольшим лишь еще оранжево-красным оттенком на белках и, кажется, даже потеплел. Ведь это была не столько и некая же дань памяти, по факту, сколько и личное настояние главы семейства в именно таком облагорожении семейного же уюта и объективизации сплоченности семейной ячейки таким образом – демонстрируя их же всех, но и все с той же поддержкой общекомнатного черно-белого формата. Пусть где-то и весьма хаотично. Что сами фото в рамках и качественно – кто куда успел. И в зависимости же все еще от вертикального или горизонтального расположения их. Что и количественно. Где они могли быть и по одному, и по двое, трое, не меняясь. Где и так же, но и уже меняясь местами. Но одно всегда и точно оставалось незыблемо – одна же их и общая, главная фотография, что была значительно больше, выше и шире всех, и стояла же ровно посередке, как бы венчая собой всю до этого недокомпозицию и убирая же тем самым с нее это самое «недо» своим единством и без добавления же к ней «пере».
Чуть левее же камина шла дверь в кухню из темного же дерева с круглой серой металлической ручкой-замком, матовым стеклом и металлической вставкой по всему его краю, как бы окаймляя таким образом его. И стоило же только представить, что в том темном и душном помещении заперты одинокие и скучающие, плачущие без парня продукты, как и тут желудок его дал о себе знать и взвыл целой стаей голодных больших китов. И ведь ничего бы не стоило ему вмиг рвануть туда на спасение их и вернуться же так же обратно. Даже и не пользуясь своей демонической силой и скоростью. Но на столе же все еще мерцал белым светом монитор ноутбука. Так и зазывая уже закончить, а скорее даже уже и прикончить начатое. Чтобы уже и со спокойной душой идти, куда ему захочется. Но так же неинтересно! Так и потом ведь не захочется. Хочется же, как правило, в моменте и процессе. Точнее, не хочется и что-либо делать тогда, как кроме желаемого, а надо. И так рубрика же «Что бы такого поделать, чтобы ничего не делать насильно?» вновь распахивала перед ним свои гостеприимные двери. Ведь сколько уже раз он так бегал до: попить, поесть, в туалет, в ванную, закрыть незакрытую дверь и открыть же ее снова, резко вспомнив, что что-то забыл, тут же ее и закрыть, одергивая себя, что все взял с собой и давно, открыть окно, закрыть окно, полежать на ковре перед открытым балконом, чтобы следующие полчаса, а то и час, разглаживать одежду и вычищать ее от мелкого сора и катышек, встать с ковра, начать разглаживать и очищать одежду. И так далее и тому же подобное. Погода явно была не летная. Звезды не сошлись. Так еще и перли задом все и сразу, запрещая небу гореть, а аду замерзать. Иначе и нельзя же было объяснить это выгоревшее состояние не только души, но и тела. Уже даже и полностью легшего на стол с ватной же головой и взирающего на все теперь уже не происходящее и впереди же него в прихожей со скрещенных влежку под головой рук и донельзя же сухими, в щелочках меж как никогда тяжелых век, глазами. Решившими все же скользнуть для начала и перед плановым же, полным осмотров очередного помещения квартиры по неприкаянному же ее кусочку, уже не гостиной, но еще и не прихожей, лестнице на второй этаж. Начинавшейся у противоположной стены и ее правого же нижнего угла, а заканчивающейся и уходящей уже на сам второй этаж и в ее же левый верхний угол, проходя над ее таким же нижним и самой прихожей. Ее широкие ступени из все того же темного дерева были без задней стенки – подшива. С черными металлическими перилами, состоящими из двух столбов из балясин-вензелей и стоящими же снизу и сверху лестницы, как ее же углы. Весьма скромно и со вкусом, стоило же сказать! Особенно если и учесть, что «рисунок» их был ничем иным как рисунком же ковра. Будучи выполненным из тех же самых цветов, только уже и без шипов на стеблях. И в их же, как это стало видно лишь здесь, естественном размере.
Прихожая же в сравнении, но будто бы и в отместку за выбор ее в этом осмотре последней хоть и по порядку же от ближнего к дальнему, а не по значению, только на небольшую часть открывалась взгляду Никиты с того самого места, где он сидел, и с которого же пока не намеревался сходить. Так еще же и белая крашеная стена, выросшая буквально и будто бы случайно перед ней, но так и не разросшаяся же, не растянувшаяся и не разъехавшаяся в свой полноценный размер, замерзшая же и в чуть меньше половины себя, исполняла роль перегородки и хранилища верхней одежды, головных уборов и сумок. Пусть и с невидимым же конкретно сейчас, но памятным и по памяти же имеющимся, просто встроенным с другой стороны в нее, черным деревянным шкафом-купе с ручками в цвет. Без нее же, равно как и до нее от всей прихожей был виден разве что кусочек тумбы для обуви в четыре ряда полок из того же все темного дерева, как и сами же ее ручки и зеркало в черной круглой и вертикальной раме, под стать же рамам в гостиной, висящее над ней с черными стальными крючками для ключей и уже под ним. Слева же от них, как и в случае же со шкафом по памяти и знанию самого парня, находилась темная, почти что и черная стальная входная дверь с ручкой же под стать и обитая же изнутри черной кожей. Перед ней же, равно как и под ней, лежал черный коврик с низким и грубым ворсом. Походящим скорее если и не на мужскую щетину, то уж точно на наждак, чем и сам же «коврик». Ну а в самом углу прихожей у шкафа стояла напольная вешалка из той же самой темной стали, что и дверь. Но уже и для ежедневной небольшой как по количеству, так и по качеству верхней одежды на ней. И все. Ничего лишнего. Все же довольно минималистично и чисто по-мужски. Ведь и никакой забитости крышки тумбы всевозможной женской мелочью: от разнообразных расчесок, заколок, резинок до каких-нибудь косметических средств, флаконов духов да и всего же подчас остального наполнения сумки, что была вывернута наизнанку при поиске же все тех же ключей или телефона, находившихся, скорее всего и на тот момент, на самом же ее дне. И это же еще при лучшем раскладе. При худшем же – уже в руке или у уха. Ведь первый шаг к поиску затем очков не на голове, когда они же и на голове, таким образом был уже сделан. И ладно же если еще – солнечных. Это шаг номер два. А там. Сколько их еще будет или уже – каждая же решит для себя сама. Здесь же даже ключи висели на специально отведенном для этого месте. И только же сам шкаф вместе с тумбой был укомплектован и забит под завязку. Чистой и развешенной на отдельные деревянные или металлические вешалки верхней одеждой как альтернатива же ежедневной, как сам. С ровно разложенными же над ней на полке всевозможными и не головными уборами. Как и с сумками же – под. И такой же чистой, только и расставленной же на отдельных полках, выделенных в обувнице для каждого члена семьи, обувью. Остальное же, что не влезло или не было нужно пока на момент, висело в чехлах и стояло же в коробках соответственно у каждого в своем шкафу и в своей же комнате. Ничего не было разбросано и не лежало же бесхозным. Или сброшенным в спешке и оттого же еще не убранным. Чистота стояла идеальная – для мужчин! Но и убирались же они, скорее всего, не сами. Как и все же, в основном доверяя большую часть уборки специальной для этого службе. Но и что по части же глобального. За собой же, всем оставленным после себя и собой же, как было видно же невооруженным взглядом, следили и убирали сразу же и они. Не скупясь, а скорее даже и поддерживая чистоту и порядок в частности, наравне же с общими. Опять же, как все. Да и не все же доверять и делегировать другим. Что-то надо было уметь и делать же самим. Ведь свободное пространство ценилось ими ничуть не меньше, чем личное. Что одно же из другого по факту и вытекало. Да и так или иначе, а входило в частую и общую же юрисдикцию. На тот или иной момент времени.
Но Никите же сейчас мешало все и ничего же не помогало! И даже эта самая их дотошная чистоплотность-чистоплюйство. Мысли же настолько зашли далеко и глубоко в тупик, отбрасывая набор и редактуру текста Софии в дальний ящик, что ему бы впору было сорваться и пойти вновь убираться. Переделав же практически все, что мог и не мог и что сделал же еще далеко, задолго до этого: «Прибраться здесь и везде, во всей квартире, в своей комнате, переставить мебель и рамы перевесить, поменяв их местами, гардероб в шкафу, как и обувь же в тумбе пересмотреть и что-то убрать, либо же наоборот что-то в них или во что-то же одно добавить и пыль протереть, в конце-то концов, но перед этим же еще – ее найти бы было хорошо, поесть да наконец и снова же попить, сходить в ванную и туалет, по которому же уже кругу да и отвлечься же уже как-то иначе, может, уже и вздремнуть да и поспать уж нормально, выспаться, учеба ведь учебой и работа работой, но и отдых должен быть по расписанию, тем более у такого недооцененного труженика и перфекциониста, почти что и терминатора как я». Под конец же всего и всех ему и вовсе же начала мешать даже тишина. Когда, казалось бы, уже некому и нечему, и он нашел же все же в себе силы оторваться наконец от стола и вновь попытаться уйти в текст. Посчитав же и все упражнения на хоть и минимальное, но восстановление, выполненными. Да и себя же самого – вполне отдохнувшим. И вроде бы даже окунулся в него, погрузился в междустрочие и междубуковье. Междузначие даже! Но и тут же, как назло, только найдя секундный приют и сам же уют в тишине, тут же его в ней и потерял. И еще больше раздражился и разозлился, когда почти полностью оглох и перестал полностью слышать все и всех: от тех же часов и камина до людей. Как и видеть же ту же самую все комнату, сосредоточившись на и сосредоточив же всего себя в одной точке. Попав в полный вакуум. И что же тут плохого? Простор для фантазии и воображения. Никто и ничто ему не мешает. Как и он же сам себе уже не мешает. Но вот только если раньше эти самые раздражители и мешающие сбивали его и его мысли как самолеты. Не давая уйти в себя. А как раз таки и давая же работать. Сейчас же они отдали все то свое управление в его руки – и вот уже те же самые самолеты стали вертолетами. Ему же из всего и всех только и оставалось сейчас, что выяснить – куда бы только ногу или руку выбросить, чтобы упереться и приостановить эту пьяную вакханалию? А прежде всего и самого же себя, как основного и главного раздражителя себя же.
И вновь уткнувшись уже и пустым желтым взглядом, только и в свои же собственные ноги, обтянутые темно-синими узкими джинсами, подвернутыми снизу до щиколоток, он попытался сосредоточиться на них. Зависнуть просто и на нитях же в их ткани. Замереть и попытаться же подсчитать их, тем самым структурировав же свой мозг. Расставив все и вся по своим же местам и полочкам. Так просто. Нить за нитью. Прореха за прорехой. Потертость за потертостью. Все просто. Хлопок! И весь собранный же буквально по кусочкам и осколкам мир с куполом же над ним рухнул в одночасье от разорвавшего и разбившего его, как и тишину внутри квартиры, хлопка входной двери. Двери, что так резко распахнулась и тут же запахнулась, встретившись не только с ее же черным стальным коробом, но и со стенами: квартирной и подъездной. И как еще же все выстояли, не посыпавшись да и не вылетели к чертям? Но рано было говорить об этом, как и обо всем же, в прошедшем времени. Ведь внезапный и неожиданный, равно как и совсем нежданный гость на этом не остановился. Буквально. Продолжая идти и разминать, растаптывать и дробить остатки мира Никиты окончательно, только уже и именно в порошок из осколков и пыль, ступнями своих же ног. И ладно же еще не подошвой – хоть обувь снял, не поскупился. Не забыл. Видать, удара двери вполне же себе хватило для красивого, яркого да и что уж там шикарного появления и некого же сабантуя, если и не бунта. Чтобы не только обратить на себя внимание, но еще и здесь пойти против системы – не оправдывая ожиданий.
– И мало же того что вы прячете этого светлячка-тень от меня… – стукнул по столу обеими руками Влад, все-таки дойдя же до него, и заставив тем самым Никиту еще раз невольно подпрыгнуть на стуле, буквально же второй раз и подряд – сначала от стука двери, а после же еще и от того же самого удара, но уже и по столу, и оторваться от своего ранее же как никогда занятного занятия, сощурившись и чуть сморщившись от такого резкого ора после, на контрасте же с полной тишиной, царившей в помещении до, – …так и ты же еще подзадориваешь меня ей же, подкидывая ее творчество под шумок! Ты же пользуешься им и ею, пользуешь ее как вздумается… Плагиатишь же прям при свете дня! Так… нагло. И да, ты, конечно же, демон и можешь, должен такое и не, не спорю. Но и тот же еще дьявол, Ник!
– Окстись, Владик! – Хохотнул уличенный, усаживаясь поудобнее и пододвигая к себе ближе ноутбук, возвращая на свое прежнее место клавиатуру – под свои же руки, готовые вновь к работе. – Все по согласию и решению самой Софи.
И сомкнув губы, с легкой же усмешкой на них, продолжил начатое – набирать текст со скринов листов дневника девушки. Мельком лишь пробегаясь по нему затем с редактурой, что-то убирая и добавляя от себя, что-то и оставляя, но уже почти и не вчитываясь. Стараясь же особо не отвлекаться на второстепенное, если вдруг пойдет основное и писательский настрой вернется. Пытаясь же параллельно все еще вернуть свой природный оптимизм и приобретенный же только-только рабочий настрой. Отталкиваясь и от того же самого Влада. В попытках замотивироваться от него – от него же и отстраняясь. И потерять по возможности нить разговора с ним.
Не то чтобы он был прям не рад как парню же в принципе, так и в общем. Но да, не рад! Но и не особо опечален в то же время, порядком уже привыкнув за все же это время с ним к нему же, как и к его таким пируэтам – отъездам-приездам по нескольку же раз за месяц. А там и неделю и день. Хоть в этот раз, правда, весьма и удивив – практически полностью растворившись с их радаров на целых полгода. И удивив же не столько причиной, как и сроком, сколько почти полным отсутствием себя и своим же молчанием в их жизнях. Лишь периодически названивая и написывая. Но и чисто для проформы и галочки – дать понять им, что все еще жив. А Никита, и будто в отместку же за это, обменивался с ним «Софийкиной грамотой». Такими же вот черновыми «писульками», что были же сейчас при нем. Где-то внутренне все же немного надеясь заарканить его, поймать на крючок и в сеть такими заманухами. Но вот только как листы уходили, сгорая, так и не возвращались. До этого же конкретного момента. И, видимо же, сейчас как раз и настал тот самый момент икс, когда он должен узнать все о себе и своем же таком этаком поведении. Как от Влада. Так и от себя. Раздав же парочку оплеух себе внутренне за слабодушие. Но и тут же перекрыв этот кран, не уйдя до конца в переживания о брате и за него же самого. Во всяком случае больше, чем за себя и других. Как и в братско-сестринскую любовь. Ведь все не должно было закончиться так просто для него. Как и его же собственная ссылка, что была оправданна. И не только же им, как и всеми же кроме него, как видно. Не кроме. Раз он сам почти и не искал же с ними контакта.
Но и что-то же все-таки не давало покоя парню в этом всем. Что-то скреблось на задворках, лишь отдаленно похожее на совесть. На деле же – отсутствие чего-то, одного элемента, что мог объяснить это все. Равно как и ранние переглядки Влада до его же отъезда с их же отцом. Вполне осознанные и ни капли не горестные. Обдуманные и принятые. Что для ссылающего, что и для ссылаемого. Почему? Даже во время тех же его кутежей и пропаданий ненадолго, полных же выпаданий из семьи такого не было. Не было обдуманности! А тут же он будто и часы же сверил. Хотя раньше и их не замечал, как и самого же времени! Уйдет же когда вздумается. И вернется так же. И зацепившись же вновь за это, мозг Никиты, казалось, наконец начал работать да еще и в усиленном режиме. За что же он почти был благодарен Владу – за вывод и выход из коматоза. Но и в то же время предпочел бы вернуться и войти в рабочий процесс, нежели входить в очередные же разборки. Не сейчас. Да и Влад же сам ничего ему не скажет. Как и их же отец. Да и, что уж там, сам Совет! Хоть и оставляя же слово за одним из приближенных же к ним самим его членов. Но! Полгода же терпел? И тут потерпит. Нужно же разбирать проблемы по мере их поступления. И как с хорошей новостью приходит плохая, а в их же случае плохая и еще хуже, так и они же начали за здравие, а закончили за упокой?
Взгляд же шатена тут же стрельнул в ношу гостя, так вроде бы и незаметную поначалу, легко же сброшенную и установленную от некуда же иначе девать за столом на пол. Но и не для него! И Влад это знал. Более того, сам увидел же и видел, уже готовый закатывать глаза и тяжко вздыхать. Но и тут же притормозил, прищуриваясь. Вспоминая, что и брат-то его был не так прост. Собственно же, с кем поведешься. И просто же подстраивался подо все и всех. И, словно же в подтверждение этого, желтый взгляд Никиты ненадолго отошел, обошел прежнюю цель и упал на левую руку янтарноглазого. Проложил невидимую дорожку через стол к своей же левой и словно невзначай тряхнул же ей. Ей и точно таким же браслетом, что был и на руке Влада. С одним лишь уточнением – В вместо Н. И на черном же крыле. С тонкой белой стальной нитью по контуру перьев. Казалось бы! Произнести же не могут оба, что: «Люблю-таки засранца, как своего». И без как! Но зато крыло другого из них взаимно и «под крылышком» же каждого из них находится.
Влад же тоже не остался в долгу в таком случае и спикировал своим заинтересованным янтарным взглядом с прищуром на тот же и одновременно не совсем браслет, но и на той же самой руке. Затем на бело-черную нитяную фенечку в сплетении белой и черной нитей. С белым керамическим пером с черными прожилками для письма. И с так удачно же развернувшейся лицом к нему гравировкой: С. А уже после и совсем упав по кисти – на тонкое же белое пластиковое кольцо. Вроде и тех, что вкладывали подарком в киндеры. Но лишь с одним небольшим уточнением – с прорезью-гравировкой на нем буквы К. Все на той же левой руке, но и безымянном пальце! И только же он хотел метнуть шутку-шпильку на эту тему вроде и того, что: «Почему же не «на том самом» пальце?». Не столько и с желанием узнать ответ, зная его прекрасно и так, сколько побесить лишний раз. Как его уже опередил и сам же носитель его «не на том» пальце.
