Андрей Караченцов
Николай Караченцов. Глазами семьи и друзей
Марк Захаров и театр Ленком
Начало моего настоящего театра – Захаров. Первая постановка Марка Анатольевича в Ленкоме – спектакль, который назывался «Автоград-21». Пьеса Юры Визбора. Главную роль играл Олег Янковский, которого Марк привёз из Саратова. Уже известный в кино по роли Остапа Бендера Арчил Гомиашвили получил в «Автограде» одну из главных ролей. А мы изображали хор и пели зонги. Стилистика у спектакля оказалась новая, непривычная.
Но, скорее всего, Захаров отдавал дань названию театра и решению органа, назначившего его на этот пост. Впервые у нас в театре появилась рок-группа «Аракс». И следующий спектакль, который произвёл в Москве эффект разорвавшейся бомбы, – «Тиль». После него Захарова, безусловно, признали как одного из лучших режиссёров страны.
Владимир Багратович Монахов руководил Ленкомом года три-четыре, и за это время зритель окончательно покинул театр. Начались разговоры о том, что надо срочно спасать Ленком. Потом Юрий Мочалов поставил у нас спектакль «Колонисты», на который публика ходила. Действительно, хороший получился спектакль. Моя роль в этой постановке – Карабанов.
Владимиру Багратовичу я всегда благодарен за то, что он мне дал возможность проверить себя большой ролью. Такое доверие много значит для молодого актёра. Неожиданно ты понимаешь, что без тебя у всех, кто на сцене, ничего не получится. Артисты могут хорошо играть разные роли в одном спектакле, но тащишь его на своих плечах ты, с начала и до конца. Вероятно, далеко не лучшей постановкой оказалась та, что называлась «Музыка на одиннадцатом этаже», но в ней мне впервые доверили главную роль. О чём был спектакль «Музыка…»? О молодёжи семидесятых годов.
Наша группа недавних студентов поначалу вошла в спектакли, которые остались от Эфроса. Они доигрывались и потихонечку снимались. Я выходил на сцену и в «Мольере…», и в «Дне свадьбы», и в «Снимается кино» – замечательном недооценённом спектакле Эфроса. Но Монахову полагалось пополнять и обновлять репертуар. И прежде всего выполнять решения по части пропаганды комсомола. Владимир Багратович поставил пьесу Софронова «Коммунар без времени». Степень её успеха у публики не рискну даже обозначить.
Когда у человека есть мечта, её не надо трепать, и тогда есть надежда, что она сбудется
В театре, конечно, понимали, к чему идёт дело, и попутно с участием в работах Монахова называли самые разные кандидатуры на роль главного режиссёра. Назывался и Захаров. Правда, утверждали, что театр ему не дадут. Дело в том, что он в «Сатире», будучи очередным режиссёром, поставил не только «Проснись и пой» – милую музыкальную комедию, но и скандальное «Доходное место». Боюсь соврать, но вроде прошёл этот спектакль всего лишь тринадцать раз, после чего его сняли с репертуара. Но я его успел посмотреть. И меня в нём поразили не столько игра актёров или приёмы постановщика, сколько смелость и острота. В чём они заключались? Каждое слово в пьесе Островского звучало словно про сегодняшнюю власть. В середине спектакля – смех до икоты, эзопов язык принял размеры невероятного масштаба, совершенно глобальные.
Потом мы узнали, что Захаров вступил в партию и ему теперь, возможно, дадут Ленком. Марка Анатольевича я раньше встречал в санатории то ли в Сочи, то ли в Ялте, видел, как проходит по пляжу режиссёр Захаров, но мы с ним не дружили, и нас никто не знакомил. Пару раз мы оказывались в общей компании, мне говорили: «Вон там сидит Захаров». «Ну и хорошо», – отвечал я.
Я пришёл после отпуска в Ленком, вышел в фойе, пустой театр, и наткнулся на нового главного режиссёра, который разглядывал физиономии артистов – фотографии всей труппы, что у нас, как в любом театре, вывешены в фойе. Он резко повернулся в мою сторону: что за человек? Резкий такой поворот. Не так чтобы легко: ой, здрасьте, приятно встретиться. Нет.
Резко. Молча.
Николай Петрович напротив театра «Ленком»
Николай Караченцов в спектакле «Тиль»
Николай Караченцов в спектакле «Тиль»
Марк Захаров и Николай Караченцов
Николай Караченцов и Павел Смеян
Елена Шанина и Николай Караченцов дают интервью после спектакля «Юнона и Авось»
Николай Караченцов и Марк Захаров во время съёмок телеверсии спектакля «Юнона и Авось» (2001 год)
Алексей Рыбников, Марк Захаров, Андрей Вознесенский и Николай Караченцов (20-летие спектакля «Юнона и Авось», 2001 год)
Потом на собрании труппы нам представили нового главного режиссёра. Наша актриса Лидия Николаевна Рюмина преподнесла ему хлеб-соль, он рассказал собранию, как предполагает жить и строить репертуар театра. Что меня тогда поразило: он выучил имена и отчества всех работников Ленкома. И со всеми разговаривал только на «вы» и только по имени и отчеству. В нашем театре, как и во всех театрах страны, подобное не распространено, мы все без отчества до смерти. И вдруг из Ванек, Колек мы стали Николаями Петровичами, Олегами Ивановичами, Александрами Гавриловичами. Он ввёл систему уважительного доверия, но тем не менее определённую дистанцию между собой и даже премьерами держал. И те люди, нынешние артисты Ленкома, с которыми он вместе когда-то работал, поскольку прошёл помимо «Сатиры» ещё и Театр миниатюр, – Володя Ширяев, Володя Корецкий, – сразу же ощутили это расстояние. Единственный, с кем Захаров был дружен, – Всеволод Ларионов. Конечно, он со старыми коллегами говорил на «ты», но те всё равно: «Марк Анатольевич». И только вне репетиций, в узкой компании, потому что они знают друг друга чуть ли не со школьной скамьи, позволялось фамильярное обращение.
Бога за бороду дёргать нельзя
Началась иная жизнь. Марк с композитором Геной Гладковым выискали где-то рок-группу «Аракс». В театре появились патлатые юноши и их предводитель Юра Шахназаров. Загремела громкая музыка, страшно сказать – рок. Все эти новации вывалились на сцену в «Автограде». Для музыкантов была придумана специальная конструкция в декорации.
А после «Автограда» вышел спектакль «Тиль». С этого дня начался мой настоящий театр. Марк рассказывал, что на следующий день после премьеры «Тиля» он пришёл в фойе и не увидел портрета артиста Караченцова. Значит, какие-то поклонницы-девочки его спёрли. Он говорит: «Я понял – Николай Петрович стал знаменитым». Он описал этот эпизод в своей книжке.
Народ пошёл в Ленком прежде всего на Захарова, его помнили как «левого» и смелого, всем было интересно, что теперь в Ленкоме будет. Понятно, ведь лицо театра определяет лидер. Марк стал сколачивать мощную актёрскую команду. К нам пришли Вера Марковна Орлова, Евгений Павлович Леонов, Инна Чурикова, Олег Янковский, все они – его выбор. А из выпускников институтов – Саша Абдулов, Таня Догилева, сегодняшние звёзды – Таня Кравченко, Витя Проскурин.
Мы не шушукались, увидев нового режиссёра, а искренне радовались, потому что сильно изголодались по интересной работе, соскучились по настоящей форме. Мы привыкли, чтобы при знакомстве с материалом происходил разбор: задача, сверхзадача, а тут ничего похожего. Человек без лишних слов лепит спектакль, причём очень точно и легко. Всё сам показывает. Однако показ не привычный режиссёрский, Захаров обозначал направление. Его подсказки давали волю фантазии, и обычно казалось: то, что хочет сделать режиссёр, очень даже просто. Конечно, был не показ, а скорее подсказка, что нужно Марку Анатольевичу. Возникал миллион ассоциаций, но все они ложились в точно выверенное русло.
У Захарова есть определение, что означает актёрская свобода – она представляет собой некий коридор, но коридор выстроен режиссёром. И за его стенки артист не имеет права вывалиться. Но внутри него он должен быть свободен и творить.
Когда появился «Автоград» – громкий, неожиданный по форме и довольно смелый, в театр повалил народ. Надо же, модный Захаров не добил до конца театр! Что же он первым делом поставил?
Пьесу Визбора! «Автоград-21».
У меня позже сложились добрые отношения с Юрием Визбором. Мы оказались заняты с ним в одной картине и во время съёмок подружились. Он меня сынком называл. Визбор подарил мне песню, которую я до сих пор в концертах исполняю. С неё обычно и начинаю. «Манеж» называется.
Когда закончился сезон удачи.
И ветер, как афиши, рвёт
Последние листы надежды,
Когда случилось так, а не иначе,
То время грим снимать и пересматривать одежды.
Просто жизнь моя – манеж… белый круг, со всех
сторон освещённый…
Совершенно актёрская песня. Юра написал её на Чегете. Он играл в фильме главного тренера нашей горнолыжной сборной. А я получил роль режиссёра, который снимает фильм про горы. Мы жили в одном номере, он много мне пел. Я тогда получил своего барда – Юрия Визбора.
Я знал о его дружбе с Марком. «Автоград» он написал специально для театра Захарова. Музыку к «Автограду» сочинил Гена Гладков. Вместе с ним Марк Анатольевич и обнаружил где-то в Подмосковье «Аракс». Притащили их в театр. Нас пригласили их послушать и познакомиться с новыми коллегами. В фойе они выставили аппаратуру и продемонстрировали свои оглушительные, в прямом смысле слова, возможности. У рокеров принята миграция: одни уходят, другие возвращаются, группы подчас полностью меняют состав. Так было и у нас. В 1980 году ансамбль покинул театр и ушёл на вольные хлеба. Остался только Саша Садо. Он был знаком с Крисом Кельми и предложил ему собрать коллектив рок-музыкантов, которые заменили бы в театре ушедших ребят из «Аракса». Кельми привёл с собой Пашу Смеяна, Борю Оппенгейма, Юру Титова, Серёжу Берёзкина, которые полноправно вошли в нашу труппу, стали музыкантами театра. Марк Анатольевич предложил им назваться ансамблем «Рок-Ателье». Надо сказать, артистам и музыкантам вначале было непросто притереться друг к другу. Одни плохо представляли себе, как надо исполнять роль на сцене, другие не владели искусством вокала. Не обходилось без взаимных претензий. Музыканты упрекали нас в том, что мы не так поём, а мы их в том, что они не так играют на сцене. И именно благодаря упорной совместной работе мы с рок-музыкантами сблизились, поняли друг друга. Благодаря Марку Захарову Паша Смеян предстал на сцене актёром! Захаров увидел в нём что-то необычное, нашёл какой-то его нерв… Марк Захаров – экспериментатор. В его спектаклях музыканты могли что-нибудь сказать или, допустим, пройтись по сцене во время действа… В общем, он всегда придумывал что-нибудь оригинальное и неожиданное. Вот и в «Юноне и Авось» он увидел образ Главного Сочинителя, роль которого стал играть Смеян. Паша обладал мощной энергетикой!
Коллектив «Рок-Ателье» продержался в театре, увы, всего несколько лет. Сначала из-за интриг Кельми вынужден был уйти Юра Титов. На его место взяли Анатолия Абрамова. Потом убрали Сергея Берёзкина, Камиля Чалаева. Ещё раньше ушёл Паша Смеян. Его роль Сочинителя стали исполнять другие. Потом взяли Сашу Барыкина. Но он тоже долго не продержался – не устраивал Захарова. Осенью 1984 года вернули в театр Сергея Рудницкого из «Аракса», который заменил собой Борю Оппенгейма. А в 1987 году, когда Крис Кельми со своим коллективом «Рок-Ателье» принял решение уйти из Ленкома, музыканты «Аракса» снова пришли работать в театр, «Аракс» был реанимирован. С годами группа стабилизировалась, и уже много лет в ней играют Серёжа Рудницкий, Саша Садо, чуть меньше – Коля Парфенюк и Толя Абрамов, один из лучших ударников страны. Но посчитать, сколько народа прошло через «Аракс», невозможно. После почти десятилетнего перерыва в театр вернулся Паша Смеян, но в «Юноне и Авось» свою прежнюю роль играл по очереди с Геной Трофимовым. Неизменным все эти годы оставался лишь Саша Садо, уже много лет он исполняет одни из главных вокальных партий спектакля «Юнона и Авось» («Белый шиповник» и «Арию Поющей Маски»), ни разу этот спектакль не был сыгран без его участия.
Он постарается!
Однажды Марк Анатольевич подошёл ко мне и спросил, читал ли я книгу Шарля де Костера «Тиль Уленшпигель». Я честно ответил: «Читал». Я действительно её читал. Тогда Захаров мне посоветовал: «Перечитайте ещё раз, скоро начнем работать, и работать будем быстро». Произошёл некий феномен, мы приступили к репетициям, когда автор пьесы Григорий Горин написал всего три картины. Даже законченного первого действия не существовало. Музыку сочинил, конечно, Гладков, но спектакль строился не как музыкальный. Однако если раньше музыка являлась в драматическом спектакле аккомпанементом, то в «Тиле» она стала одним из компонентов. Когда человек уже не может говорить, не может кричать, не может орать, он начинает петь. Музыка – эмоциональный катарсис.
Меня тогда многое смущало на репетициях Захарова, он предлагал делать не совсем то, чему меня учили в школе-студии МХАТа. Захаров нередко, вроде бы шутя, говорил, что самое противное для него – когда актёр спрашивает: «Что я здесь делаю?» Потому что «делать» на нашем языке означает действовать. «Что я делаю с партнёром, что со мной происходит?»
Сегодняшний Захаров далеко не тот Захаров, который к нам пришёл осенью 1973-го. Тогда он был куда более жёстким, куда более ориентирован на форму как постановщик. Если сегодня посмотреть текст моей роли – у меня сохранились выданные мне литчастью машинописные страницы, – то его замечаниями исписано всё свободное от текста поле. Я приходил домой и расшифровывал Захарова. Я придумывал для себя действия, задачи, делил роль на куски. Замечания Марка Анатольевича всегда были точные, иногда жестокие. Самое страшное – когда заканчивался спектакль и по трансляции помреж объявлял, что Захаров просит не переодеваться, а собраться всем в репетиционном зале на замечания. Это означало, что спектакль, с его точки зрения, прошёл плохо и все получат по первое число. Закончился «Тиль»: зрительный зал вопит, цветы, победа, восторг, приём, аплодисменты, овации, а дальше – по первое число. Сидишь потный и думаешь: «За что?» Марк Анатольевич сам переживал, но и замечания делал суровые, бил больно. Почему я уверен, что Захарову эти разборы тоже стоили здоровья? Я помню, как однажды шёл по улице, Марк Анатольевич мимо в машине ехал, остановился, выскочил: «Нормально я вас ругал, не травмировал?»
Начинал Марк Захаров далеко не так, как действует сегодня. Он вынужден был подстраиваться под обстоятельства, потому что власть в стране существовала иная, следовательно, и «игры» выходили другими. «Тиль» просуществовал семнадцать лет, спектакль видоизменялся, спектакль рос. Если раньше в первые годы я в спектакль – как в омут с головой, то потом я научился каждый раз себя распределять. Надеюсь, что входил в него глубже, объёмнее, выглядел мудрее. У меня уже были главные роли, но их, казалось, никто не видел, а здесь на меня смотрела вся Москва. Многое, очень многое из того, что Захаров говорил мне, сравнительно молодому, четверть века назад, в душе до сих пор. Как сконцентрировать внимание людей, какие для этого требуются приспособления, как недокормить зрителя, никогда не показывать «потолок», никогда не выкладываться до конца. Со стороны кажется, что я всегда работаю на пределе, но, если произойдёт совсем «на пределе», вряд ли такое будет выглядеть приятно. Всё равно должна оставаться лёгкость. Работа с Захаровым – это высшая школа.
«Юнона и Авось»
Восьмого июля 1981 года вышел спектакль «Юнона и Авось». Он произвёл в столице в некоторой степени фурор. Да чего скрывать, впечатление было такое, будто бомба разорвалась.
Двери в театр ломали.
Утром в день сдачи Захаров с Андреем Вознесенским поехали в храм, освятили три иконки, что тогда выглядело вызывающим поступком, и поставили их на столик в гримёрной Лене Шаниной – она играла Кончиту, поставили на столик моей жене Людмиле Поргиной – Люда играла Богоматерь, в программке эта роль была завуалирована как Женщина с младенцем. Боялись, что иначе не пропустят. Восемьдесят первый год, ещё Брежнев был жив, глухие советские времена. Третью иконку режиссёр и автор принесли ко мне в гримёрную.
Как и всё непривычное для советского идеологического чиновника, «Юнона и Авось» всячески тормозилась, и путь к зрителю был нелёгок. Как я узнал об идее «Юноны»? Ленком на гастролях в Таллине. В вестибюле гостиницы «Олимпия» я встречаю выходящую из лифта критика Зою Богуславскую, жену поэта Андрея Вознесенского: «Андрей пишет на тебя роль». Потом уже Вознесенский мне принёс изучать разные книжки с историей графа Резанова, что, конечно, было познавательно и интересно. Так началась работа.
В принципе, успех был предопределён, потому что Ленком к тому времени стал модным театром, притом с каждым сезоном набирающим силу. Уже состоялся «Тиль», уже ломились на «Звезду и Смерть Хоакина Мурьеты», уже захаровский Ленком начал говорить о себе во весь голос. Естественно, к театру – пристальный интерес.
Захаров долго думал, кто будет ставить пластику, танцы. Я предложил Владимира Васильева. В первую очередь потому, что он мой друг, а во вторую – я знал, что Володя уже пробовал свои силы, и довольно успешно, как балетмейстер. В Большом театре он поставил «Икара» на музыку Слонимского. Мне казалось, что Володе интересно будет заняться «Юноной». Захарова смущало, что Васильев чистой воды классик: его главные партии – это «Дон Кихот», «Спартак», тот же «Икар». Но, с другой стороны, Большой театр, лучший танцовщик мира, народный артист Советского Союза, все звания и награды, какие есть в мире, – всё у Васильева.
Я пришёл к Володе домой, крутил ему какие-то записи, где композитор Алексей Рыбников сам что-то напевал, звучали какие-то хоры, кусочки из той будущей пластинки, записанной Алёшей на всякий случай. Наступила ночь. Уже ходит рядом, как немой укор, Володина тёща. Собака Лика откровенно демонстрирует, что хочется гулять. Я говорю: «Пусть сделает лужу, но, покуда ты не согласишься, я не уйду отсюда». Находим компромисс. Идём вместе с Ликой гулять. Володя задумчиво спрашивает: «Так что это, про любовь спектакль?» Я возмущаюсь: «Ты как был, так и остался балетным чудаком». В конце концов он сломался: «Можно, я приду на репетицию?» Я с облегчением, не меньшим, чем у Лики: «Ради этого ответа я полночи у тебя сижу. Пока от тебя больше ничего не требуется».
Володя Васильев пришёл на репетицию «Юноны». Артисты напряглись: сам Васильев, популярность чумовая. Мы ему проиграли кое-как слепленный на живую нитку будущий спектакль. Без движения, без танцев. Васильев сказал, что из того, что сейчас идёт на мировой сцене, это лучшее, что ему довелось видеть. После чего Захаров так флегматично: «А теперь ставьте». Васильев: «Как? Сейчас?» Захаров: «А что тут особенного?» Васильев: «Согласен, но мне надо какое-то время на прослушивание музыки». Захаров: «Не будем откладывать, вы же сейчас слышали какие-то куски. Вот и сделайте нам танец «В море соли и так до чёрта…». Васильев говорит: «Ну что ж, давайте».
Полетела по залу его одежда, а он весь был в коже – кожаных штанах, кожаной куртке. В одну сторону отшвырнул куртку, в другую – портки, ему наша костюмерша принесла тренировочный костюм за три рубля – тот, что с пузырями на коленках. Переоделся и на сцену полез показывать. Дошло до того, что потом на одной из репетиций Володя по телефону кому-то из начальников кричал: «Какая Бельгия? Я репетирую новый спектакль!»
Для тех, кто забыл: в те советские времена это означало отказ от суммы, сопоставимой сейчас с парой сотен тысяч долларов. А тогда, в первый визит, Васильев сказал труппе: «Если вы хотите, чтобы у вас спектакль получился, вы должны ходить каждый день на балетный класс. В течение всей работы над спектаклем я не буду ходить на класс в Большой театр, а буду ходить на класс к вам».
А потом наступило 8 июля 1981 года, день сдачи. Я не присутствовал на обсуждении, не знаю, кто из чиновников на него пришёл. Комиссия втекла в кабинет директора обсуждать новый спектакль, и тут же вслед за ними вошёл Эльдар Александрович Рязанов, который никакого отношения к этой комиссии не имел, его Марк Анатольевич по дружбе пригласил на просмотр. А оказался он в кабинете потому, что был уже легендарным Рязановым. Кто-то из чиновников говорит: «Ну, давайте обсуждать, что думаете о новом спектакле?» Рязанов сказал: «Что обсуждать? Всё, что мы видели, – божественно. Счастье, что есть такой спектакль». Благодаря вескому слову мэтра спектакль был принят комиссией без каких-либо оговорок.
Николай Караченцов в роли графа Резанова в спектакле «Юнона и Авось»
«Я умираю от простой хворобы…». Николай Караченцов исполняет финальную арию в спектакле «Юнона и Авось»
А осенью 1983 года «Юнону и Авось» пригласил на гастроли в Париж миллиардер Пьер Карден. Пришли богатые люди (билеты стоили очень дорого) в театр к Пьеру Кардену посмотреть на русскую экзотику. Как говорится, меха и бриллианты. Сидят через стул. Стул, где меха с бриллиантами, стул, где меха без бриллиантов. Мы играли в Париже «Юнону» полтора месяца. В конце каждого спектакля весь зал вставал. Пресса Парижа никогда не писала так много и так позитивно о зарубежном театре. Вроде вышло около семидесяти рецензий.
Конечно, гастроли проходили напряжённо, даже случился момент, когда нас попросили сыграть дополнительный спектакль для наших коллег, французских артистов. После него ко мне в гримёрную стояла очередь из французских актёров. Кто-то ко мне наклоняется и говорит: «Коля, там Сильвия Вартан в очереди стоит. Неудобно, она звезда. Выйди к ней». Сильвия Вартан – суперзвезда французской эстрады. Она стала говорить мне добрые слова, на что я ответил: «Спасибо, приятно слышать от профессионала». Тут её продюсер вмешался: «Какие они профессионалы? Вот вы профессионалы – это точно». Потом подходит малюсенькая Мирей Матье: «Николя, я тебя люблю. Вот тебе мой поцелуй, милый». Целует накрашенными губами бумагу, ничего, тоже автограф.
Кого в зале только не было: и царственная Жаклин Кеннеди, и Кристиан Диор, какой-то принц, выводок князей. Но эта очередь из французских артистов в коридоре дорогого стоила. Все они выражали свои эмоции лёгкими пошлёпываниями по плечу, по щеке. Один из артистов спрашивает: «А вы так каждый день играете?» Я не понял, переспросил: «Что вы имеете в виду?»
Тот: «Ну, так кишки рвёте на сцене? Просто у нас никто так не играет. Вы принимаете какой-то наркотик перед спектаклем?» Я говорю: «Что значит каждый день? Мы всегда так играем». Он долго смотрит на меня и говорит: «Да, так только русские могут».
Им бы знать, как играется, когда ещё и Захаров в кулисах стоит, упаси Господь.
Пьер Карден опекал нас невероятно. Он нам показал массу всего интересного. Каждый спектакль заканчивался тем, что Карден вёз меня, мою жену Люду, Сашу Абдулова, Иру Алфёрову и Марка Анатольевича Захарова куда-нибудь в ресторан. Все жили на суточные, за исключением меня, я получал гонорар. Один из представителей карденовского королевства случайно узнал, сколько на самом деле я получаю. То есть истинную сумму, поскольку почти все заработанные деньги сдавались в советское посольство. Его чуть удар не хватил. Пьер Карден пригласил нас к себе домой и каждому с широкого плеча преподнёс неожиданно дорогие подарки.
Мне всегда хотелось считать себя универсальным артистом. Во всяком случае, одна из моих задач – постоянное расширение диапазона. После фильма «Старший сын» мне все роли предлагали в этом направлении – «социально-психологическом». После «Собаки на сене» пошла другая ветвь – комедийно-гротесково-музыкальная. Да, в спектакле «Юнона и Авось» моя роль, казалось бы, роль героя-любовника. Но в ней есть ещё и роль первопроходца, каким, собственно, и был граф Резанов. Роль человека, который не мог спокойно жить. Все вокруг живут и живут, а он нет. Необыкновенный человек! Масштабы его авантюризма, они за гранью. Можно быть игроком, можно рисковать, на чём-то заводиться, куда-то заноситься, но здесь уже непостижимый размах. Графа можно отнести к тем единицам, которые двигают прогресс человечества. Вознесенский написал красивые слова: «Он мечтал, закусив удила, свесть Америку и Россию. Авантюра не удалась. За попытку – спасибо». Мне Андрей Андреевич давал разные книги, напечатанные в разных странах, которые в какой-то степени касались графа Резанова и его времени. Конечно, и в поэме, и в спектакле есть то, что называется художественным вымыслом, хотя история эта была. Была и история с Кончитой, девочкой, фактически правящей в Сан-Франциско в начале прошлого века. Она сама пришла к Резанову на корабль, благодаря ей были подписаны первые контракты. То, что у меня с Резановым совпали имена и отчества, Вознесенский считал фатальным.
Граф был одним из богатейших людей в России. Шесть домов в Петербурге. Он был любимцем императора Александра. В спектакле есть и такой социальный заряд. Граф рвётся снова в Америку, а царь его не пускает. Он пишет прошения Румянцеву, ещё кому-то, его не пускают. Но в конце концов он прорывается. В жизни было не совсем так. После смерти 22-летней жены при родах 40-летний Резанов был в страшной хандре, но не пропускал собраний в знаменитой туалетной комнате, где решались пути империи. Именно там обсуждался вопрос о связях с Америкой. Так что царская охранка его никак не гноила. Но что делать – спектакль «Юнона и Авось» был выпущен в советские времена.