Андрей Колесников
Егор Гайдар
Тимур же, его сын, построил не просто дом, а настоящий домашний очаг, крепкий и фундаментальный. И хотя в его военно-журналистской жизни тоже были бесконечные командировки, в том числе и на настоящую войну (афганскую), но этих добровольных скитаний – не было. Он всегда возвращался к себе домой.
«Думаю, что дед всю жизнь, до своей гибели в 1941 году, продолжал верить в ту же коммунистическую идею, за которую ушел сражаться в четырнадцать лет, – писал Егор Гайдар в книге «В дни поражений и побед» (1996). – Но с течением времени ему все труднее было ассоциировать эту идею с картинами реального советского мира. Отец говорит, что для деда тяжелейшей трагедией был арест ведущих военачальников гражданской войны, у которых он служил: Тухачевского, Блюхера. Он не мог поверить в их измену и одновременно в то, что обвинение ложно. Придумывал для себя самые фантастические объяснения».
Каждое слово, каждая фраза, даже запятая в этом пассаже необыкновенно важны – здесь Егор Тимурович формулирует для себя, может быть, самую важную (с детства!) проблему: почему он, внук Аркадия и сын Тимура, отступил от догматов «коммунистической веры»?
Надо сказать, Егор в этом смысле был совершенно не одинок.
Именно дети и внуки революционеров, советских маршалов и «краскомов» становились диссидентами и бунтарями уже в брежневские и хрущевские годы. Примеров много.
Елена Боннэр, вдова академика Сахарова, – дочь одного из основателей компартии Армении, видного коминтерновца.
Известнейший диссидент Павел Литвинов – внук сталинского наркома иностранных дел.
Петр Якир, диссидент, – сын расстрелянного Сталиным красного маршала, героя Гражданской войны.
Лен Карпинский – ближайший друг Тимура Гайдара, известнейший диссидент-марксист, с треском исключенный из партии и чудом избежавший тюрьмы, – сын одного из первых большевиков-ленинцев, ближайшего, можно сказать, друга Ленина.
Примеры можно множить и множить, вплоть до сегодняшнего дня. И многие сегодняшние диссиденты, оппозиционеры – отнюдь не потомки купцов и дворян (те в большинстве своем уже не в первом поколении живут не в России). Нет, они корнями вросли в революционную Россию.
Колесо истории вновь повернулось со скрежетом, и смыслы ее тоже повернулись, вернее перевернулись. То, что было «революцией» в начале века – стало закостеневшей химерой, заржавевшей от времени тюремной решеткой для страны, для нескольких последующих поколений.
Поэтому любовь к деду или к отцу во всех этих следующих поколениях отнюдь не была равнозначна слепому подражанию, повторению их «символа веры». Скорее, оно вело к пониманию того, что их жертвы, по большому счету, были напрасны. И что смыслы истории изменились радикально. А вот ответственность за Родину, моральная позиция по отношению к истории – остались прежними.
Аркадий Голиков, впоследствии ставший Гайдаром, был мальчиком крупным, физически развитым. Читал он очень много и много времени проводил в играх: подвижных, спортивных, любых – причем среди них самыми любимыми были те, когда ты испытываешь страх, потом восторг, потом некоторую эйфорию. Именно эти рискованные игры и были его страстью.
«Если мяч попал на крышу – Аркадий туда первым… – записывал в Арзамасе Тимур Гайдар воспоминания соседки по улице. – Достанет, да еще с мячом по коньку крыши пройдет, рукой машет, улыбается. Иногда не слезет, а спрыгнет. Мы думали – ему нравится».
Да, все так думали поначалу. Но…
«Потом Наташа (сестра Аркадия. – А. К., Б. М.) сказала мне по секрету, что ее брат высоты не любит и себя “самоперевоспитывает”. Это его выражение».
Бесконечные игры, рождающие страх и восторг одновременно. Игры, преодолевающие страх и превращающие его в восторг. В его детстве – целая энциклопедия таких игр и таких занятий.
Гайдар с детства ловил ужей, лягушек, ящериц, прятал их по карманам, пугал девчонок. (Потом, уже взрослым знаменитым писателем, пришел однажды в Детгиз с ужом в кармане, зашел в бухгалтерию и получил аванс, хотя больше никому его в тот день не выплатили.) Он наряжался в привидение. Ходил ночью на кладбище. Бесконечно прятался, играя в индейцев.
И всем – опять-таки в основном девочкам, сестрам, матери – наставительно объяснял: нужно учиться преодолевать страх. Нужно!
«Меня отличать ужа от гадюки научил отец в том же Кунцеве: два белых пятнышка на полосатой головке – значит, бояться нечего, – пишет в своей книге об отце Тимур Гайдар. – Спряталось солнце. После встречи с ужом… мы возвращаемся домой по лесной тропинке. У отца в зубах трубка. Ремень полевой сумки переброшен через плечо. Я при оружии – деревянный кинжал в жестяных ножнах. Одет в черкеску. На груди газыри. Темнеет. Тропинка спустилась в овраг. Отец спрятал трубку, откашлялся, запел печально.
Ни дорог, ни путей.
Заблудилися мы.
Песня мне не нравится. Невольно прижимаюсь плечом к его ноге, беру за руку.
– Ты что, Тимур, испугался?
Знаю: сказать “испугался” – нельзя. Конец уважению, а значит, и дружбе.
– Нет, папка, не испугался.
Однако неправду нельзя. Тоже конец дружбе. Со вздохом добавляю:
– Ну разве совсем капельку.
Он великодушно не замечает моих слов, произнесенных шепотом.
– Вот и хорошо, что не испугался! Вот и славно!.. Понимаешь, такое дело, спички обронил. Ты подожди здесь, пожалуйста.
Его нет долго. Слишком долго. Стою, зажав рукоятку кинжала. Какие-то шорохи. Хруст сучьев. И вроде не в той стороне, где он скрылся… Вот-вот брызнут слезы обиды и страха.
– Извини, Тимур. Не сразу нашел. Темновато.
– Ничего, папка.
– Давай возьму тебя на руки. Как бы нам от мамки не попало».
Вот так воспитывал Аркадий Петрович своего маленького сына, учил преодолевать свой страх. Учил, как видите, без назидания. Легко.
Интересно, кстати, сравнить этот отрывок с текстом Егора Гайдара.
Автобиографическая книга «В дни поражений и побед», напомним, издана им в 1996 году. Вот один отрывок о пребывании семьи Гайдаров на Кубе.
«…С Брайаном Поллитом, английским экономистом, сыном одного из основателей Британской компартии, и его женой Пенни едем вместе в большое путешествие по Кубе на их “лендровере”. На севере Ориенте, в одном из самых диких мест, мощная машина намертво застревает в болоте. В этом районе неспокойно. Отец и Брайан берут пистолет, идут искать подмогу. Второй пистолет оставляют мне, доверяя охранять женщин: маму и Пенни. Все строго в семейных традициях, убежден, и дед не смог бы отказаться от такой возможности воспитания в сыне храбрости. Часа через два они возвращаются, нашли негритянскую деревушку. Жители пригнали волов, вытаскиваем машину, потом спим в хижине за плотным марлевым покрывалом, страшно много комаров, прекрасно это помню».
Ну и главное, для чего все это написано.
«…Вообще в нашей семье трусость, даже намек на нее считались самым страшным пороком. Отец прыгает с вышки бассейна, предлагает и мне сделать то же самое. Это приглашение не доставляет мне ни малейшего удовольствия. Однако прыгаю, больно шлепаюсь животом о воду, но делаю вид, что получаю немыслимое наслаждение».
Вот оно, главное: «…Делаю вид, что получаю немыслимое наслаждение»…
Да, сила отцовского образа, мощь его влияния на ребенка, в общем-то, не совсем постижимы, не вполне открыты рациональному взгляду. Это в каждой семье так. Но особенно, конечно, в семье Гайдаров – просто в силу того, что для Аркадия Гайдара его отец Петр Исидорович Голиков, а для Тимура его отец Аркадий Петрович Гайдар – во многом остались лишь ярким воспоминанием. Сборником писем, легенд, нескольких важных эпизодов, крепко засевших в памяти, ярких, но отдельных воспоминаний.
Это скорее тень отца, потерянного в раннем возрасте, отца, которого уже нельзя воскресить, увидеть воочию.
Иногда отсутствие отца важнее его присутствия.
Так было и в этой семье.
Музей Аркадия Гайдара в Арзамасе состоит из двух частей. Современная экспозиция, большие красивые витрины, в которых личные вещи писателя, документы, фотографии… И крошечный мемориальный домик, сохранившийся в этом районе лишь благодаря имени Аркадия Гайдара. Сюда Тимур, а потом Егор (а сегодня уже его друзья, члены семьи) приезжают ежегодно. В этих двух крошечных комнатках с печкой и сенями жила большая семья. Отсюда ушел на Первую мировую Петр Исидорович Голиков. Отсюда убежал в армию его сын. Отсюда начался этот огромный и длинный путь в большую русскую историю.
Арзамас – город на самом деле удивительный. Очень церковный, богомольный и в то же время очень военный – недаром сюда во время Великой Отечественной войны собирались переводить Министерство обороны, а недалеко отсюда, в Сарове, делали ядерную и водородную бомбу. Город заводов и тихих яблоневых садов. Город купцов и революционеров. Город, можно так сказать, неразрешимых российских противоречий.
В архиве и коллекции музея, которым руководит Елена Владимировна Бундакова, есть удивительные вещи. Тот самый именной пистолет, подаренный Тимуру Гайдару Фиделем Кастро. Первые наброски книги об отце, сделанные Тимуром еще в 1940-е годы. Письма и дневники Аркадия Петровича.
Интересно, о чем думал Егор, когда приезжал сюда?
О том, как со скрипом поворачивается колесо русской истории? О том, почему его дед оказался внутри революционной лавы? О том, как меняется роль интеллигента в истории?
Он иногда просил оставить его одного в этом старом доме. И в доме другого своего деда, Павла Бажова, в Екатеринбурге, тоже просил оставить одного.
Сидел и думал.
«В бажовском доме в Свердловске все дышало уютом, видно было, что здесь жила большая дружная семья. Теперь семья разъехалась, остались лишь двое – бабушка и мой любимый старший брат Никита, которому контрабандой от родителей поставляю кубинские сигареты. В жизни мне пришлось сменить несчетное количество квартир, но, пожалуй, самое глубокое чувство дома навсегда осталось от маленького деревянного строения на улице Чапаева, окруженного садом, который посадил мой дед», – писал Егор Гайдар в своих воспоминаниях.
Маленький Егор, и это зафиксировано в семейной легенде, говорил о бажовском доме так: «Дом свой, деревья свои, даже воздух – и тот свой».
Дом этот – на углу Большакова и улицы Чапаева, бывшей Архиерейской – и поныне стоит в Екатеринбурге.
Трудно поверить, но купил этот дом Павел Петрович еще до революции, в 1914-м. Умер в нем в 1950-м.
Ариадна Павловна Бажова-Гайдар, мать Егора, иногда всплескивала руками, глядя, как подходит маленький Егор к письменному столу, как, опираясь на одно колено, пишет, как поддерживает голову плечом – вылитый дед. Наследственные жесты, наследственная пластика – бажовские.
В 1969-м семья Бажовых переехала в новую городскую квартиру, а в доме открылся литературный музей. Музей писателя Бажова. Подлинные вещи – мебель, рабочий стол, подушки-думочки, фотографии в рамочках, книги, чернильница, но дело, конечно, не только в этом – каким-то волшебным образом дом этот сохраняет бажовскую ауру. Дух волшебства, спрятанный в самых простых вещах. Ощущаешь его и в саду. Здесь за каждым деревом Бажов ухаживал сам.
Что писал о деде его внук (родившийся уже после смерти уральского сказочника)?
«Павел Петрович Бажов – по судьбе, характеру – во многом полная противоположность Аркадию Петровичу. Если от Гайдара в семье осталась страсть к приключениям, то от Павла Петровича – спокойная рассудительность и основательность. Мальчишка из семьи уральских горнорабочих как-то подошел к учителю и попросил что-нибудь почитать. Тот дал ему первый том Пушкина и сказал: выучишь наизусть, придешь за вторым. Когда Павел Бажов выучил наизусть все тома собрания сочинений, учитель решил, что парень он толковый и заслуживает покровительства.
Потом была Духовная семинария, учительская работа и на многие годы – страстное увлечение собиранием уральского фольклора».
Да, книжный, кабинетный человек, весь мир строивший вокруг своего письменного стола. Как и его внук.
Кстати, когда мы вошли в последнюю квартиру Егора на Осенней улице, сын Петр показал нам кабинет с такими словами – «вот это единственное место в квартире, которое отец обустраивал лично, к которому приложил руку: сам заказывал и выбирал шкафы, говорил с плотниками, даже рисовал макеты сам».
То же самое было в доме Бажова – каждая деталь в кабинете продумана, все предметы лежат на своих постоянных местах, книжные шкафы, полки, всё сделано по его проекту. Для Бажова кабинет – это целая вселенная, вселенная мыслящего человека.
Была еще одна черта, роднившая их, – фантастическая, уникальная память, проявившая себя еще в детстве. И не случайно Гайдар с удовольствием излагает семейную легенду о том, как маленький Бажов выучил наизусть все тома Пушкина.
Егор дальше пишет о своей собственной юношеской «гиперпамяти»: как запоминал вначале все слова на географической карте, потом цифры и факты из географических атласов, энциклопедий и словарей, потом ходы в шахматных партиях, потом все учебники, книги – уже целыми страницами и главами. Его фантастическая память стала притчей во языцех с ранних лет.
Да, это тоже, «свое», наследственное, бажовское.
Но было бы, конечно, неправильно сводить всю личность Павла Петровича Бажова и весь итог его жизни только к работе за письменным столом или тем более к «изучению уральского фольклора».
Были там и совсем другие страницы.
Почему Бажов учился, кстати, именно в семинарии, в духовном училище? Нет, он не собирался становиться священником, как и многие его однокашники (даже поповские дети) – просто это образование было и дешевле, и доступнее, притом по качеству и содержанию оно мало отличалось от гимназического: те же древние языки, древние тексты, те же основы точных наук, та же литература. Плюс, конечно, Библия и ее толкование. Здесь, в семинариях и епархиальных училищах, формировалась народная интеллигенция, которой потом предстояло служить в уездных городах, не в столицах. Бажов тоже преподавал в епархиальном училище (кстати сказать, как и К. Э. Циолковский): здесь учили и девочек, и мальчиков – в уездном тогда Екатеринбурге.
А в 1915 году он вместе с молодой женой переехал в другой уездный город – Камышлов. А дом в Екатеринбурге на углу Архиерейской улицы сдал в аренду.
Бажову было уже далеко за тридцать, когда он после событий февраля 1917 года, добровольного отречения Николая II начал сотрудничать с местной камышловской газетой. Но статьи в этой газете – лишь одна сторона его жизни. Гораздо важнее участие учителя Бажова во всевозможных «выборных органах».
Этих самых выборов и выборных органов было в те месяцы немерено.
Выборы в Учредительное собрание. Выборы на уездный съезд народных (крестьянских и пр.) депутатов. Выборы на съезд крестьянского союза. Выборы в земские органы, в добровольные союзы, и так далее, и так далее.
Все началось раньше, с выборов в Государственную думу, но при царе предвыборный закон все время меняли, Думу распускали, и не один раз. А вот начиная с февраля 17-го, когда объявили будущие выборы в Учредительное собрание, все пошло-поехало.
Казалось тогда, в феврале, что новая демократическая Россия – вот она, уже есть, и никуда больше не денется (так казалось и в августе 1991-го). Вся огромная страна, притом страна воюющая, превратилась в один сплошной митинг и заседание-голосование: в каждой школе, на каждом заводе, в каждом селе собирались люди, они выбирали во всевозможные президиумы самых умных и толковых, они спорили о «путях развития», о понимании «народного блага», произносили речи, писали резолюции. Говорили о свободе, о первоочередных задачах, о гражданских правах.
Казалось, что теперь, когда жандармы больше не следят, не засылают провокаторов, не устраивают облав и арестов, все пойдет иначе. Само пойдет.
Не стал исключением и уездный Камышлов. Павел Петрович оказался выбран сразу в пять или шесть (кто их тогда считал?) уездных собраний, органов и советов. И вот тут-то, в разгар исторических событий, в начале новой светлой эры, он и написал свою первую книгу. А вернее, написал и напечатал одну брошюру.
Надо сказать, что несмотря на все последующие миллионные тиражи «сказов Бажова», несмотря на сотни статей и монографий о его творчестве, несмотря на неоднократное издание его многотомного собрания сочинений и даже несмотря на бюст на берегу городского пруда (а это было главное место отдыха и прогулок в Свердловске, который потом станет опять Екатеринбургом) – об этой самой первой книжке Бажова как-то совсем забыли. Она как будто напрочь исчезла. И сам Бажов о ней никогда больше не вспоминал.
И только в 2003 году, в сборнике «Неизвестный Бажов», эта брошюра 1917 года была переиздана. Называлась она замысловато: «Программа трудового крестьянства. К вопросу крестьянской организации (доклад П. Бажова)». В ней учитель Бажов излагает свое видение будущего России. Будущего – с точки зрения задач именно «трудового крестьянства», причем излагает удивительно подробно и развернуто для уездного деятеля. Ну так что ж, что уездного: ведь тогда каждый город, даже маленький, кипел политическими страстями и готовился к эпохальным изменениям, и в каждом городе рождались свои Робеспьеры и Дантоны, почему бы и нет?
Программа Бажова 1917 года касается буквально всех сторон политической, экономической, социальной жизни «трудового крестьянина», не только уральского; написана она, как следует из научного комментария 2003 года, «под влиянием программных документов всероссийского крестьянского союза». А союз этот довольно широко был представлен и в Государственной думе, и на первых съездах Советов. Но написана программа очень по-своему. Уже тогда – своим, особым бажовским языком.
«…Каждому, например, требуются дрова или каменный уголь для топлива… Но ведь потребность может быть разная: одному для двух печей, другому – для пятнадцати. Поэтому и необходимо установить в законе ограничения, что для личного пользования не всегда можно отпускать бесплатно».
«Особым законом должны быть установлены правила для периодических переделов земли, причем должна быть установлена, применительно к видам растений и системе хозяйства, необходимая длительность пользования участком».
«Каждый гражданин, желающий приложить свой труд к земле, имеет право обращаться в местные и областные самоуправления…»
Десятки страниц – война, мир, церковь, образование, хозяйство, деньги, органы власти, землеотвод, лес, рыба, дрова. Да, даже дровам посвящена не одна страница!.. А что же, на Урале без дров зимой никак.
Кажется, Бажов пишет не просто прикладную брошюру по заданию какого-то уездного съезда Советов, нет: он тут описывает целый мир, тот новый мир, который должен быть доступен в будущем сознательному «трудовому» крестьянину и в котором он просто должен быть счастливым.
Именно эта наивная вера проступает сквозь эти траницы. И в общем, от этого немного горько сейчас, когда читаешь. Утопический проект крестьянского мира, разбившийся о чудовищные реалии гражданской войны. О твердокаменную политику большевиков.
Да, в какой-то момент Бажов, конечно, понял, что его наивный план построения нового мира – не актуален. И постарался о нем забыть.
Но не забыли о нем другие.
Эсеровское прошлое Бажова, его связь с Всероссийским крестьянским союзом – припомнили ему позднее, в тридцатые годы, когда начали жестоко «вычищать» из партии оппортунистов и оппозиционеров. Исключали будущего «уральского сказочника» из ВКП(б) аж дважды. Первый раз – во время первой чистки в 1933 году. Тогда ему удалось доказать: что вы, да я не эсер! Я никогда не был эсером! А вот дальше было труднее.
Ох эти первые партийные чистки…
Первые, еще вполне себе гражданские и даже нестрашные внутрипартийные «суды» и «процессы», бесконечные собрания, проходившие на всех предприятиях страны: на заводах, в школах, институтах, райкомах, домах культуры, воинских частях, больницах, да практически везде…
Добровольные партийные «следователи», тоже еще вполне себе мирные, гражданские, добрые, хорошие люди, они стали поднимать старые газеты, в том числе ту самую, где Бажов печатал свои прекраснодушные заметки о крестьянстве, ворошить старую переписку, вызывать на эти партийные суды «свидетелей»… Еще казалось, что все это в рамках «мирной» внутрипартийной дискуссии, «внутрипартийной демократии», что оппозицию никто не сажает, что ей дают высказаться (даже в «Правде» одно время выходил вкладыш такой – «Орган оппозиции», так и назывался, пиши не хочу). Ну а что до партийного билета, что ж, любая партия имеет право очищаться, освобождаться, так сказать, от «сомнительных элементов».
Но вот уже повеяло холодком, но вот уже пошли первые инфаркты на почве этих чисток, но вот уже стальными нотками зазвучали голоса партийных прокуроров, и уже слабыми и жалкими стали голоса обороняющихся, и уже начались первые увольнения с работы…
И первые аресты.
И тогда Бажов пишет еще один документ, еще одно письмо, которое тоже потом не войдет, конечно, в собрание его сочинений:
«В протоколе партгруппы Истпарта, где имеется постановление о моем исключении из партии, записано, что в прошлом я был учителем духовного училища и имел чины. По этому разделу моих пятен прошлого объяснения считаю излишними, т. к. никогда этого не скрывал и на чистке подробно говорил, что я учился в духовной школе…», и так далее, и так далее, на десяти страницах убористым почерком – на все нужно оправдаться, на все нужно ответить.
И это при том, что в 1917 году Бажов действительно вступил в партию большевиков, был членом уездного комитета ВКП(б), выполнял самые что ни на есть ответственные поручения камышловских и пермских товарищей: например, история из фильма «Свой среди чужих, чужой среди своих» как будто списана из биографии Бажова, это именно он транспортировал «золотой запас» целого уральского уезда в надежное место, с наганом за пазухой. Именно он потом агитировал казахов в Усть-Каменогорске за советскую власть, именно он в подполье писал листовки и потом собирал «излишки» хлеба в Северном Казахстане.
По случаю чего опять же получил именное оружие (о чем имеется документ в музее Бажова), потом снова сотрудничал с советскими газетами, работал в издательстве, получил важный чин редактора, а потом даже партийного цензора…
Но вот беда – ничего ему не помогает во время этой чистки.
На всех этих ступеньках партийной биографии Бажова тоже стоит остановиться подробнее: слава богу, хлеба в Северном Казахстане тогда, в 1920-м, было в достатке, и не отнимал Бажов хлеб у голодающих крестьян, это лишь через 15 лет страшный, насильственный, массовый вывоз властью зерна – в Казахстане, на Украине и в России – погубит миллионы крестьянских жизней. Ну а тогда хлеб вывозили из относительно сытых районов в совсем уж голодающие, вывозили, да, насильственно, да, без всякой компенсации… но хотя бы без жертв.
Без жертв? По крайней мере, так считал сам Бажов.
Цензором он тоже был, конечно, особым – указывал авторам на некоторую безграмотность или «ходульность» их пролетарских пьес или рассказов, на недостаток образования и таланта, на необходимость срочно учиться, то есть скорее был внутренним рецензентом, учителем (привычная роль), нежели цензором, но в строительстве системы советской культуры и печати – тоже поучаствовал.
И, конечно, принимал участие в фантастическом проекте Горького под названием «История фабрик и заводов».
Горький приехал в СССР в 1930 году из солнечной Италии вообще с массой проектов, желая в корне переделать всю систему литературного труда в Советской России. И одним из его утопических планов был такой: литераторы должны создать многотомный труд об истории фабрик и заводов, о том, как наживались эксплуататоры и страдали трудящиеся, считал, что литераторы должны бросить весь свой талант на этот стотомник или тысячетомник, и тогда… А что тогда?..
Наступит рай на земле?
Бажов был одним из участников этой горьковской инициативы, даже одной из жертв, по-другому не скажешь: на огромную книгу об истории бумагоделательного комбината он потратил больше года своей жизни. Он записывал воспоминания, редактировал, компоновал, проводил совещания, отправлялся в командировки, брал интервью… Потратил не только драгоценные силы и время, но и свои личные деньги – которые ему, кстати, никто не вернул – семь тысяч кровных рублей, которые он спустил на эти поездки, так и остались дырой в семейном бюджете. Но вот строительство бумагоделательного комбината застопорилось, и книгу отложили на неопределенный срок…
Однако настоящие неприятности (новая «чистка» и новое исключение из партии и потом вызов к следователю) начались вовсе не с этой истории, а с того, что Бажов – вновь по заказу, по заданию уральского издательства «Истпарт» – начал писать «историю партизанского движения на Урале».
Людей этих, кстати, он знал лично – и по тем самым революционным временам, и потом по подполью, когда скрывались от колчаковских контрразведчиков. Название книге он выбрал боевое, в духе времени, в духе Фадеева и Серафимовича, – «Формирование на ходу». Но вот беда, бывшие партизанские командиры оказались в числе главных фигурантов «троцкистско-зиновьевского заговора», и Бажова вновь вычистили из партии, и не просто «вычистили», а бумаги его затребовали уже не партийные, а самые что ни на есть настоящие следователи в НКВД.
Это случилось в 1935 году. Бажов оказался без работы и без денег. Где-то под кроватью лежал чемоданчик со сменой белья – ареста он ждал в любой момент. Своей младшей дочери Ариадне (ей было тогда девять лет) он сказал:
– Передай в школе, что твоего отца исключили из партии.
Хотел, чтобы в школе узнали о неприятностях не от кого-то, а от самих Бажовых.
Сестра его жены Валентины, слава богу, работала. Жена растила детей. Жили на зарплату сестры жены. На еду хватало с трудом. Наступила суровая зима.
Впрочем, семья и до всех этих событий жила не то чтобы очень легко.
«Поздний уральский вечер. Год, наверное, 1932, а может быть, 1933. На столе в столовой стоит кипящий самовар. Отец в кухне снимает тяжелые огородные сапоги, моется. Только что закончили сажать картошку. Семья огромная, а заработок невелик, работник всего один, поэтому “натуральное хозяйство” – серьезное подспорье, тем более что навык к нему был с детства. Своей картошки, моркови, капусты, лука хватало до весны. Поэтому весь наличный состав семьи работал в это горячее время на огороде. Отец в то время был политредактором Уралгиза и заведующим сектором сельскохозяйственной литературы. Возвращался поздно, усталый, но тут же переодевался и шел копать землю, подрезать деревья», – писала об отце Ариадна Павловна в своей книге «Дом на углу».
…На улице в темноте скрипел снег. Но Бажов на улицу почти не выходил. Он сидел и писал.
По семейной легенде, о которой говорит и сам Егор Гайдар в автобиографической книге, и его мама, Ариадна Павловна, в документальном фильме «Долгое время» – Павел Петрович Бажов спасся вообще-то случайно. Он пришел в НКВД (уже по повестке), прождал в коридоре два часа – и ушел, так и не дождавшись вызова к следователю. Следователь в этот день якобы сам был арестован.
Однако, справедливости ради, заметим, что историкам найти имя и фамилию этого следователя не удалось, даты не совсем сходятся, хотя, скорее всего, Бажов действительно попал в известный «пересменок» между Ежовым и Берией, когда некоторых следователей сажали (их были сотни), а некоторых заключенных выпускали (их были сотни тысяч), и в этой неразберихе, чекистской чехарде смог спокойно выйти со своим чемоданчиком на ярко освещенную улицу, сесть на трамвай и уехать куда глаза глядят. Такие чудеса тогда еще случались.
Бажов дважды был исключен из партии – и дважды в ней был восстановлен.
Но этот момент вынужденного безделья – сидения дома, чтения книг, мучительного ожидания вызова к следователю – даром для него не прошел. Именно тогда он дописывает, доделывает и потом выпускает в свет свои знаменитые «уральские сказы».
Их двенадцать, каждый занимает не так много страниц. В сущности, это тонкая книжечка. (Первые «сказы» он публикует еще до вызова в НКВД, причем не под своим авторством; в первой публикации написано – «собрал и записал П.Б.», в этой редакции автор, грубо говоря, – сам народ.) Но потом эта тонкая книжечка сделала Бажова оглушительно знаменитым. Странно, конечно, что это совпало с его огромными неприятностями. Странно, что лучшее из того, что он оставил после себя, – он сумел выразить, воплотить именно в те месяцы, когда стоял на пороге жизни и смерти.
И все-таки слава «уральского сказочника» – и первое книжное издание со всеми премиями и всесоюзной известностью – обрушилась на Бажова уже после того, как он пережил этот чемоданчик, смертельный страх и реабилитацию. Что тут скажешь? Совпадения случайны, но случайностей в мире нет.
Удивительное дело, как Павел Бажов и Аркадий Гайдар внешне похожи на героев своих произведений. Похожи обликом, стоит просто вглядеться в их фотографии.
Гайдар всегда удивлял несоответствием военной гимнастерки, сапог, папахи, перетягивающих ремней – и лица. Да, конечно, он не всегда так ходил, но его фотографии в модных трикотажных фуфайках, рубашках или косоворотках, даже в обычных брюках – почему-то редкость. Для фотографа он всегда одевался во все военное. И при этом – невероятно открытое, до растерянности детское, как бы солнечное лицо в вечной полуулыбке, круглое, наивное, светящееся от неосознанного счастья.
Всё как в его прозе. Непонятно, из чего соткан этот гайдаровский воздух – все формальные элементы взяты, что называется, «из советских газет»: враги, диверсанты, красные командиры, шпионы, правильные хорошие советские дети и неправильные нехорошие люди; однако говорят и живут они так, что события, которые с ними происходят, растворяют тебя в чтении – как вода растворяет соль. Невозможно оторваться от этого ритма, от этого языка, в нем есть волшебство таинственного вздоха – когда вдохнул, а не можешь выдохнуть, то ли от счастья, то ли от грусти, что сейчас это все кончится.
Бажов даже на ранних своих фотографиях выглядит как волшебник Гэндальф из фильма «Властелин колец».
Странные всклокоченные волосы, пронзающий взгляд, отрешенность колдуна и мага.
Долгое время он работал с местным фольклористом, ходил по деревням, составлял карточки, готовил к печати солидную академическую книгу, потом вдруг сказал своим коллегам: у нас же в сборнике в основном крестьянский фольклор, а как же наши горнозаводские сказки? Сказки рабочего класса?
И он записал – уже просто по памяти – те истории, которые слышал от отца и других людей из своего детства – почти 50 лет назад. Записал так, как их помнил.
