bannerbannerbanner
Пять пятилеток либеральных реформ. Истоки российской модернизации и наследие Егора Гайдара

Андрей Колесников
Пять пятилеток либеральных реформ. Истоки российской модернизации и наследие Егора Гайдара

Полная версия

В декабрьском номере за 1981 год ленинградского журнала «Аврора», в котором отмечалось, как и в любом другом издании в СССР, 75-летие дорогого Леонида Ильича, была опубликована, причем по странному стечению обстоятельств именно на 75-й странице, подборка коротких рассказов известного прежде всего своими детскими книгами писателя Виктора Голявкина. Рассказики, скорее даже анекдоты, были в чем-то подражанием Хармсу, в чем-то – Борхесу. Один из них назывался «Юбилейная речь»: «Позавчера я услышал, что он скончался. Сообщение сделала моя дочка, любившая пошутить. Я, не скрою, почувствовал радость и гордость за нашего друга-товарища. – Наконец-то! – воскликнул я. – Он займет свое место в литературе!

Радость была преждевременна. Но я думаю, долго нам не придется ждать. Он нас не разочарует. Мы все верим в него. Мы пожелаем ему закончить труды, которые он еще не закончил, и поскорее обрадовать нас. (Аплодисменты.)»

Парторганы и компетентные службы увидели в рассказе намек на Брежнева, автора мемуарной трилогии, одряхлевшего настолько, что все ждали его кончины. Главреду и ответственному секретарю «Авроры» устроили порку в обкоме партии, заставили уволиться (причем в разносе участвовала будущая глава Совета Федерации РФ, а тогда «комсомольская богиня» Валентина Матвиенко). Номер журнала был изъят из распространения. Однако многие рассказ прочитали. Может, Голявкин ничего не имел в виду, но «Юбилейная речь» стала символом возможного конца длинной истории правления Леонида Ильича.

10 ноября 1982 года Анатолий Чубайс позвонил своему старому другу Владимиру Корабельникову: «Ты помнишь журнал? Это произошло». Чубайс был оживлен и радостен. Как многие испытывали радость, но не могли ее показывать в день смерти Сталина.

Семинары – открытые и закрытые, по-прежнему в режиме «квартирников» на троих или полуофициальных семинаров – продолжались. На одной из дискуссий в Финэке в марте 1982-го должна была обсуждаться югославская экономика. Ярмагаев, уже работавший в то время там, попросил сделать основой доклад Сергея Васильева. Так произошло его знакомство с неформальным лидером семинара Анатолием Чубайсом. Незадолго до смерти Брежнева Чубайс, присматриваясь к новому товарищу, стал приглашать Васильева на свои семинары в Инженерно-экономическом. А дальше – словно бы кончина вождя стала своего рода стартовым пистолетом – команда начала расширять связи и сети.

Григорий Глазков в начале 1983-го в Москве на нуднейшем семинаре в Институте экономики познакомился с Олегом Ананьиным. И пригласил его на семинар в Питер, поскольку москвичей на ленинградских мероприятиях еще не бывало.

Тогда же Ананьину был задан вопрос, кого еще имело бы смысл пригласить на семинар в Ленинград, и тот, естественно, посоветовал связаться с Гайдаром.

В мае 1983-го все тот же «кадровик» тайной питерской команды Григорий Глазков сообщил Васильеву, что тройка подпольных экономистов долго присматривалась к нему и пришла к выводу, что он может стать четвертым членом кружка. «Возникла идея исследования опыта проведения реформ в соцстранах», – вспоминал Сергей Васильев.

То есть интуитивно питерская команда полуподпольно решила заниматься ровно тем же, что стало официальным предметом исследований лаборатории, в которой работал Гайдар. И ключевые источники знаний были у них примерно те же самые – включая вышеупомянутый венгерский журнал Acta oeconomica. Только в Питере это было не слишком легально, а в Москве в таком вольере, как ВНИИСИ, поощрялось. Все было как у любимых Стругацких: «Маги, Люди с большой буквы, и девизом их было – „Понедельник начинается в субботу“… Они были магами потому, что очень много знали, так много, что количество перешло у них, наконец, в качество, и они стали вступать с миром в другие отношения, нежели обычные люди. Они работали в институте, который занимался прежде всего проблемами человеческого счастья и смысла человеческой жизни, но даже среди них никто точно не знал, что такое счастье и в чем именно смысл жизни. И они приняли рабочую гипотезу, что счастье в непрерывном познании неизвестного и смысл жизни в том же».

Две параллельные прямые, преодолевая математические законы, рано или поздно должны были пересечься.

Наступило время Юрия Андропова. Вопреки мифологии, сложившейся вокруг его имени, он ничего не хотел менять в системе, полагая, что для того, чтобы встряхнуть и оживить социализм, достаточно усилить дисциплину, избавиться от разгильдяйства, объявить войну коррупции. То есть мыслил в парадигме «увеличения эффективности». То же и с экономикой: Андропов был готов на «расширение самостоятельности предприятий» – прямо-таки по теме диссертации Егора. На ноябрьском (1982 года) пленуме ЦК, сразу после смерти Брежнева, генсек задал экономическую повестку, которая была близка тематике лаборатории ВНИИСИ и семинарской практике молодых ленинградцев: «Надо расширить самостоятельность объединений и предприятий, колхозов и совхозов… Действовать тут надо осмотрительно, провести, если нужно, эксперименты, взвесить, учесть и опыт братских стран».

О том времени Борис и Галина Ракитские писали в конце 1980-х: «1983–1984 гг. показали, что сложившаяся система не шла на радикальные перемены, все время сползала на „совершенствование“, оставляющее нетронутой свою сталинистскую сердцевину. Яркое тому подтверждение – и „наведение порядка и дисциплины“ образца 1983 г., и крупномасштабный экономический эксперимент 1983–1985 гг.»

Эксперименты действительно начались. Тот же Анатолий Чубайс – член парткома Ленинградского инженерно-экономического института, консультант обкома – был одной из ключевых фигур в экономическом эксперименте «конструктор-технолог», связанном с новой системой оплаты труда. Полигонами для апробирования новых методов хозяйствования стали Минтяжмаш СССР, Минлегпром БССР, Минпищепром УССР, Минместпром Литовской ССР. Шел эксперимент и в хорошо знакомом Гайдару Минэлектротехпроме СССР. В ЦЭМИ в это же время, начиная с 1984-го, Евгений Ясин занимался изучением хода эксперимента в системе этого министерства. Опросы руководителей предприятий показали высокую степень скептицизма – в отрасли полагали, что экономический эксперимент скоро свернут. Что и произошло. Спустя три года, в 1987-м, тот же Минэлектротехпром выпустил незаказанной, то есть не имевшей никакого спроса продукции на 12 миллиардов рублей. Советская экономика работала на склад.

Но были и иллюзии. На упомянутом пленуме 1982 года было принято решение создать в ЦК экономический отдел. Его руководителем в ранге секретаря Центрального комитета стал видный (и молодой – по тогдашним меркам) производственник Николай Рыжков. Предполагалось, что в тандеме с другим «молодым» управленцем – секретарем ЦК по сельскому хозяйству Михаилом Горбачевым они смогут расшевелить экономику. Но и они, несмотря на свои обширные полномочия, натолкнулись на сопротивление системы: предсовмина СССР Тихонов видел в них конкурентов и, например, в августе 1983-го торпедировал рассмотрение на Политбюро вопроса, подготовленного секретариатом ЦК, «Об опережающем росте производительности труда по отношению к зарплате».

Диагностика была точной, и на нее тоже обращал внимание Гайдар в весьма заметной статье того же года в «Известиях АН СССР» под названием «Проблемы совершенствования системы образования фонда заработной платы»: производительность труда отставала от роста зарплат, что было одной из причин разбалансировки экономики, не говоря уже об отсутствии стимулов лучше работать.

В третьем номере журнала «Коммунист» за 1983 год была опубликована установочная статья «Учение Карла Маркса и некоторые вопросы социалистического строительства» за подписью Андропова, которая по тем временам казалась прорывной. Однако готовилась она, начиная с августа 1982 года, для Брежнева большой бригадой партийных спичрайтеров, мобилизованных на бывшую дачу Горького в Горках-10 (одно из самых «намоленных» спичрайтерских мест).

У каждой судьбоносной партийной фразы или всесоюзного слогана был свой автор. Формулу «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме» придумал на такой же партийной даче ответственный работник аппарата ЦК Елизар Кусков, которому хватило самоиронии заметить: «Этот лозунг переживет века». «Экономика должна быть экономной» – это Александр Бовин. А фирменное андроповское про общество, которое мы не знаем, – это бывший помощник Михаила Суслова Борис Владимиров. Правда, редакция была иная: «Нам надо трезво представлять, где мы находимся». Немного напоминало симптоматичный анекдот тех же времен: пьяный кричит: «Идея! Идея!» – «Какая идея?» – спрашивают у него. «Иде я нахожуся?!»

Впрочем, вопрос был задан правильно. Чуть позже та же мысль появилась в июне 1983-го в докладе на очередном пленуме по идеологическим вопросам. Притом что доклад делал Константин Черненко. Как утверждает Леонид Млечин, фраза была вписана рукой замзава международного отдела, когда-то любимого спичрайтера Брежнева Вадима Загладина: «Если говорить откровенно, мы еще до сих пор не изучили в должной мере общество, в котором живем и трудимся».

Вот молодые экономисты в этом духе и действовали – в полном соответствии с требованиями родного Центрального комитета. И первая общего плана бумага о том, что надо сделать, писалась летом – осенью 1983-го в лаборатории Герасимовича во ВНИИСИ. Разумеется, это была не единственная структура, которая строчила бумаги на самый верх, – работали все экономические институты Советского Союза. Однако уже после смерти Андропова и воцарения Черненко, в эпоху «гонки на лафетах», именно лаборатории НИИ системных исследований была уготовлена совершенно особая роль.

Как мы уже знаем, в начале 1983-го Гайдара пригласили выступить на чубайсовском семинаре, но не закрытом, а официальном. А он, рассказывал Олег Ананьин, все никак не приезжал. И тогда во ВНИИСИ однажды объявился, по словам Егора, «худенький рыжеватый парень» из Ленинграда и решительным образом обаял всю лабораторию. В результате Гайдар впервые оказался в Питере. Чубайсу хотелось расширять пространство анализа и дискуссии, не ограничиваясь принципом, описанным Андреем Вознесенским: «Нас мало. Нас, может быть, четверо».

 

Ленинградская четверка образовывала топографический квадрат – Васильев, Глазков, Чубайс, Ярмагаев жили неподалеку друг от друга в центре. Они даже пробежки в Таврическом саду совершали по утрам, правда втроем, Ярмагаев не бегал. Но топографию надо было расширять.

В Питере только читали Acta oeconomica, а Гайдар уже открыто процитировал текст из венгерского журнала в одной из своих статей 1983 года. В Ленинграде пределом мечтаний было опубликоваться в каком-нибудь сером, как портянка, институтском сборнике, а в Москве Гайдар публиковался в «Известиях АН СССР» и главном научном экономическом журнале страны «Вопросы экономики», на хорошей офсетной бумаге, с большой аудиторией, цитируя болгарских, югославских, венгерских авторов. Да и регулярный большеформатный «Сборник трудов ВНИИ системных исследований» в синей обложке выглядел очень солидно.

Питерская команда постепенно расширялась. И за счет официальных семинаров, и благодаря более узким и более содержательным встречам. По словам Сергея Васильева, на закрытые встречи приглашались Оксана Дмитриева, которая потом разошлась с командой, а впоследствии и вовсе стала ожесточенным врагом Чубайса; Александр Вартанов (однокурсник и друг Васильева); Сергей Игнатьев, будущий председатель ЦБ РФ, знакомый Ярмагаева, ленинградец, учившийся в аспирантуре в МГУ, знавший западную экономическую литературу на уровне Гайдара и написавший диссертацию по инфляции в Югославии; Михаил Дмитриев, более молодой, чем все остальные «кружковцы» из все той же Проблемной лаборатории Финэка. Через пару лет он примкнет к кругу более радикальных и молодых экономистов – ленинградскому клубу «Синтез» (о нем речь впереди), который выйдет за пределы парадигмы «совершенствования хозяйственного механизма». В этой парадигме, по мнению самого Дмитриева, Гайдар находился слишком долго.

Сергей Игнатьев, скромный, молчаливый, немного закрытый от мира стеклами сильных очков и сигаретным дымом, считался наиболее начитанным из всех молодых экономистов, особенно в том, что касалось не в целом гуманитарной, а именно экономической литературы. Поначалу он входил в своеобразный кружок, группировавшийся вокруг лаборатории ценообразования Финэка. Знакомство с чубайсовцами, а затем работа с гайдаровцами была важной для будущего председателя Банка России: «Мне очень хотелось публиковаться, а у Толи была возможность печатать статьи в сборниках инженерно-экономического института. В частности, статья, где сравнивались одноуровневая и двухуровневая банковские системы, появилась именно в одном из этих сборников. Честно говоря, я не видел разницы между официальными и неофициальными семинарами – и то и другое мне было в равной степени интересно. Гайдар был моим вторым издателем – очередная статья появилась в сборнике ВНИИСИ. Третьим издателем – в журнале „Эко“ – был Петр Филиппов».

В декабре 1984 года Григорий Глазков поступил в аспирантуру ЦЭМИ и получил возможность расширять круг общения с большим числом экономистов.

Центральный экономико-математический институт за два десятилетия своего существования стал легендарным местом. Легендарна была даже архитектура: здание ЦЭМИ с «ухом» на фасаде (хотя это была на самом деле железобетонная лента Мёбиуса – по ней советская экономика и ходила в своей математической безнадежности) было спроектировано архитектором Леонидом Павловым, который говорил: «Архитектура измеряется не человеком, а требованиями общественного развития». И построил ЦЭМИ как две налипающие друг на друга, словно намагниченные, пластины – одна для больших компьютеров (которые, пока здание строилось, уже устарели), другая – для тех, кто на них работает. Не случайно тот же архитектор примерно в то же время спроектировал еще одно здание для расчетов планомерного развития – кубическую фантазию Главного вычислительного центра Госплана СССР на Новокировском проспекте. А рядом с ЦЭМИ стояло здание ИНИОНа, библиотеки, в которую специально приезжали заниматься питерские экономисты, расширявшие пространство мышления не за счет математики, а благодаря гуманитарному знанию – удобное, просторное, светлое, с самыми свежими поступлениями западной научной литературы – пир духа!

В наши дни здание архитектора Павлова загородили, обступив и как будто взяв в плен, многоэтажные жилые дома. ИНИОН сгорел и был снесен, отчего возникло ощущение черной дыры. Потом, правда, библиотеку восстановили.

О Павлове, своем учителе в Архитектурном институте, и о его «ухе» писал поэт Андрей Вознесенский в прозаической поэме «О»: «Москвичи знают это плоское здание, как заслонка замыкающее Ломоносовский проспект. Это здание – Ухо». Вознесенский путает – называет ЦЭМИ Вычислительным центром. Но в этом есть своя правота: экономико-математическая школа в СССР дала только вычисления, остались миллиарды цифр, исчез обсчитанный со всех сторон Советский Союз вместе со своей экономикой, которую обволакивали квадранты межотраслевого баланса. Может быть, поэтому в ЦЭМИ и не пошел работать Егор Гайдар – эта щебенка из цифр казалась ему неживой. Но! Восемнадцать молодых людей из ЦЭМИ, по подсчетам американского антрополога Адама Лидса, оказались в разных структурах правительства Гайдара. Значит, не прервалась связь времен.

«– Да никакое это не ухо, это лента Мёбиуса, – доказывает Павлов. – Это скульптурно-философская восьмерка… Я придал ему размер – одна миллионная диаметра земли… Поэтому вас и тянет к пропорциям этого квадрата – инстинктом человек чувствует соразмерность с Землею… Поглядите, какая гипнотичность пропорций фасадов».

Трудно поверить в эту архитектурную поэзию, выветрившуюся спустя миллиард социальных лет, в сегодняшнюю эру, не знающую родства, и превратившую легенду в обшарпанную советскую стекляшку, мешающую новым домам. Атлантида затонула, оставив на берегу артефакт…

Институт был знаменит не только потому, что в нем развивалось ставшее модным в 1960-х годах экономико-математическое направление – в конце концов поиск волшебной формулы оптимального функционирования экономики (даже стенгазета в ЦЭМИ называлась «За оптимум») без рынка, естественно, закончился неудачей, но и по той причине, что здесь работали самые прогрессивные экономисты из старшего поколения и талантливая и многочисленная молодая поросль.

Само формирование института было «освящено» авторитетами академиков Василия Немчинова[1] и Леонида Канторовича, лауреата Нобелевской премии. Директором с момента основания был Николай Федоренко, сам не слишком серьезный исследователь, которому, по многочисленным свидетельствам, работы писали лучшие сотрудники, но хороший организатор, умело прикрывавший разнообразную активность ученых института и проводивший свою структуру «между струй» руководящего гнева. По замечанию Евгения Ясина, Федоренко «был достаточно умным, чтобы держать при себе людей умнее себя».

Гнев же возникал по разным причинам – в 1967-м, например, в силу слишком пессимистических оценок будущего экономики СССР в докладе Бориса Михалевского, в 1973-м – из-за отъезда из страны Арона Каценелинбойгена (он возглавлял отдел оптимизации сложных систем, а в США стал профессором Пенсильванского университета)[2]. После этой истории в ЦЭМИ на некоторое время перестали принимать на работу евреев. А Евгений Ясин, будущий патриарх российских реформ, успел «проскочить» до запрета: он работал в ЦЭМИ вместе с Юрием Лейбкиндом, специалистом по самому главному в экономико-математическом романтизме – программно-целевым методам, и Ефремом Майминасом, заведовавшим лабораторией систем принятия решений[3]. У него же в лаборатории трудился будущий министр науки гайдаровского правительства Борис Салтыков (он был одно время секретарем парткома ЦЭМИ).

Кто-то пустил в интеллигентский оборот шутку: есть ЦЭМИты, а есть антиЦЭМИты. Здесь читался намек и на «этнический» состав института, и на то, что у экономико-математического направления было много оппонентов.

Разрабатывалась так называемая СОФЭ – система оптимального функционирования экономики, в моду вошли автоматизированные системы управления, АСУ, из-за чего возник иронический термин «асупизация» или даже – «асучизация». Велись работы по межотраслевому балансу, над которым поначалу трудились лучшие умы в еще одном важном для математического направления месте – Научно-исследовательском экономическом институте Госплана СССР. Там начинали будущие классики – Анчишкин, Шаталин, Яременко. Занимались этой проблемой и в Сибирском отделении АН Абел Аганбегян и Александр Гранберг. Группа экономистов из НИЭИ и ЦЭМИ, включая Эмиля Ершова, Владимира Коссова (работавшего и начальником ГВЦ Госплана, и замминистра экономики уже в 1990-х), Эдуарда Баранова, Льва Минца (сидевшего, кстати, по делу Промпартии) и Станислава Шаталина, получила в 1968 году Государственную премию за работы по построению межотраслевых балансов.

Спустя годы, уже в перестройку, осенью 1989 года, легендарный председатель Федеральной резервной системы США Алан Гринспен побывал в Москве и, в частности, посетил Госплан, где ему показали расчеты межотраслевых балансов. Они, писал Гринспен в мемуарах, могли бы впечатлить даже их создателя Василия Леонтьева: «Идея Леонтьева заключалась в том, что любую экономическую систему можно описать путем отображения потоков материальных и трудовых ресурсов… Теоретически она (модель «затраты – выпуск». – А. К.) позволяет спрогнозировать влияние изменения объема выпуска той или иной продукции… на отдельные сегменты экономики». Однако, продолжал экономический гуру, эта модель не отражала динамику экономики – межотраслевые взаимодействия меняются быстрее, чем может отследить самый эффективный контролер. Эта ноша, как выразился Гринспен, непосильна: «Капиталистические рынки функционируют, опираясь на мгновенно поступающую информацию об изменении цен. Можно ли без нее делать выводы о том, сколько и какой продукции можно производить? В отсутствие механизмов рыночного ценообразования советская система экономического планирования была лишена эффективной обратной связи».

 

Из отдела народно-хозяйственного прогнозирования ЦЭМИ, который возглавлял Александр Анчишкин, потом вырос Институт экономики и прогнозирования научно-технического прогресса, куда почти сразу из ВНИИСИ перешел Егор Гайдар. В разное время заместителями директора работали Станислав Шаталин (тоже лауреат Госпремии 1968-го), Николай Петраков, Юрий Яременко – серьезные авторитеты для молодых экономистов, не говоря уже о том, что Петраков был признанным лидером московских «рыночников».

Чубайс, впечатленный интеллектуальной свободой московских дискуссий тех лет, как-то заметил, что для питерских экономистов в годы застоя само понятие «рыночник» звучало столь же неприлично, как и слово «гомосексуалист». Хотя в самом ЦЭМИ рыночников было не так уж много: математический подход и поиски оптимальности предполагал веру в то, что улучшение системы можно просчитать с помощью правильных математических моделей.

В любимых учениках Юрия Яременко и Александра Анчишкина ходил Андрей Нечаев, тоже трудившийся над межотраслевыми балансами. Через ЦЭМИ, как и было замечено выше, прошли многие из тех, кто потом работал над планом либеральных реформ. Самые известные – Константин Кагаловский, Владимир Машиц, Андрей Вавилов, Сергей Глазьев, Александр Шохин, Алексей Головков.

В принципе в этом экономическом комьюнити все друг друга знали и иной раз перетекали из института в институт. Скорее, большее значение имела принадлежность к кругу того или иного ученого: например, Валерий Гребенников в ЦЭМИ работал с Шаталиным, оттуда ушел вместе с ним во ВНИИСИ, затем в Институт экономики и прогнозирования НТП. Гайдар был шаталинским учеником и тоже двигался в его фарватере. Известный экономист Олег Пчелинцев, занимавшийся проблемой размещения производительных сил, тоже работал во ВНИИСИ, а затем в Институте Анчишкина. К этому кругу примыкали и ученые из иных профессий: выдающийся демограф Анатолий Вишневский находил больше понимания у Шаталина, чем в своей профессиональной среде, и докторскую защищал в Институте системных исследований. Почти полтора десятилетия в ЦЭМИ проработал выдающийся социолог Юрий Левада, для которого после разгрома Института конкретных социальных исследований экономическая структура, как ни странно, стала местом сравнительно комфортной ссылки.

Расширение пространства дискуссий происходило не только в строго экономической сфере. В 1987 году на базе ЦЭМИ в Москве был создан клуб «Перестройка». «Это был наш проект, чтобы вторым шагом, опираясь на московское разрешение, сделать такой же клуб у нас в Питере», – рассказывал Анатолий Чубайс. Разрешение дал Севастопольский райком партии, весьма либерально относившийся к дискуссионной активности интеллигентов из академических институтов, которых было очень много на территории этого района столицы. Сергей Васильев вспоминал: «После семинара в ЦЭМИ в январе 1987-го я, Гайдар и Петя Филиппов шли к метро. Филиппов сказал, что у него есть идея создать „Комитет защиты перестройки“. Гайдар согласился с тем, что это очень хороший замысел. Петя быстро сформировал в Москве на базе ЦЭМИ клуб „Перестройка“, где Глазков стал ответственным секретарем. Затем весной 1987-го шесть коммунистов, включая меня, Чубайса, Филиппова, написали письмо в Ленинградский обком КПСС. И 1 июля клуб „Перестройка“ открылся и в Ленинграде. На открытии я выступал с докладом „План и рынок. Вместе или отдельно?“»

Поиски оптимальности, планомерности, программно-целевого подхода, оптимальных пропорций к этому времени закончились – они имели мало отношения к действительности. Осталась только шутка из фольклора ЦЭМИ: «Программный подход – хитроумный метод правдоподобного обоснования бессмысленной деятельности по достижению нереальных целей и по решению неразрешимых проблем».

Именно Гайдар – из всей московской команды – целенаправленно и осмысленно поддерживал связи с ленинградцами, обнаружив в Питере обширный, профессиональный и работоспособный резервуар единомышленников-экономистов.

Егор продолжал активно заниматься изучением опыта стран восточного блока. В 1983-м в сборнике ВНИИСИ вышла его статья «Экономические предпосылки усиления роли трудовых коллективов в управлении», которая во многом была основана на изучении венгерского и югославского опыта самоуправления предприятий, в том числе в распределении доходов. В 1984-м в «Сборнике трудов ВНИИСИ» Гайдар и Ананьин опубликовали методологическую статью, в сущности, обосновав важность того, чем лаборатория занималась, – изучение чужого, но сравнимого с советским опыта в управлении экономикой («Сравнительный метод и его использование в исследовании хозяйственных механизмов»). Это была важная попытка междисциплинарного анализа, а не узкоэкономического исследования. Вместе с Виктором Походуном Гайдар опубликовал в том же году и статью, где анализировался опыт управления сельским хозяйством в Венгрии и Югославии. Впрочем, важно понимать, что вплоть до примерно 1986 года эти экономические штудии не выходили за рамки улучшения социалистических методов хозяйствования. Именно Гайдар, как вспоминает Олег Ананьин, раскопал для очередной коллективной статьи цитату из «Общей теории занятости, процента и денег» Джона Мейнарда Кейнса, подтверждавшую мысль о том, что скорее государство, а не рынок способно принимать ключевые инвестиционные решения: «Когда расширение производственного капитала в стране становится побочным продуктом игорного дома, трудно ожидать хороших результатов».

Сотрудники лаборатории № 12 мирно трудились, как правило, дома (в ожидании возможного звонка от начальства) или в библиотеке, устраивали дежурства в своей комнате, причем меньше всех был готов посещать Институт в присутственные дни Петр Авен. Как и положено в советском НИИ, регулярно играли в шахматы, в том числе с коллегами из соседних подразделений. А в принципе лаборатория превратилась в постоянно действующий неформальный семинар, где, по выражению Вячеслава Широнина, «единственным сдерживающим фактором было отсутствие фантазии».

Случались и свои классические для советских учреждений истории, когда жена завлаба Владимира Герасимовича звонила в профком и жаловалась на загулы мужа, а в качестве профкома при этом вполне официально выступал Олег Ананьин. Де-факто основными перьями и потому фактическими лидерами лаборатории были Гайдар и Ананьин. Соавторы их коллективных статей выступали скорее в роли дискуссантов, но почти никогда не вносили в статьи «письменный» вклад.

Каждый искал свой путь в исследованиях: летом 1983-го Илья Мучник познакомил Авена и Широнина с Татьяной Заславской – тогда-то и случились их две сибирские экспедиции в поисках понимания реальной экономической жизни.

В 1984-м Шаталин позвал своих парней и сообщил, что пора писать программу реформ. Кто-то в верхах понимал, что системе, чтобы выжить, нужно найти выход из вполне очевидного для всех тупика. И искать его придется в том числе и прежде всего в опыте стран восточного блока – отвергнутом или действующем. Между Авеном и Гайдаром состоялся важный разговор: чей именно реформаторский опыт брать за основу – венгерский или югославский. Авен предположил, что можно было бы опереться на практику шведского социализма. Но Егор был реалистом, понимавшим все номенклатурные ограничения, – и всегда им был, как подчеркивают все его коллеги и друзья. Ровно это он и сказал коллеге по лаборатории: «Давай будем реалистами». Егор, отмечал Авен, был внутренне лоялен к начальству, хорошо понимал иерархии. В результате за основу был взят венгерский опыт (реформы в Венгрии проводились с 1968 года).

В том же 1984-м кружками ленинградцев заинтересовался КГБ. На разговор был приглашен Михаил Дмитриев. Органы просили рассказывать, что обсуждается на семинарах. Чубайс решил сделать из Дмитриева «двойного агента»: то, о чем стоило рассказывать в Комитете, заранее обсуждалось, чекистов уводили по ложному следу. Для убедительности Михаил ссылался на собственные неразборчивые стенографические записи.

Впрочем, вскоре ленинградцы получили железную, непробиваемую политическую крышу. Гайдар привлек часть команды к подготовке программных реформаторских бумаг. Этой крышей – правда, через существенное число рукопожатий – оказалось уже не андроповское, а черненковское Политбюро.

Декабрьский, 1983 года, еще при умиравшем Андропове, пленум ЦК КПСС принял решение о разработке «программы комплексного совершенствования всего механизма управления». В январе 1984-го Госплан и еще несколько ведомств, включая ГКНТ (что важно в контексте нашей истории), получили поручение подготовить предложения по организации работы над программой, что и было сделано уже в феврале. Была создана Комиссия Политбюро по совершенствованию управления, включавшая и Горбачева, и Рыжкова. Руководил Комиссией по должности Николай Тихонов, предсовмина, а, по словам Гайдара, «реальным мотором» был Николай Рыжков.

Дальше нужно «следить за руками». При Комиссии была создана рабочая группа, в которую входили замы руководителей нескольких ведомств, и научная секция, которую возглавил председатель ГКНТ и директор ВНИИСИ академик Джермен Гвишиани. Соответственно, Гвишиани транслировал задание Станиславу Шаталину, а тот подключил к работе над предложениями по «совершенствованию» своих учеников. Любимый же ученик Гайдар официально привлек к подготовке реформаторских текстов для верхов своих ленинградских коллег.

Сын Михаила Гвишиани, генерала МГБ, одного из руководителей депортации чеченцев, лишенного звания после смерти Сталина, Джермен Гвишиани учился в МГИМО, где познакомился с дочерью Алексея Косыгина Людмилой. Поженились они еще студентами. Гвишиани-младший занимался проблемами управления в США, даже давал читать своему тестю книги теоретика менеджмента Питера Друкера. Чета Гвишиани играла для Косыгина роль Семьи в широком смысле – они, по сути дела, были неформальными советниками премьера.

Академик-философ Теодор Ойзерман иногда приглашался на дачу Косыгина в «Архангельское», чтобы поучаствовать в работе над текстами советского премьер-министра – председатель правительства доверял видному толкователю марксизма. Весной 1971 года Ойзерман вместе с Людмилой Косыгиной и Джерменом Гвишиани перерабатывали черновик выступления главы правительства на XXIV съезде КПСС. Они предложили Косыгину выбросить из речи абсурдный пассаж: утверждалось, что реальные доходы рабочих с 1903 по 1970 год увеличились в 8 раз, а крестьян – в 12. Председатель правительства, как выяснилось, тоже обратил внимание на эти данные и даже звонил руководителю ЦСУ Владимиру Старовскому, просидевшему к тому времени в своем кресле три десятка лет и способному объяснить происхождение любой цифры. Данные считались официальными и утвержденными на самом «верху». На таком «верху», что был выше председателя Совета министров, чья реформа уже тогда фактически остановилась. Этот загадочный невидимый «верх», казалось, не имел лица. Не у немощного же Брежнева утверждались доклады – действовала какая-то слабовидимая коллективная тормозящая сила…

1Немчинов был основателем лаборатории экономико-математических исследований АН, из которой и вырос в 1964-м ЦЭМИ – воспитанные им математики-экономисты называли его кто Дедом, а кто Папой; этот человек, будучи ректором Тимирязевской академии, в 1948 году нашел в себе смелость противостоять самому Лысенко.
2В мемуарах Каценелинбойгена есть замечательная история, описывающая абсурд советской плановой системы. Она связана с именем Леонида Канторовича: «В 1948 году Канторович преподавал в Ленинградском университете и параллельно работал в Математическом институте имени Стеклова. Уже имея опыт работы с методами линейного программирования, он решил применить их к новому объекту – раскрою материалов. Канторович, с группой математиков, принял решение опробовать свои идеи на Ленинградском вагоностроительном заводе имени Егорова. По его предложению, на этом заводе, имевшем очень большие отходы, решили внедрить оптимальное планирование раскроя стальных листов. За короткое время был достигнут колоссальный эффект – завод снизил отходы с 26 до 7 процентов. Все, казалось, шло как нельзя лучше. Но через некоторое время Канторовича приглашает секретарь Ленинградского обкома партии и обвиняет его чуть не во вредительстве. От ареста его, действительно, отделял лишь один шаг. Что же выяснилось? Оказывается, завод им. Егорова долгие годы был поставщиком лома Череповецкому металлургическому заводу. После введения системы оптимального раскроя завод не выполнил плана по сдаче металлолома. Это, в свою очередь, привело к срыву выполнения плана Череповецким заводом. Вопрос, кажется, дошел до Политбюро. Что можно было объяснить на заседании Политбюро, когда на обсуждение подобных вопросов давали до полутора минут?»
3Майминас еще в середине 1965 года ввел в научный оборот понятие «социально-экономического генотипа», некоего сочетания культурных и институциональных факторов; это концепция близкая к теории зависимости от предшествующего развития. Сам он определял понятие следующим образом: «Социально-экономический генотип (СЭГ) – это информационный механизм, обеспечивающий воспроизведение структуры, принципов функционирования, процессов регламентации и обучения (отбора, запоминания и распространения позитивного опыта) в данной общественно-экономической системе». В конце 1980-х он писал о том, что «административно-командная система с присущим ей СЭГом завела нашу страну в „тупик неэффективности“, поставила на грань кризиса».
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35 
Рейтинг@Mail.ru