Андрей Максимов
Соль неба
Народ бурлил все активнее. Люди видели, что творится несправедливость, но, как часто бывало в их жизни, не могли решить, как именно эту несправедливость погубить, и потому привычно нервно и грубо кричали.
Сережа стоял в Храме, наблюдая за происходящим, и боялся выйти. И даже не то чтобы боялся, но почему-то совершенно твердо понимал: выходить сейчас нельзя, невозможно, надо непременно стоять тут и ждать чего-то. Как на посту.
Мальчик видел, как в глазах командира боролись страх и высокомерие. Пока побеждало высокомерие.
– Ты эта!.. – заорал он на отца Филарета. – Ты эта… Тут мне не указывай. И вы тоже! – крикнул он толпе. – Хорош орать! У советской власти патронов на всех врагов народа хватит! – Он оглядел толпу, пригнулся почему-то и произнес тихо: – Залп в воздух на команду «Пли!».
Перещелкнули затворы. Звук был резкий, неприятный и очень отчетливый. Как будто проорала какая-то фантастическая птица, кричащая громче кукушки.
– Пли! – радостно завопил командир.
Раздался выстрел.
Под ноги толпы рухнул с неба случайно подбитый голубь.
Птица билась на земле, силясь взлететь, не понимая, куда вдруг делись и небо, и полет, и жизнь…
Командир достал пистолет, выстрелом добил раненого голубя.
Толпа уважительно затихла.
– И еще! – взревел командир. – Советская власть добра. Они прислала вам этого… Председателя Храма…
– Настоятеля, – буркнул новый священник.
– Один хрен! – недовольно гаркнул командир. – Все одно – начальник…
– Начальник наш на небе, – тихо произнес отец Филарет.
Удивительное дело: Филарет говорил совсем тихо, но все прекрасно слышали его.
Новый настоятель подошел к отцу Филарету:
– Пойдем в Храм, помогу тебе причаститься.
Настоятель был высокий, толстый. Отец Филарет смотрел на него снизу вверх.
Отец Филарет вздохнул:
– Не пойду я с тобой. Помнишь? «Сказал Петру который с Ним спорил: «Отойди от Меня, сатана, потому что ты думаешь не о том, что Божие, но что человеческое».
– Евангелие от Марка, – растерянно прошептал священник.
Отец Филарет развернулся и медленно побрел к церкви.
– Кто в день смерти причастится – тому Врата Царствия Небесного открыты, – крикнул священник в спину отцу Филарету.
– Не боись, – хмыкнул командир, как-то очень по-своему истолковав слова нового настоятеля. – Небось не убежит никуда. Окружено тут все.
Он достал яблоко и захрустел.
Сережа увидел это яблоко и почувствовал, что его сейчас вырвет.
Отец Филарет зашел в Храм и прикрыл за собой дверь.
Дверь тут же распахнулась. В двери стояли трое с винтовками.
– Ничего не дадут по-человечески, – сказал отец Филарет и спрятался с Сережей в алтаре.
Лицо отца Филарета было серьезным. Только во время служб видел Сережа у священника столь серьезное лицо.
Отец Филарет тяжело опустился перед мальчиком на колени.
Сережа попытался поднять его, но Филарет взглядом остановил его.
– Не тебе сегодняшнему исповедаюсь, но тому, который в тебе растет. Много на мне грехов. Главный: не всегда умел быть добрым к людям. Не ко всем сердце свое открывал. Грешен. Помни, как сказано. «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою». Человек ничего, кроме добра, не понимает – от всего иного бежит. Человек только тогда душу свою раскроет, когда почувствует твою доброту. Ты командира этого полюби, который не ведает, что творит. А ведь воздастся ему. Всем воздастся.
Сережа слушал внимательно, но все сказать хотел: «Отец Филарет, давайте убежим. Тут же еще один выход есть. А там – лес. Спасемся».
Отец Филарет словно услышал его слова:
– Не в том спасение, чтобы дни земной жизни продлить, но в том, чтобы Бога всегда в себе слышать. Помнишь? Ты же читал? «Пришел к своим, а свои его не узнали». Приди к Богу, Сережа, одна у человека дорога – к Богу. Больше нет дорог.
Алтарные врата грубо распахнулись.
– Давай иди. Хватит уже! – В подтверждение своих слов солдат клацнул затвором винтовки.
– А как же теперь, отец? – Сережа хотел добавить «Филарет», но не добавил почему-то. Только повторил еще раз: – Как же теперь, отец?
Отец Филарет обнял его, поцеловал трижды, перекрестил, сказал:
– Благословляю тебя на жизнь праведную… А теперь иди, иди… Все…
Сережа забился в угол Храма и начал тихо, по-щенячьи плакать.
Он не видел, как шепотом молился отец Филарет перед иконой; как долго тряс его за плечо солдат; как, не выдержав, схватил священника за плечи, вытащил на церковный двор и бросил на землю; как встал отец Филарет с улыбкой, как перекрестил людей, стоящих перед ним; как покрестился на Храм и как сказал тихо:
– Как это у вас там говорится? Пли?
Сережа только услышал выстрелы.
И оторвался от стены.
И увидел Лики, которые смотрели на него.
Они смотрели с жалостью и пониманием. Впервые они его не раздражали. Они были свои.
Сережа выскочил из церкви и увидел тело отца Филарета.
Филарет лежал на белом, затоптанном снегу, и земля вокруг него наливалась багряным, страшным цветом.
А рядом валялся огрызок яблока.
«Откуда ж яблоки зимой?» – подумал мальчик.
И эта непонятно откуда взявшаяся мысль почему-то его успокоила.
– Расходимся по домам! – приказал командир и слез с крыльца.
Похоронили отца Филарета в церковном дворе.
Новый настоятель сказал, что это он так договорился с властями – мол, чтобы не было бузы.
Народ согласился: то, что принявший мученическую смерть отец Филарет лежит в церковном дворе – правильно и даже справедливо. Ну, раз уж так все сложилось, то пусть будет хотя бы такая справедливость.
Сережа стоял на похоронах и все время думал, что тот человек, который лежит в гробу, совсем не походит даже на спящего отца Филарета. Он вообще на Филарета не похож. Это был какой-то другой человек. Или даже не человек.
С тех пор как плакал в церкви, Сережа не проронил ни слезинки. Ему казалось, что он превратился в механизм, который автоматически, непонятно зачем, совершает положенные действия.
В голове его не рождалось мыслей, а в душе – чувств. Он не думал о будущем, не страдал по ушедшему человеку. Поднимал ноги – шел. Поднимал руки – что-то делал. Но сам находился словно не здесь, а вот где именно находился – оставалось неясным.
Поминки устроили в доме отца Филарета, где теперь должен был жить новый настоятель.
Все говорили про священника добрые слова. И те, кто любил его. И даже другие, прочие, уважавшие.
Новый настоятель предложил Сереже остаться жить здесь, при церкви.
Мальчик резко отказался. Будто выбил из себя два слова:
– Не буду.
Настоятель не удивился. Спросил только:
– Куда ж ты теперь?
Сережа не ответил.
Хромой Семен пил и молчал. Не просто так молчал от неохоты говорить, но мрачно. Словно думал какую-то тугую мысль, но не видел необходимости ее высказывать.
Кто-то попытался сказать, что, мол, на поминках священников не надо бы пить – не принято. Но Семен только сверкнул на него глазом и буркнул:
– Как же так: поминки без водки? И себя не уважать, и усопшего.
И снова замолчал.
Наконец председатель поднялся и начал речь, обращаясь почему-то к отцу Филарету.
Он говорил так, словно отец Филарет сидел тут, среди них, и вот он к нему обращался. Как к живому.
– Ты… Это… Отец Филарет… Это… Не боись… Мы похоронили тебя как надо. В церковном дворе. И оградку я сделаю как подобает. Я с кузнецом нашим договорюсь – он скует все как надо.
– Как надо, так и скую, – подтвердил сидящий здесь же кузнец.
– И крест поставим.
– И крест скую, – согласился кузнец.
– И еще я… – Семен замер, будто не решаясь сказать, – …и еще я эта… Батюшка Филарет… В церковь ходить буду теперь. Ну, иногда. – Он обвел всех грозным начальственным взглядом и произнес строго: – И всем советую. – Он поднял рюмку. – Ну, Филарет, за тебя… Пусть земля тебе, как говорится – пухом, а небо – одеялом. Хороший ты был мужик, правдивый. Хоть и священник.
Семен выпил, сел и тут же вскочил.
– Да… Я эта… Позапамятовал сказать… По поводу мальчишки твоего… Я… Эта… Могу его к себе в дом взять, если что… У меня там двое малых, ему повеселее будет. Если он, конечно, возражать не станет.
Сережа, конечно, не возражал. И в ту же ночь переехал к Семену. Из книжек взял том Толстого, где «Севастопольские рассказы», Бунина, который про любовь писал, и книгу с неясным названием Евангелие.
Первые две книги, чтобы читать иногда от тоски жизни, а вторую – на память об отце Филарете.
В первую ночь Сереже постелили на полу. Матрац дали хороший, нежесткий, подушку и одеяло. Одеяло, правда, короткое, детское. Но в избе топили до того безвоздушно-душно, что одеяло и не пригодилось.
Сережа долго ворочался на новом матраце – все никак не мог уснуть.
И случилось ему видение.
Всю свою жизнь отец Тимофей так и не мог понять: видение то было: сон ли? явь? Но помнил все столь отчетливо, будто случилось на самом деле и не в далекие годы, а вчера.
И привиделось Сереже, будто встал он среди ночи, оделся, надел полушубок и пошел к Храму.
Он не понимал, зачем надо идти, но идти было совершенно необходимо.
Снизу мир был белым, снежным. А потом начиналась темнота – сначала деревьев, а потом неба. И не хотелось поднимать глаза от снега – в темноту, потому что где светло – там уютно и радостно, а где темнота – там всегда нехорошо.
И почему-то вспомнились ему слова из Евангелия от Иоанна, которые он давно прочел и даже не думал, что запомнил.
«Кто ходит днем, тот не спотыкается, потому что видит свет мира сего; а кто ходит ночью, спотыкается, потому что нет света с ним».
«Куда же я иду среди ночи? – думал Сережа. – Ночью-то на хорошие дела люди не ходят…»
Однако шел. Не понимая даже, а чувствуя, что идти необходимо.
Так дошел до Храма.
И вдруг над могилой отца Филарета вспыхнул свет.
Свет огромный и яркий. Не столб света, а ровная полоса.
От света этого страшно не становилось, но делалось светло.
И Сережа понял: это душа отца Филарета. На самом-то деле она, конечно, иначе выглядит, но специально приняла такой облик, чтобы Сереже было светло и уютно с ней разговаривать.
И услышал он голос отца Филарета. Голос был совсем не торжественный, а домашний, уютный, родной.
– У меня все хорошо, – сказал отец Филарет. – За меня не волнуйся. – И Сережа представил, как отец Филарет сейчас улыбается. – Тебе, Сережка, лет-то отроческих только, а уже похоронил двух близких людей, да не просто смерти видел, но мученические. А через смерти близких взрослеет душа человека. Кто страданий не испытал – тот чужих бед не поймет. Не зря Господь душу твою юную закалял: к себе Он тебя требует. Человеку, который испытал то, что ты в отроческие годы, в Храм надо идти, служить. Если человек по верной дороге идет, она сама под ноги стелется, вспомни, как легко ты ко мне пришел. То Господь тебя вел. Держи Господа за руку и никогда не собьешься. Будешь ты, Сережа, священником. В служении Богу будет смысл жизни твоей. Верь в Бога. Верь Богу. Бог не обманывает.
Сережа стоял и слушал, завороженный.
И вдруг отец Филарет рассмеялся… Ну то есть голос его рассмеялся:
– Что загрустил? Разве мог я тебя без отцовского наставления оставить? Смерти нет, запомни, Сережка: у Господа все живы. Я не оставлю тебя. Ты только иди по этой дороге, по заповедной… Помни, к чему апостол Павел призывал: «Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите».
Утром Сережка вскочил и первым делом побежал в сени: искать следы снега на полушубке и на валенках.
Вбежать в холодные сети после натопленной комнаты было неприятно.
Следы нашлись. Но от ночного похода к Храму они остались или от того, как Сережа с вещами сюда пришел – кто ж знает?
Видение это было? Сон? Реальность?.. Да разве может кто-нибудь точно указать разницу?
А дальше жизнь пошла прямо и просто, как и предсказывал отец Филарет.
Духовная семинария. Московская духовная академия.
Сережа думал стать монахом. Чтобы любовь свою не расплескивать и всю ее Господу отдать.
Но…
Уже потом отец Тимофей не раз говорил себе, что не надо бы, конечно, Ивана Бунина читать в таком изобилии. Хороший он писатель, разумеется. Нобелевский лауреат. Но читать так страстно не следовало бы.
В общем, женился.
Рукоположил его тогдашний патриарх Алексий. После патриаршества Алексия II его стали звать Алексием I. А тогда он был просто Алексием.
Сергей знал, что имя можно изменить, только если стать монахом. Но имя его устарело вместе со всей прежней жизнью, не хотелось с ним идти в жизнь новую, и Сергей уговорил его поменять.
И стал Сергей отцом Тимофеем.
Алексий поцеловал его трижды и тихо сказал на ухо:
– На тебе благодать Божья. Тебе в духовные учителя Господь послал отца Филарета…
Сергей замер, ожидая продолжения.
Но Алексий ничего более не сказал: мол, сам думай, как эта благодать Божья на тебе отразится.
Жили с женой недолго, даже детей не успели завести.
Пришел как-то к его жене коллега по работе и принес пакет яблок.
– Антоновка, – гордо сообщил коллега.
Отец Тимофей сразу понял, что дело добром не кончится.
Через неделю вернулся из церкви неожиданно. Не специально – просто получилось так.
Ну, и застал.
Жена просила прощения. Но отец Тимофей не то чтобы даже понимал – ощущал, что добра от этого брака не жди.
Уходя, подарил жене том Бунина. Немного жаль было дарить – все-таки память об отце Филарете. Но не хотел эту книжку дома иметь, хотя и понимал, что скучать будет без Бунина.
Пришлось патриарха просить о развенчании.
О женитьбе своей отец Тимофей не то что не рассказывал никогда, а старался даже и не вспоминать. Иногда ему всерьез казалось, что это не он, а какой-то другой человек назначал свидания, объяснялся в любви, шел под венец… Ну, разве могло с ним такое приключиться?
Шла себе жизнь потихоньку в служении Богу: светло, понятно и естественно.
И начал уже отец Тимофей подумывать о том, что забыл о нем Господь: не посылает ему испытаний, как случился шестидесятый год и протодьякон Симеон, служивший в той же церкви, что и Тимофей, написал на него донос: мол, собирает вокруг себя молодежь и не благословляет ее вступать в комсомол.
По своей ли воле Симеон написал донос или уговорили его те, кто пристально следил за тем, чтобы в церкви священников, верующих в советскую власть было больше, нежели верующих в Бога, – вся эта суета отца Тимофея не волновала никогда. Все ведь делается по воле Божьей, а уж как именно Господь эту волю реализует – детали, не всегда важные и уж вовсе не интересные.
Тимофея арестовали. Со всеми обвинениями он согласился:
– Молодежь собираю. А как же? Ежели они хотят Слово Божие услышать, то что ж мне делать? Не гнать же? А про комсомол ваш так скажу: как я могу благословлять людей идти в атеистическую организацию? Да и вообще на земле одна организация есть: Церковь православная называется. А все остальное – суета от лукавого.
Дали пять лет лагерей. За антисоветскую деятельность.
В неволе не уставал Тимофей благодарить Господа: нигде и никогда не был Бог так близок и так необходим, как здесь, за решеткой, как этим людям, томящимся без свободы – кто за истинные прегрешения, кто по ошибке, а кто и просто по воле властей.
Божья помощь – неразрушаемая, неотнимаемая защита. Невозможно отнять ее никогда, нигде и никому. Но иногда, чтобы понять это, человеку необходимо остаться в грязи и унижении наедине с Богом.
Скольких людей крестил отец Тимофей и в тюрьме, и в колонии – не сосчитать.
Не всегда крестил по канонам – не было такой возможности. Но давно уже понял отец Тимофей: канон церковный очень важен, это цемент – без него церковь развалится. Но жизнь важнее канона…
И думал отец Тимофей: «Господь скорее простит отход от канона, нежели уход от человека, нежели неоказание поддержки ему в миг, когда он особенно в ней нуждается».
И люди шли к нему. И он крестил их. И главное для него было не канонические правила соблюсти, но объяснить человеку суть того, что с ним происходит.
– Господь всегда про тебя знал, – говорил отец Тимофей. – Но ты огорчал его, расстраивал… Теперь вот и ты с Господом познакомился. Не расстраивай его больше, хорошо?
– А то обозлится? – как правило, спрашивали его заключенные.
– Не о том речь, – улыбался отец Тимофей. – Господа расстраивать – грех большой. Как отца своего… Разве можно огорчать?
– У меня нет отца, – отвечали многие.
– Так а ты представь, что у тебя детишки будут. Господь поможет: даст тебе и любовь, и детишек. Вот и думай: каково тебе будет, ежели они тебя огорчат. Ты, главное, помни: вера и верность – слова одного корня. Веришь в Бога – будь верным Господу, заповедям его…
Однажды подошел к отцу Тимофею человек большой и страшный. Во взгляде гиганта причудливым образом переплетались презрение ко всем окружающим и страх получить от них несправедливое зло. Людей с таким взглядом не раз встречал отец Тимофей в неволе. Впрочем, и на воле тоже случалось.
Человек имел огромный, подоблачный рост и руки, похожие на два бревна, из которых торчали ветки-пальцы.
Он сложил руки на груди и спросил голосом тихим, но гулким, который, казалось, сам себе эхо создавал:
– Ты, что ли, в Бога веришь?
– Верю, – ответил отец Тимофей спокойно.
– А Бог твой – Он в кого верит?
– Бог – не мой. – Отец Тимофей поднял глаза и посмотрел прямо в лицо гиганту. – Бог – Мой, Твой, их всех. – Священник обвел руками барак. – Бог – Он всехний Отец. А верит Он в своих детей. В человека Господь верит, вот что.
– И в меня, что ли? – недоверчиво спросил гигант.
– И в тебя. Господь ищет в каждом из нас отражение своего Лика. И верит, что отражение это не может исчезнуть.
Гигант подумал немножко и спросил нарочито нагло:
– А ты почем знаешь, что Бог про меня не забыл? Я чего-то в этом сомневаюсь. Как вспомню, сколько за мной всякого, так я…
Отец Тимофей не дал договорить – перебил вопросом:
– У тебя душа болит?
– Болит. И чего?
– Значит, Господь про тебя помнит.
Гигант хотел еще что-то спросить, но вдруг понял: нет у него вопросов к этому странному человеку. Вопросов – нет, а желание поговорить имеется.
Удивительное дело: разные потребности испытывал этот человек за свою буйную, бурную жизнь, но вот жажды поговорить не ощущал никогда. Это было новое, непонятное ощущение, и он не знал, что с ним делать.
Поразмыслив, человек понял, что чувство это приятно и надо как-то продлить его, чтобы оно не исчезло вовсе…
С тех пор Борис – так звали большого человека-стал приходить к отцу Тимофею за разговором, а потом и с другими заключенными начал беседы вести. Борис всю дорогу жил с твердым ощущением, что в разговорах толка нет никакого, пустое переливание времени. А тут вдруг оказалось, что это вполне себе занятие, да еще и интересное: узнавать и про других людей, и про себя.
Очень скоро люди в бараке начали иначе друг к другу относиться: само присутствие священника; его слова; его нескончаемая доброта, обращенная к каждому – и к заключенным, и к конвоирам; его умение болеть чужой болью и принимать собственную со спокойствием, если не с радостью, – все это делало людей другими, непривычными и друг для друга, и для самих себя.
Конечно, не всем отец Тимофей нравился. И смеялись над ним, и даже били. Пока Борис был – задевали меньше, знали, что священник под защитой, а как освободился гигант – пару раз избивали. Другие заключенные иногда защищали, а иногда и нет – как получалось.
После одной из драк, а точнее, избиений отца Тимофея к нему подошел заключенный и сказал:
– Я вашу притчу про левую щеку-то знаю. Но… Отец Тимофей, дай научу тебя паре приемов – убить никого не убьешь, а защитить сможешь и себя и других, коли придется.
И научил.
Первый раз отец Тимофей был вынужден применить эти знания, спасая жизнь одного из заключенных от острой заточки. А потом долго каялся, глядя в темное небо, то ли объясняя что-то Господу, то ли виноватясь.
Обещаний не поднимать больше на человека руку отец Тимофей давать не стал, понимая: жизнь лагерная, словно грязный калейдоскоп: чуть повернул, и вот тебе уже новая мерзкая комбинация.
И снова уронил отец Тимофей обколотого наркотиками человека на грязный пол, а когда тот достал заточку – пришлось ударить его по голове, чтобы тот забылся и в забытьи пришел в себя.
Когда заключенные спрашивали его:
– Ты совершил грех, когда бил человека?
Отец Тимофей отвечал:
– На мне – грех. А у того, кого он убить хотел, – жизнь. И что выбирать?
А потом говорил этим людям слова старца Саввы Остапенко: «Не питайте, возлюбленные, ни к кому зла. Когда чувствуете, что гнев овладел вами, то скажите про себя: «Господи, помилуй!» А потом пять раз вздохните: «Господи» и выдохните: «помилуй», и гнев пройдет, наступит мир и тишина…»
И люди слушали его, потрясенные, что к ним обращаются со словом: возлюбленные. Некоторые пытались шутить по этому поводу, потому что не понимали они: как себя вести, если для кого-то ты возлюбленный. Не было у них привычки такого поведения.
Но другие не давали им шутить, удивленные тем, что, оказывается, в их власти сделать так, чтобы прошел гнев и наступили мир и тишина и в душе и вокруг.
Были, конечно, и такие, кому слова отца Тимофея были не интересны и даже казались глупыми. Но их немного находилось. И чем больше говорил отец Тимофей, тем меньше таких оставалось.
Большинство слушали. И вдруг понимали с удивлением, что, если хотя бы попробовать жить так, как говорит отец Тимофей, – жизнь становится спокойней, а значит, радостней. Богаче она, разумеется, не будет. Но возникало ощущение, будто она делалась даже как будто справедливей.
Некоторые хотели отблагодарить отца Тимофея за новые ощущения и предлагали ему хлеб или баланду, но он отказывался всегда:
– Съешь лучше сам за мое здоровье. Пользы будет больше и мне, и тебе тоже.
Самым поразительным казалось заключенным то, что отец Тимофей никогда никого не осуждал. Сколько помнили себя эти люди, они всегда твердо знали: все, что они делают, вызывает осуждение окружающих. Люди привыкли к этому, смирились с ощущением собственной ничтожности и вечной вины. Жили с постоянным ощущением, что так, конечно, будет всегда, потому что так устроен мир.
А тут выяснялось, что в мире, оказывается, всяко можно быть. Отец Тимофей говорил волшебные слова: «Не суди, и не судим будешь». Смысл слов был людям не до конца понятен, но что-то в них слышалось и вправду волшебное, непостижимое, манящее и, главное, помогающее жить.
Поведение отца Тимофея заставляло верить в то, что он говорил. А слова его заставляли понимать: поведение его не случайно, а выстрадано и проверено жизнью.
И это тоже казалось удивительным: между поведением и словами не было зазора. И так тоже, оказывается, можно было жить.
Выпустили отца Тимофея через три года. Сказали, мол, за примерное поведение. Но и сам отец Тимофей и все заключенные понимали: для советской власти лишний он человек в тюрьме, подозрительный, влияние его – ненужное. И главное, никак его этого влияния не лишить – хоть бей его, хоть пытай, хоть в карцер сажай.
Кто от рождения до смерти своей жалеет Христа за Его муки, тому никакие собственные страдания не страшны.
Вышел из тюрьмы отец Тимофей и продолжил свое служение.
Церковное начальство его уважало, но побаивалось немного, иногда даже за глаза называли юродивым.
Поэтому служил отец Тимофей все больше по окраинам, как положено по закону, за сто первым километром, в небольших церквях, и за то не уставал благодарить Бога.
Когда было отцу Тимофею уже под восемьдесят-благословили его служить в Москве, в большом известном Храме.
Отец Тимофей сказал на это:
– Служение есть служение. Куда Господь вашей волей отправит – туда и пойду. Только думается мне: в Москве и без меня священников хватает. Молодые, слышал, бьются за то, чтоб в Москве служить, поближе к начальству. Бог им судья. А по России сколько храмов пустует? Дом Христов в грязи и нечистотах пребывает… В общем, слово Господне, воля ваша. Куда прикажите – туда и поеду умирать.
В ту пору как раз государство возвращало храмы Церкви. Среди них был и Храм в городке под названием Забавино.
При советской власти чего только в нем не открывали: и учреждения всякие, и склады.
Храм вычистили. Иконостас отремонтировали. Потребовался настоятель.
Отца Тимофея и благословили настоятелем Храма в Забавино.
