Андрей Мовчан
Россия в эпоху постправды
Часть третья. Власть и мы
В своих размышлениях (и в рамках этого сборника тоже) мне часто приходится возвращаться к теме человеческого мифотворчества вообще и сотворения химер в частности – ничего не поделаешь, способность и потребность к со-творению (совместному творению) мифа и совместной вере в него явилась определяющим элементом приспособления в борьбе Homo sapiens за существование, и по сей день человек способен к коллективной активности только на основе мифа и в рамках сотворенных химер, другого способа нет. Под химерой здесь подразумевается, конечно, не гибридное фантастическое существо со стены средневекового собора; имеется в виду не существующий в объективном мире субъект, наделяемый людьми по общему согласию антропоморфными свойствами, включая волю, и предполагающий к себе антропоморфное отношение (в том числе – любовь или ненависть, подчинение или бунт, внимание или пренебрежение, ритуал выражения отношения и прочее). Химера коммуницирует с обществом через людей-посредников, избранных или присвоивших себе такое право – важно, чтобы общество признало такое присвоение по тем или иным причинам. Человечество создало множество подобных химер: боги, предки, юридические лица, футбольные клубы только самые известные и распространенные из них.
Одно из главных достижений человека в контексте общественной деятельности – изобретение химеры государства: сущности, которая возникает «над» системой коллективного принятия решений, в которой естественные права всех членов общества делегируются ограниченному кругу избранных (но не всегда – избираемых), а избранные реализуют эти права, руководствуясь своей волей или предписанными (как правило – своими предшественниками) правилами и делегируя эту реализацию тому или иному широкому кругу «агентов». Объединение людей вокруг замкнутой системы экспроприации и делегирования естественных прав называется государством. Для определения границы системы потребовалось ее поименовать и обозначить принадлежность к ней – гражданство; но, как известно, в человеческом сознании все, что имеет имя, существует как субъект. И государства (племена, кланы и прочие формы) немедленно приобрели все свойства стандартной химеры: наряду с именем, «лицом» в виде знамени и герба, девизом в виде гимна они приобрели историю, характер, свойства поведения, персональную ответственность на межгосударственном уровне, их стали любить и ненавидеть. При этом, как любой антропоморфный субъект, государства стали стремиться к доминированию в иерархии себе подобных и над физическими людьми. Гражданин, зависимый от государства, стал «обязан» любить свое государство и ненавидеть другие, стал «должен» помимо оговоренных естественных прав отдавать государству часть своего дохода и имущества, рисковать здоровьем и жизнью для того, чтобы защитить именно это государство от унижения или захвата другим государством, исчезновения или трансформации. Иногда такое отношение гражданина к государству рационально (но далеко не всегда справедливо) объясняется его же благом; чаще же этого не делается, а объяснения заменяются мистическими по своей сути ссылками на этернальный закон и обязанности «любить родину», «слушаться властей» и прочее.
В процессе развития человеческого общества химера государства в широком смысле была краеугольным камнем как в обеспечении общественного прогресса (и прежде всего – через снижение индивидуальных рисков), так и в организации плодотворной конкуренции между группами людей, приводившей к положительному естественному отбору. Однако мир менялся, и сегодня человечество изобрело значительно более гуманные способы развития. Конкуренция на государственном уровне как наиболее прогрессивная форма отбора сменилась в последние века конкуренцией на уровне корпоративном – на фоне межгосударственного сотрудничества и свободного движения населения между государствами, включая смену резидентства и гражданства. Государства как основа общества уступают свое место частично корпорациям, частично межгосударственным структурам. Уступают – но не сдаются: патриотизм, смешение понятий «власть» и «страна», персонализация государства с формулированием его «интересов», отличных от интересов его граждан, требование к другим и к себе «отстаивать интересы государства» и «ставить интересы государства выше своих собственных» очень живучи. Помимо того, что такая постановка вопроса впрямую выгодна «жрецам» химеры государства – чиновникам и власти, она, как и любой традиционный шаблон мышления, искренне разделяется значительной частью населения планеты Земля. И в этом смысле мы даже не можем сказать, «хорошо» это или «плохо», – в конце концов, понятия «хорошо» и «плохо» определяются по отношению к личным приоритетам, и если у вас они состоят не в улучшении качества жизни и ее продолжительности (как у меня), а, например, в удовольствии от величия своей страны (что бы вы под ним ни понимали), то мы с вами не договоримся о том, что «плохо», а что «хорошо».
Но это не отменяет моего права отстаивать свои приоритеты. О соотношении понятий «государство», «власть», «люди» и о влиянии государства на мои интересы – качества жизни (материального достатка, здоровья, духовной свободы) и ее продолжительности – и написаны статьи, собранные в этой главе.
Первая из них была опубликована в Facebook 7 октября 2017 года – к дню рождения президента.
Не мы для власти, а власть для нас
Многие в Facebook призывают именно сегодня «всех людей доброй воли» высказаться по поводу власти и выразить свое ею негодование.
Ну что ж, по-моему, не мы для власти, а власть для нас, поэтому чем больше власть критикуешь, тем всем будет полезнее. Не мы для власти, а власть для нас, поэтому во власть надо выбирать наиболее эффективных и полезных обществу, остальных – гнать заниматься чем угодно еще. А коль скоро те, кто сел во власть, должны быть самыми эффективными и полезными по определению, то и хвалить их не за что, даже если делают все правильно: так и было задумано, что удивительного?
Не мы для власти, а власть для нас. Поэтому власть должна быть дана лучшим. А чтобы найти лучшее, нужна конкуренция. Да, монополия на власть плоха ровно так же, как и любая другая монополия: она создает плохой продукт – и очень дорого. Поэтому я категорически против несменяемости власти и отсутствия конкуренции. Да, я за политическую конкуренцию и сменяемость власти. Даже принудительную, даже если кажется, что лучше сохранить все как было. Тем более, когда так не кажется.
Не мы для власти, а власть для нас. Но про власть я, кажется, уже все сказал – о ней много и не скажешь, власть – штука достаточно примитивная. Самое важное и сложное в этом высказывании – это «нас». Мы. Кто мы такие, те, для кого власть? Чего мы хотим и как выражаем эти желания?
Мы в России себя неплохо знаем, даже когда хотим себя обмануть. У нас есть результаты опросов, поведенческие анализы, социологические исследования независимых и профессиональных специалистов. Так вот, мы – посередине между нашей фантазией о Западе (где Запад – это общество высокой личной ответственности, больших личных свобод, государства-приказчика, толерантности, безопасности и технического прогресса) и нашей же фантазией о Востоке (где Восток – дело тонкое, это общество низкой ответственности, примата нации над личностью, цели над качеством, государства-начальника, строгости, отсутствия гарантий и наличия прогресса духовного). Подавляющее большинство хочет и того и другого – причем сразу. 10 % желает чистого Запада, 10 % – чистого Востока (ни на Западе, ни на Востоке себя в нас не узнают и очень пугаются и от тех, и от других наших крайностей). Мы – общество, ценящее власть и деньги выше всего, а сотрудничество – ниже всего. Мы не понимаем, что власть и деньги в современном мире – почти полностью продукт сотрудничества. Мы в большинстве своем готовы нарушать любые правила, если это выгодно, и соблюдать такие, какие нарушать опасно. Мы никому не верим, кроме тех, кто говорит то, что мы хотим слышать, – даже если это не согласуется с нашим опытом и здравым смыслом. Мы все находимся в состоянии выученной беспомощности (даже те, кто, казалось бы, много и бурно делает, как правило, делают не новое, а старое в новой упаковке, и бьются за него старыми же методами). В общем, мы – классическое посттравматическое общество. А чего вы хотели после гниения начала XX века, Первой мировой, революции, Гражданской, сталинского ада, Второй мировой, застойного социализма, перестройки, лихих 90-х и ренессанса КГБ в последние 17 лет? Нам бы психотерапевта, да не бывает психотерапевтов в масштабе нации.
А какая власть для нас – таких, как мы есть? Идеальной будет власть сегодняшняя. Как это проявляется? Во-первых, мы за нее голосуем – последовательно и сознательно. Не важно, что часть делает это не думая, часть – потому что выгодно, а часть – потому что заставили. Важен итог: мы честно выбираем эту власть в условиях свободного доступа к любой информации. Вранье, что власть перекрыла каналы и монополизировала СМИ, – интернет никто не закрывал. 120 лет назад вся Россия обходилась подпольно распространяемой бумажной газетой, и этого хватало.
Во-вторых, все социологические опросы показывают, что основные характеристики нашей власти (неограниченность, сакральность, клановый характер, фокус на личном обогащении, вызывающая демонстрация силы и богатства, сознательное соперничество с соседями вместо сотрудничества, шовинизм и прочее) – желаемые характеристики самого себя для большинства жителей страны, и в этом смысле власть – воплощение мечты каждого. Иерархия вертикали, начинающаяся в Кремле и пронизывающая общество сквозь уровни чиновников, губернаторов, мэров, депутатов, префектов, полицейских, бандитов и теток в окошках собесов, заканчивается глубоко в семьях – отцами, бьющими детей и жен, женами, заставляющими детей доедать вопреки здравому смыслу и орущими на них по любому поводу, детьми, развлекающимися буллингом, никак не видоизменяясь. Наша власть – наш слепок и в то же время форма, в которой отлито наше общество.
В-третьих, наше травмированное, потерявшее веру в себя общество как в воздухе нуждается во власти-успокоителе, власти, которая скажет: «Вы лучше всех, вы – великие, вы – наследники славного прошлого, вы – особенные, и вас ждет мировое господство» (впрочем, последнее еще и из области стремления к власти). И наша власть в избытке дает обществу желаемое поглаживание. Более того, она насаждает в обществе культ силы – последнее утешение слабых и боящихся. Все это вместе дает обществу желанный наркотик-анестезию, позволяющий забыть о своей страшной травме.
В-четвертых, наше общество пропитано ненавистью (как любое травмированное общество). Ему необходима власть, которая укажет, кого ненавидеть «законно» и безопасно. Наша текущая власть отлично справляется с этой задачей, раздавая всем по врагу: русским – кавказцев, импотентам – геев, православным – атеистов, любителям империи – демократов, славянофилам – западников, люберам – панков, чиновникам – оппозицию, а всем вместе – украинцев, американцев, рептилоидов и Рокфеллера.
Достаточно? Вполне. Ну и теперь два вопроса: мои друзья, вы агитируете за сменяемость власти. И я вас понимаю – я сам за это. Но ответьте: неужели вы верите, что (а) сегодня общество, а не только маржинальное меньшинство хочет смены власти? И (б) если общество созреет до смены власти (а оно может, конечно: например, если эта власть продолжит дальше ломать такие дрова, как с Украиной), то на какую власть оно поменяет нынешнюю?
Ответы меня не утешают. Нет, не хочет сегодня 86 % общества менять власть. А если захочет, то выберет ту, которая также будет удовлетворять всем 4 вышеописанным критериям, то есть такую же по сути, но лишь с другими лицами. Нет-нет, я понимаю, что вы скажете: «А как же господин Н.?» Но разницы мало, если власть будет предлагать мне ненавидеть бывших чиновников и олигархов вместо геев и украинцев.
В этом смысле и надо понимать разделяемый мной призыв к изменениям. Менять не власть, а общество. Не то, что власть хороша – нет, очень плоха. Но нынешнее общество не сменит эту власть на что-то более нам, меньшинству, подходящее. А вот изменившееся общество сделает это обязательно, причем так, что мы и не заметим.
И в этом контексте ничей день рождения не важен, а 7 октября ничем не отличается от 8-го или 9-го, а октябрь от, скажем, февраля. И выборы тут ни при чем, потому что работа по изменению общества не делается выборными циклами, да и не укладывается даже в самый долгий такой цикл.
Ну и наконец – любимый вопрос дня: а стоит ли бороться за допуск на выборы Алексея Навального? Если подходить с точки зрения смены власти, то, конечно, нет – Навальный на выборах никакой власти не получит, а его поражение с крупным счетом, с учетом его краткосрочной стратегии, будет запрограммированным страшным ударом по его амбициям и будущему. Но с точки зрения изменения общества участие Навального в выборах крайне важно – как еще показать обществу, что на выборах могут быть альтернативы и мир от этого не рушится?
Поэтому давайте бороться за допуск Навального к выборам. И давайте на них придем, если его допустят, и проголосуем – кто за кого, не важно. Ну а не допустят – будем и дальше потихоньку пытаться менять общество. Потому как пока у нас не будет дюжины независимых политиков, у нас не будет другой власти. А этой дюжины не будет, пока 10 000 таких, как я, или Романчук, или Габуев, или Милованов, или Пархоменко, или Романова, или Шульман, или Иноземцев, или Миркин, или Рыжков, или члены «Открытой России», или Диссернета, или Facebook, или… в общем, я знаю таких сотню-другую (прошу прощения у неназванных), а надо больше, много больше – не будут ежедневно и вне привязки к выборам потихоньку менять наше общество. И поэтому давайте думать, как из двух сотен сделать 10 000. И это важнее и выборов, и Навального.
Тень Сталина
Сталин как личность, как индивидуум вряд ли может быть предметом большого интереса. Мелкий, рябой, с полупарализованной рукой, средних способностей, так и не сумевший избавиться от акцента, в общении – хамоват и пошл. Попадись он нам в компании, мы, скорее всего, не обратили бы на него внимания, в лучшем случае – поморщились бы и поинтересовались у хозяина, зачем его пригласили. Сталин не был злым гением – он был тем самым видом злой посредственности, которой, в силу своих беспринципности, хитрости, ограниченности мышления, не позволяющих вовремя ужаснуться самому себе или потерять интерес к «делу жизни», иногда везет оказаться на вершине цунами социальных потрясений и, став отражением чаяний сломанного общества, закрепиться на этой вершине, пока волна не спадет. А иногда она не спадает долго. Сталин (как и Гитлер) оказался в нужное время в нужном месте и выиграл конкурентную борьбу в своей банке с пауками во многом именно благодаря тому, что другие пауки (а были они в большой своей доле поумнее Сталина) слишком поздно стали принимать его всерьез. Выиграв, он стал олицетворением самых мерзких процессов, шедших в построссийском обществе, их лидером и их иконой – хотя если бы победу одержал не он, возможно, эти процессы были бы еще страшнее: во власти после большевистского переворота все были как на подбор. Сталинское время, таким образом, называется сталинским по случаю (так уж получилось), а могло бы называться по-другому, и кто знает, каким бы оно было. Но оно вызывает ужас – у одних (и у меня в том числе) он выражается в омерзении и гневе, у других (и таких немало) – в восхищении.
Но Сталин никем как личность и не рассматривается. Он давно уже мифический герой. Для одних – грозный бог языческого культа (культа зла и силы, порождающих «добро», культа успешного восстания против обидевшего бога – диалектической антитезы стандартной гуманитарной религии), демиург обделенных, которые, будучи ничем, благодаря ему могут самым легким способом «стать всем» (правда, плата за это обычная – жизнь), для других – дьявол, Амалек, вечно истребляемый силой добра и вечно возрождающийся демон, чья сила держится на страхе, боли и подлости людского рода.
Для России начала XXI века Сталин – это универсальное мерило, способ быстро отделить «своих» от «чужих» – тех, с кем можно договориться, от тех, с кем нельзя. В мифе о Сталине и в отношении к правде о нем можно увидеть все аспекты нынешних проблем и надежд. В официальном отношении к Сталину как в зеркале отразилась половинчатость достижений революции 1991 года и легкость процесса реставрации, идущего сейчас – в году 2018-м.
Поэтому писать про нас, про власть, про Россию и не говорить о Сталине невозможно. Тем более что мне часто задавали и задают про него вопросы. Конечно, это не «неприличные» вопросы типа «Не был ли Сталин героем – спасителем отечества?» и «Не оболгала ли его мировая еврейская закулиса?» – мне такие вопросы задавать бессмысленно. Но вот пример вопроса более хитрого (я реально получил его от читателя): «…Я прочитал про Сталина. И возник вопрос. Сталин кроме поругания и забвения больше ничего не заслуживает? Его можно рассматривать только как кровавого тирана и экономические, индустриальные успехи не важны?» Вопрос этот, как и тысячи ему подобных, базируется на одном мифе, не соответствующем действительности, и на одной парадигме, не соответствующей моему образу мышления. Этот вопрос предполагает, что (1) в сталинское время у страны были существенные успехи в экономике; (2) успехи страны в экономике (политике, войне, науке, культуре и прочее) можно оплачивать человеческой несвободой, страданиями, жизнью.
И тут уж я был вынужден высказаться. Надо сказать, что мой пост в Facebook неожиданно стал самым популярным (и таким и остается) – только его перепечатка в «Снобе» набрала полмиллиона просмотров и несколько десятков тысяч перепостов. Мне много раз говорили про этот пост впоследствии. Показательна и вот какая история: один мой хороший знакомый подошел ко мне со словами: «Спасибо за пост про Сталина, я так с тобой согласен! Увы, многие мои друзья считают Сталина гением и отличным руководителем страны, я не знаю даже, как их разубедить». Я, помню, злобно ответил, что надо не учиться разубеждать, а учиться выбирать друзей. Я и сегодня так считаю. Мы можем спорить по самым разным поводам – но отношение к Сталину для меня определяет, можно ли иметь дело с человеком.
Вот этот пост, опубликованный 20 мая 2015 года.
Кто бы вы ни были – любитель частных самолетов и гоночных машин, носитель длинных волос и завсегдатай публичных выступлений, как автор вопроса, или кто-то другой – вам наверняка будет понятнее, если вы сможете попробовать на вкус, что такое сталинское время и как выглядели «экономические вопросы» в фокусе вашей собственной жизни. Рассказываю, читайте.
Вы уже десяток лет, после голодного студенчества, когда одну шинель вам приходилось носить 5 зим, а ботинки (тоже одни) латал знакомый сапожник «за так», работаете инженером в КБ в Москве. На дворе расцвет СССР, вы недавно смогли с женой и дочкой переехать из холодного угла избы ее родителей в районе нынешней улицы Свободы в отдельную комнату 9 квадратных метров в доме-малоэтажке на Соколе (правда, у вас на 18 комнат один туалет и кран, из которого течет ржавая холодная вода, но по сравнению с промерзающим углом это роскошь).
Жена работает учителем в школе, дочь – в яслях (вам повезло), двух зарплат с шестидневной работы вам хватает на скромную еду и типовую одежду. Иногда к празднику вы можете даже подарить что-то жене, например «вечную» ручку. Жену вы любите и балуете: она молодая (родилась в канун революции), уже «новый человек», нежная и добрая. Зря вы ее балуете – не знает она, что можно, а что нельзя. Лучше бы били, как большинство ваших бывших соседей по деревне ее родителей!
Как-то в школе на педсовете, на разборе, почему не все учителя в достаточной степени доносят до классов справедливость и своевременность расправы с предателями и изменниками, она не только не выступает с сообщением о всеобщей радости, но даже тихо говорит своей многолетней подруге и коллеге: «Как этому вообще можно радоваться: какие бы они ни были, они же люди!» Говорит она это тихо, но доносов будет написано целых три, один – от подруги.
Жену вашу возьмут через неделю, в час ночи. Будут спокойны и вежливы, вы на два голоса будете кричать, что это ошибка, и они будут уверять: конечно, ошибка, но у нас приказ, мы довезем до места, там разберутся и сразу отпустят. Утром вы начнете пытаться выяснять, а ваши друзья на вопрос, как выяснить, будут уходить от разговора – и сразу от вас, при следующей встрече вас просто не замечая.
Наконец, вы дорветесь до нужного кабинета, но вместо ответов вам начнут задавать вопросы и покажут признательные показания: ваша жена была членом троцкистской группы, связанной с японской разведкой. Цель – развращать школьников и опорочивать советскую власть. На листе с показаниями будет ее подпись, дрожащая и слабая, в углу две капли крови. От вас будут требовать дать косвенные улики: «Не могла же она не говорить с вами на эти темы? С кем из подозрительных лиц она встречалась?» Вы будете кричать: «Этого не может быть, я знаю ее! Это провокация контрреволюционеров! Я буду жаловаться вплоть до товарища Сталина!» «Ну хорошо, – скажут вам. – Вы сами решаете, помогать органам или нет. Идите».
Впрочем, возможно, что вид крови вызовет у вас приступ тошноты, к голове прильет, станет жарко, руки похолодеют и начнут мелко дрожать, а в груди появится мерзкое чувство тоски. Вы сгорбитесь и неожиданно услышите свой голос, говорящий: «Да, да, да, конечно, теперь я понимаю, да, она говорила мне не раз, но я думал что это она от доброты, но я, знаете ли, я всегда ей твердо говорил…» «Пишите», – подвинет вам карандаш «начальник». И вы напишете.
Но это неважно, потому что в обоих случаях за вами придут через 4 дня – 4 дня, в течение которых вас не будут замечать коллеги и знакомые, и даже родители жены не пустят на порог. Вы пройдете все стадии – возмущения и страха, после первых побоев – ужаса и возмущения. Когда вы усвоите, что бить вас будут дважды в день – в камере «по-народному», отбивая почки, ломая нос и разбивая лицо, а на допросе «по-советски», выбивая печень, разрывая диафрагму, ломая пальцы, раздавливая половые органы, – вы сживетесь с ужасом, и никаких других чувств у вас больше не будет. Вы даже не будете помнить, что у вас были дочь (и где она?) и жена.
Вам повезет. Вы быстро подпишете все, что надо. Еще шесть человек возьмут на основании ваших показаний, лишь одного из них вы знаете – это тот коллега, который отказался с вами здороваться. Когда вы будете подписывать показания на него, только на этот миг в вас проснутся человеческие чувства: вы будете испытывать злорадное удовлетворение. Чудо будет в том, что вас обвинят всего лишь в недонесении (либо следователям приятно сочинять сложные истории, либо есть разнарядка на разные статьи). Вы отправитесь в лагерь, просидев 5 лет, попадете на фронт, в первом же бою вас ранят в руку (она так никогда и не выздоровеет до конца), и поэтому на фронт не вернетесь – вас отправят в ваше КБ.
Бить вас в лагере (чуть вернемся назад) будут еще много и часто, зубы будут выбиты, нос свернут навсегда, пальцы, которые умели играть на гитаре, больше никогда не смогут даже нормально держать ручку. Вы никогда уже не сможете спокойно смотреть на еду и будете запасать под подушкой черные корки, будете пожизненно прихрамывать, никогда не сумеете спать дольше 4 часов и станете вскакивать от каждого шороха, а звук машины за окном ночью будет вызывать у вас сердечный приступ.
Вы попытаетесь найти дочь, но не найдете: ее отправили в специальный детдом для детей врагов народа, дальше война, и следы теряются. Архивы бы помогли, но они закрыты.
Вы никогда не узнаете, что сталось с вашей женой, но я вам расскажу – я же все знаю. Вашу жену доставили в приемник и сразу там, не дожидаясь допроса, изнасиловали находившиеся в том же приемнике уголовники. Их было шестеро, у них было два часа, охрана не торопилась, а следователь запаздывал – много работы. Она сопротивлялась примерно минуты 3, пока ей не выбили 5 зубов и не сломали 2 пальца. Вот почему ей было трудно подписывать признание. Но кровь на бумаге была от разорванного уха (разбитый нос уже не кровоточил после пятичасового допроса). Ухо ей разорвали на допросе – следователь, не дожидаясь ответа, будет ли она признаваться, ударил ее несколько раз подстаканником по голове (на самом деле он злился, что чай холодный, работы до черта, и девка красивая и в теле, почему сволоте уголовной можно, а ему, офицеру, нет?!). Она тоже быстро все признала и подписывала все, что скажут, один раз только заколебалась – когда подписывала показания на вас. Но ей сказали, что поместят ее в мужскую камеру, и она подписала.
Ее тоже быстро отправили в лагерь. Но она была менее гибкой – вы быстро научились прислуживать блатным и воровать пайку, когда никто не видит, а она все пыталась защищать других от издевательств, за что ее ненавидели и блатные, и забитые доходяги. Как-то примерно через год, когда она сказала что-то типа «Нельзя же так бить человека!», кто-то из блатных баб придумал: «Ах нельзя? Ну так мы должны тренироваться, чтобы правильно научиться – даешь, б***, ДОСААФ!» Ее раздели и били, показывая друг другу, кто как умеет, а «политических» заставили оценивать удары по десятибалльной шкале. Каждый удар вызывал оживленные споры среди жюри, ведь надо было отдать кому-то предпочтение, а проигравший мог обидеться. Никто не заметил, когда она умерла: упала быстро, били лежащую. Заметившая сказала: «Сука, сдохла, так неинтересно. Шабаш всем!»
Вы прожили еще 15 лет после войны, умерли в 50 лет от инсульта. Жили все это время, конечно, не в своей старой комнате на Соколе, а в полукомнате, которую вам выделил Минсредмаш (за картонной перегородкой жила семья из 4 человек, дверь была одна, но и туалет уже всего на семь комнат). Половину этого времени вы получали большинство товаров (а нужно-то вам было всего ничего) по карточкам и талонам. Вы так и не успели купить радиоприемник и слушали радиоточку, которая была на половине соседей, но почти всегда включена. Когда у вас отказала левая половина, вас уже через шесть часов вывезли в больницу и положили на матрас в коридоре. К вам не подходили, так как признали безнадежным. Вы умирали в своей моче и экскрементах еще около суток, но это было ничто по сравнению с лагерем – это было так же хорошо, как отправка на фронт, как ранение, как узнать, что рука не будет работать, как верить в то, что ваша жена умерла и не мучается (до 1956-го вы только верили, а не знали).
Я хочу, чтобы вы знали: все, что с вами случилось, нельзя рассматривать в отрыве от экономических и индустриальных вопросов. Ибо есть еще те, кто верит, что Россия стала экономически сильной если не за счет ваших небольших неприятностей, то по крайней мере одновременно с ними.
Ну что ж. Давайте не будем в отрыве. Россия в это же время пережила чудовищный голод (до 8 млн жертв, до 3 млн умерших напрямую от голода) – единственная в Европе. Россия распродала фантастические запасы драгоценностей и предметов искусства. Россия содержала в голоде, холоде и болезнях своих граждан – все время до войны и 20 лет после. Для чего? Для того чтобы суметь выпускать только и исключительно танки, пушки, военные самолеты и автомобили, обмундирование и сапоги. Россия ни тогда, ни после не смогла произвести ни одного стоящего потребительского товара, ни одной своей технологии (даже ракеты и ядерную бомбу украли). Правда, груды танков не спасли СССР от вдвое меньшего по численности и вооруженности врага, который пропахал всю европейскую часть, пока мы перевооружались американскими подачками и ели американскую тушенку.
Цена страха Европы перед коммунизмом, цена сталинской стратегии «ледокола», цена коллаборационизма перед войной – 26 млн жизней. Цена репрессий – не менее 3 млн трупов и 6 млн вернувшихся из лагерей. Цена раскулачиваний и «вредительских-расхитительских» законов – еще 4 млн Треть страны. Зачем? Чтобы сперва за счет Запада начать делать плохую сталь и старые танки, а потом уставить свои заводы трофейными станками и работать на них до XXI века? Чтобы безнадежно отстать в сельском хозяйстве (генетика – буржуазная лженаука) и кибернетике (продажная девка империализма)? Чтобы до 1990-х годов не изжить бараки, до 1980-х не избавиться от господства коммуналок? Чтобы телевизор через 30 лет после войны стоил полугодовую зарплату кандидата наук, автомобиль – 5 лет работы, квартира (кооператив!) – 20 лет работы, если позволят, и где дадут – там дадут?
СССР родился нищей страной, был нищей страной при Сталине и умер нищей страной. Диктатуры богатыми не бывают (если это не Сингапур).
Нам нужна десталинизация. Это чудовище и спустя 60 лет после смерти продолжает тянуться к нам своими лапами – через тех, у кого нет воображения. Надеюсь, у вас оно есть, и вы сможете представить себе: ребенок наконец-то уснул, и вы с женой посидели у лампы, на которую накинут платок, стоящей на стуле. Она говорила вам что-то о том, как это жестоко – не только наказывать предателей (ну конечно, иначе никак, я же понимаю), но еще и радоваться казням, это же средневековье какое-то, я же учитель истории, я же знаю… Вы еще сказали ей: «Смотри, договоришься!» – и смеялись. Вы легли за полночь и еще не заснули, когда услышали шум машины под окном. Машин в то время ездило мало, но мало ли что за дела у людей в городе – вы не придали этому значения…
