Андрей Посняков
Лоцман. Власть шпаги
– Ах, господине… в опочивальню иди…
– Как скажешь… – поцеловав деву в губы, так же шепотом отозвался помещик. – Иду… Жду…
– Я скоро!
Никита Петрович едва успел сбросить одежку, как юная одалиска предстала пред ним нагая, во всей красе! Длинные стройные ножки, плоский живот с темной ямочкою пупка, грудь… не большая, но и не маленькая, трепетно вздымающаяся, зовущая…
И ясные голубые глаза… Распущенные волосы, хлынувшие по плечам золотым водопадом!
– Иди сюда, милая…
Обняв деву за бедра, Никита принялся целовать пупок, потом опустился ниже… руки его скользнули по спине красавицы, лаская, нащупали позвоночник, лопатки…
– Ах…
Схватив деву в охапку, Бутурлин бросил ее на ложе… послышались стоны… скрип…
– Ты, Серафима, замуж-то хочешь? – чуть погодя, раскинувшись, негромко спросил помещик.
Юная красавица улыбнулась:
– Да надо бы, господине. Мы ж народ подневольный – за кого укажешь, за того и пойду.
– Надо, чтоб тебе нравился.
– Да уж это пустое. Лишь бы заботился да не бил.
– Бить станет – только скажи…
Никита Петрович потянулся и с нежностью погладил любовницу по спине. Девушка задумчиво покусал губки:
– Ой, батюшка… Ты и впрямь, как я попрошу, сладишь?
– Сделаю! Слово даю. А Бутурлины слов на ветер не бросают!
Привстав на ложе, молодой помещик горделиво выпятил грудь, словно находился сейчас на государевом войсковом смотре, а не в кровати с молодой да красивой девкой. Впрочем, помещиком Никита Петрович был не злым, можно сказать, добрым, и людишек своих никогда зря не тиранил.
– Я вот что думаю, милостивец, – прижившись к широкой груди любовника, тихо протянула девчонка. – Ты меня на сторону не продавай. Господин ты хороший, добрый. А коли замуж – так за Федора Хромого отдай.
– За Федора? – помещик искренне удивился. – Так он же вдовец, да и тебя старше намного.
– Ну и что – вдовец? – сверкнув глазищами, хмыкнула дева. – Зато он сапожник добрый. И дом – справный, и… А что хром да стар – так это пустое. За кого мне у тебя, господин, выйти-то? Ну да, глянутся парни… некоторые. Так они скоро с тобой в поход уйдут… да там и головы сложат во славу государя нашего! Ведь может такое случиться?
– Может. Вполне. На то и война.
– Ну, вот. Так что уж лучше – Федор, – Серафима прикрыла глаза, размечталась. – Выйду за Федора, будет он меня холить да лелеять – сам про то говорил.
– Иди ты! – шутливо шлепнув девчонку по ягодицам, весело рассмеялся помещик. – Так он уже к тебе подкатывал?
Красавица дернулась, повела белым атласным плечиком:
– Ну а чего ж? Иль я не пригожа?
– Пригожа, пригожа, – пряча улыбку, успокоил Бутурлин. – Уж этого не отнять. Однако же…
Никита Петрович неожиданно замолк, однако ж Серафима продолжила за него, в милой порочности своей прекрасно осознавая, что именно хотел сказать барин. Тряхнув головой, сверкнула очами:
– Хочешь, господине, сказать, что не девственна? Ну да, не девственна. Прошлолетось на сенокосе с парнями повалялась, чего ж. Однако ж нонче не старые времена!
А вот в этом дева была права, права полностью! Чай, не дворянка, не боярышня – на что ей девичья честь? Среди крестьян потеря девственности особым недостатком не считалась, да и женщину с ребенком молодому парню в жены взять – не позор. Главное – чтоб понесла, чтоб детей нарожала. А вот, ежели без детей, тогда – да, тогда – труба дело.
– Я вот еще что замыслила, Никита Петрович, – между тем продолжала девушка. – Коли воля твоя на то будет, так мы б с Федором на посад тихвинский перебрались, лавку открыли б или рядок.
Тут Серафима стала совершенно серьезной, даже насупилась:
– Ты, господине, не думай, в накладе не останешься. Мы те с лавки кажный месяц платить будем, сколь скажешь! Пусть и немного, однако же – постоянно, ага. Вернешься со службы – а тут тебе денежка.
– Денежка – это неплохо, – пригладив бородку, задумчиво протянул молодой человек. – Я б так и сделал, как ты сказала, однако же… Юрьев день-то государь давненько уже отменил, забыла?
Серафима спала с лица…
– Отменил, да… Я и запамятовала.
– Ничего, девица, не журись! – взяв девчонку за плечи, успокоил Бутурлин. – Что-нибудь да придумаем, да.
И впрямь тут надо было думать. Государевым сборником законов – «Соборным уложением» – переход крестьян от своих хозяев был строго-настрого запрещен. Не как в старые времена: пришел в ноябре день святого Георгия (Юрьев день), заплатил помещику аль боярину пожилое, ушел… ныне же, увы…
– Придумаем что-нибудь, – снова заверил Никита Петрович. Погладил девчонку по голове, откашлялся: – И вот тебе мое слово. Вижу, девушка ты не по годам умная, рассудительная…
При таких-то словах юная холопка зарделась, словно аленький цветок, видно было – похвала барина ей очень приятна, очень-очень! Все ж таки добрый человек Никита Петрович, добрый и умный… иной бы давно бля…щей назвал, да прогнал бы в шею!
– Так вот, раз уж ты такая разумница, – ничтоже сумняшеся, продолжал Бутурлин. – Назначаю тебя ключницей!
– Ключницей?! – Серафима недоверчиво покусала губу. – Правда?
– Правда-правда, – спокойно покивал молодой человек. – Прежняя-то моя ключница, сама знаешь, померла. А новую назначить все как-то руки не доходили… Теперь вот – дошли.
– Так в деревне ж и постарше меня есть, – старательно пряча радость, девчонка шмыгнула носом.
– Постарше – не значит умнее, – хмыкнул Бутурлин. – Сказал – будешь ключницей, стало быть – будешь. А по осени, как водится, свадьбу сыграем. Коли Федор твой не раздумает…
– Не раздумает. Никуда он не денется. Никуда… Ой, милостивец ты наш, свет Никита Петрович! Коли так и пойдет… Век за тебя Бога молить буду, век!
Порывисто соскочив с ложа, Серафима бухнулась на колени, как была – голенькая, растрепанная, смешная… и невероятно желанная!
– Ну, что ты там об пол бьешься? – ласково улыбнулся Никита. – Давай забирайся обратно… Иди…
Совсем скоро Серафима покинула барскую опочивальню, счастливая, как никогда. Все шло так, как она и рассчитывала, о чем думала долгими зимними вечерами. Ну, правда же – не век же рабой вековать? Коль дал Господь красоту да в придачу еще и мозги – так можно и кой-чего для себя, любимой, добиться. Не как эти набитые дуры – Марфутка с Феклою.
Несколько утомленный ласками пылкой красавицы, Никита Петрович, в ожидании Леньки с водкой, смежил глаза, да и сам не заметил, как погрузился в сладкую полудрему. И привиделся ему славный город Ниен. Впрочем, даже и не привиделся, а, скорей, вспомнился…
* * *
Август прошлого, 1655, года выдался жарким. Даже обычно полноводная Нева, да и часть Ладоги обмелели, и от шкиперов требовалось немалое искусство, для того, чтобы не посадить судно на мель. А уж ежели на борту не было лоцмана – то и совсем плохо дело! Уж конечно, никто из ревельских, рижских, нарвских и прочих купцов, периодически наведывавшихся в Тихвин, Ладогу, Новгород, не желал рисковать ни кораблями, ни товарами. Брали лоцманов, многие – на постоянной основе, как вот тот же герр Готлиб Шнайдер, почтенный негоциант из Ниена. Герр Шнайдер всегда брал Никиту Бутурлина, о чем молодой помещик знал и с июня по октябрь старался находиться в Тихвине, ибо, кроме Шнайдера, там можно было запросто наняться и к другим торговцам. Господина Бутурлина знали все шкиперы, считая его весьма опытным специалистом, да и вообще хорошим парнем. Вот и шарился Никита Петрович, забросив все свои поместные дела, зарабатывал денежку непростым лоцманским трудом, за что был весьма благодарен родному батюшке. Именно тот когда-то свел сынка с дядькой Савелием, лоцманом от Бога, знавшим все мели на Неве и Ладоге как свои пять пальцев! От Савелия-то и перенял молодой Бутурлин все свои знания, кои теперь и использовал, справедливо полагая, что с одного оброка в его деревеньке не проживешь и, уж тем более, оружие да экипировку не выправишь! Государева же жалованья можно было дожидаться годами. Вот старик Бутурлин так и умер, не дождавшись.
Лоцманам, конечно, платили щедро… но все же не так много, как бы хотелось. За навигацию в лучшем случае набегало где-то рублей пять, в хороший сезон – восемь, минус проценты местному владельцу – монастырю, точнее – архимандриту Иосифу. С одной стороны – не так уж и мало, но с другой – даже боевого коня не купишь! Хорошо хоть с голоду не помрешь, лоцманское ремесло кормит. Такой вот был Никита Петрович полупомещик-полумастеровой… впрочем, не один он.
Благополучно проведя по низкой воде два корабля ревельского купца Афанасия Шрединга, Никита Петрович получил от шкипера расчет и, набив кошель серебром, сошел на пристань славного града Ниена. Довольно большой по тогдашним меркам город – целых две с половиной тысячи жителей! – располагался на правом берегу Невы (по-шведски – Нюена), расползаясь прямыми мощеными улицами вдоль Охты, именуемой шведами совсем уж непечатно – Свартбякен! Еще по городку протекал Черный ручей, который местные русские упорно именовали речкой Чернавкой. Город находился под защитой мощных стен крепости Ниеншанц, зовомой русскими Канцы, с гарнизоном человек в пятьсот или чуть поменьше, точнее не сказывали, боялись шпионства.
В городе имелась школа, две кирхи – для финнов и шведов, располагавшихся на разных берегах Черного ручья. Конечно же, была и православная церковь – в раскинувшемся неподалеку – через реку Неву – селе Спасском. Рядом же, за городской чертой, располагались верфи, кирпичные заводы и склады. Ну и на набережной, как водится – портовые таверны да кабаки. Жизнь кипела! Типичный европейский город, вроде Риги, Ревеля или Нарвы, застроенный каменными трех- и четырехэтажными особняками с узкими разноцветными фасадами, такой весь из себя симпатичненький и, как поговаривали те же шведы, куда как покрасивше Стокгольма!
Сии ижорские земли, ранее принадлежавшие Великой Новгородской республике, а затем – просто России, после Смуты, по Столбовскому миру, отошли к Швеции, составив истинное украшение провинции Ингерманландия. Основанному сразу после всего этого Ниену королева Кристина пожаловала все права города, вскоре еще раз подтвержденные особым указом. Сразу же после основания города, постановлением губернатора Ингерманландии (и основателя университета в Дерпте) господина Юхана Шютте в Ниене была открыта школа «со всяческими языками, которые в той местности могут служить, а особенно латынью, шведским, немецким, финским и русским». Утверждали, что местные жители с рождения говорили аж на четырех языках, и с этим мнением завсегдатай Ниена молодой лоцман Бутурлин был целиком и полностью согласен.
Городу сразу же был дарован герб: шведский лев на задних лапах в короне и с мечом на фоне двух диагональных полос, обозначавших Неву и Охту. Население занималось главным образом торговлей и ремеслами. Наряду с кузнецами, сапожниками, мастерами по обработке кожи, портными, булочниками, мясниками имелись и перчаточники, шляпники, мастера по изготовлению люстр, пистолетный мастер, настройщик органов. Значительная часть жителей была связана с мореплаванием – шкиперы, боцманы, матросы, корабельные мастера, портовые рабочие, лоцманы. В качестве языков официального делопроизводства использовались шведский и немецкий, но и русский да финский употреблялись повсеместно. Странно было бы быть жителем Ниена, пускай даже шведом или немцем, и не знать русского!
В городке имелось немало хороших лесопилок, а на верфях строились надежные корабли. На традиционную августовскую ярмарку в город съезжались купцы со всей Северной Европы. Из Новгорода, Тихвина, Ладоги привозили рожь, овес, горох, свинину, говядину, сало, масло, лососину, деготь, смолу, пеньку, лен и лес. Через Новгород поступали и пользовавшиеся большой популярностью в Европе восточные ткани: шелк, плюш, дамаск, а также шкуры, кожи, меха и холсты. Из Европы же везли металлы: свинец, олово, медь, а также добротное немецкое сукно, украшения, зеркала, шляпы.
Именно туда, на рынок, и отправился молодой лоцман, как только покинул доверенное ему судно. Рынок гудел голосами многочисленной толпы, шумел, звенел, ругался, отчаянно торгуясь и заключая сделки. Все покупали, продавали, ломились черт-те куда, кругом шмыгали какие-то подозрительные оборванцы мальчишки, торговцы пирогами, сбитнем и просто карманники. Здесь, на ярмарке, ухо следовало держать востро!
– А вот сбитень, вот, кому сбитня? – пробежав, заорал вихрастый отрок. В русской косоворотке-рубахе, однако же – в широких, голландского покроя, штанах и в чулках с башмаками!
Рядом, у скотного ряда, четверо крепко сбитых финских крестьян торговали корову.
– Hei! He eivät halua, että te herrat juoda? – заслышав финскую речь, мальчишка тут же перешел на финский. – О, здравствуйте! Не хотят ли уважаемые господа пить?
Крестьяне, впрочем, его игнорировали – слишком уж тщательно осматривали корову. А уж как нахваливал свою скотинку русский продавец!
– Берите, берите! Добрая телочка. А уж сколько она дает молока-а!
– Kan du berätta var jag kan hitta doktorn?[1] – обратился, непонятно, к кому, высокий, с бледным вытянутым лицом, швед – по виду моряк, но не из простых – боцман или шкипер.
– Доктор? – тут же обернулся отрок. И тут же заговорил по-шведски: – Jag känner en mycket bra läkare, sir! Hans namn är Hieronymus Bayer, bor på Konungsgatan. Det är inte långt här, Jag ska visa![2]
Иеронимус Байер! Этого доктора Бутурлин хорошо знал, в прошлое лето пришлось воспользоваться услугами – поранил как-то вечером руку, отбиваясь от портовой сволочи. Герр Байер тогда отнесся к молодому лоцману со всем участием, и там же, в доме доктора на Кенингсгатан, Никита Петрович впервые увидел Анну. В приталенном темно-зеленом платье с пелериною и такого же цвета шляпке, девушка явилась за лекарством для своего отца, купца Готлиба Шнайдера, и молодой человек только потом узнал, почему купец не послал за лекарством слугу. Потому что не было слуг! Нечем стало платить, и герр Шнайдер находился на грани разорения, всю работу по дому исполняла дочь – юная красавица с густыми каштановыми локонами и большим ярко-голубыми глазами. На взгляд обывателя, Аннушка, верно, казалась слишком худой, да и грудь оставляла желать лучшего… Впрочем, Никите нравились именно такие, не очень-то он любил дородных женщин, что же касаемо груди, так Анна еще была так юна, что грудь… грудь еще вырастет.
Никита Петрович хорошо помнил, как доктор представил ему Анну и как он сам, смущаясь, галантно поцеловал юной даме ручку… Вышло как-то неловко, все же это было не в русских традициях, и молодой человек тут же дал себе слово, будучи в Ниене, брать уроки хороших манер. Доктор Байер, кстати сказать, подсказал и учителя этих самых манер – португальца Жоакина Рибейруша, человека вполне галантного, хоть и поговаривали, что – бывшего пирата. Последнее оказалось и к лучшему, сеньор Рибейруш владел шпагой куда лучше, нежели манерами… хотя и с манерами он тоже не подкачал. Фехтованию же – испанской дестрезе – сей почтенный господин взялся учить молодого человека практически даром, в качестве приложения к хорошим манерам. Правда, цену за «манеры» заломил еще ту! Однако Бутурлин не обижался – манеры – манерами, а шпага – шпагой. К слову сказать, сабельному и копейному бою его обучал собственный батюшка, когда был еще дюж. Впрочем, от новых навыков кто ж откажется? К тому же – «практически даром».
Между тем шведский шкипер вдруг усомнился, хороший ли врач это самый Иеронимус Байер…
– Jag rekommenderades bara någon annan[3]. Som bor på Vyborgsgatan[4].
Тут лоцман не выдержал, вступился за своего знакомца на добром шведском наречии – ну, а как же невскому лоцману без такового?
– Oroa dig inte! Jag försäkrar er, Hieronymus Bayer är en mycket bra läkare[5].
Наверное, эти его слова все ж таки возымели действие, поскольку шкипер – или кто он там был – направился именно в сторону Королевской улицы, а не на Выборгсгатан. По крайней мере, насколько мог судить Никита Петрович, знавший Ниен как свои пять пальцев. Да и что тут было знать-то? Всего три главных улицы – Королевская, Средняя и Выборгская, все начинались от набережной. Их под прямыми углами пересекали более мелкие улочки, разделяя весь город на ровные четырехугольные кварталы, застроенные аккуратными домиками. Здесь же, рядом – в Ниене все было рядом – у впадения в Охту мелкой речи Чернавки располагалась и ратушная площадь. Прямо от нее к крепости Ниеншанц вел перекинутый через Охту мост. Издалека виднелись две кирхи – по обоим берегам Чернавки, а за Невою же высился Троицкий православный собор, срубленный из золотистых сосновых бревен. Красивое зрелище!
Пройдясь по всему рынку, молодой человек наконец обнаружил то, что искал – ряд прилавков с фламандскими кружевами. Экая, право же, прелесть! Фройляйн Анне как раз на воротник. Славно! Очень даже славно! А вот дарить перстень, наверное, еще преждевременно… Хотя, если рассудить – почему б и не подарить? Да хоть кольцо обручальное! Посвататься – да! Вот ведь, если вспомнить зиму…
Как-то под Рождество Никита Петрович выбрался в Ниен на санях, с рыбным обозом. Никакой особенной нужды в том путешествии не было, просто очень сильно захотелось увидеть Аннушку, как-то вот так по ней соскучился… Приехал. Увидел – встретились. Мало того – гуляли по всему городу, покупали горячие пирожки, катались с ледяных горок… и целовались. Первый раз! Ах, Аннушка, Аннушка…
– Что господину угодно? – торговец кружевами, пожилой немец в темно-синем, с разрезными рукавами, кафтане, с готовностью изобразил на узком морщинистом лице самую доброжелательную улыбку. По-русски он говорил с акцентом, но, в общем-то, вполне уверенно, как и все в Ниене.
– Вот эти вот… да-да, господин, это брабантские кружева! Такие носят короли.
Кружево и впрямь выглядело замечательно, такой воротник прекрасно бы подошел к праздничному платью Анны… и вот к нему бы еще перчатки с точно таким же кружевом – вот эти!
– О, да, господин! Прекрасный выбор! И недорого, всего пять талеров.
Глаза у молодого человека тут же полезли на лоб:
– Сколько-сколько?
– Но, господин! Это же Брабант! Настоящий Брабант, скажу я вам, никакая не подделка. Оно того стоит, уверяю…
Стоит-то стоит, но… Никита Петрович все ж таки не был таким дурнем, чтобы отдавать за кружевной воротник и перчатки почти весь свой сегодняшний заработок. А коня на что купить? А пистолеты? Ну, хотя бы один, на пару деньжат точно не хватит. А жалованье-то еще когда выплатят… да и всего-то пять рублей в месяц, да еще норовят – медными деньгами дать, да по цене серебряных. Жулики одни кругом!
А тоже еще – государство!
– Отложи пока, – сделав вид, что задумался, вальяжно кивнул Бутурлин. – Посейчас прогуляюсь, зайду.
– О, да, да, господин! Я пока упакую…
Упаковывай, постная рожа, ага… Дождесся! Усмехнувшись, лоцман неспешно отошел от кружевного рядка и, раздвигая плечом толпу, направился к ювелирам. Может быть, у них дешевле? Какое-нибудь премиленькое колечко или перстенек… Вот как этот!
– А ну-ка, любезнейший, покажи! Это что за камень?
– Самый настоящий сапфир, уважаемый господин! Сами видите, красивый, как небо!
Действительно, играющий всеми оттенками синевы камень, оправленный в серебро, смотрелся весьма изысканно. Как раз к Анечкиным глазам… ну, почти. Глаза у девушки ярко-голубые, камень – насыщенно-синий… синий – голубой, это же где-то рядом.
– Четыре талера? Гм… гм… А за два?
Сторговались за три. Тоже дороговато, но за такую красоту не жалко! Серебряный перстень с сапфиром – это вам не перчатки! Три талера – тоже деньги, почти четыре рубля. Корову можно купить и еще на теленка останется.
Отойдя в стороночку, подышал Бутурлин на камень, протер рукавом. Красив, красив перстень – загляденье! Главное – и Аннушке впору придется, на мизинец налезает. Может быть, и за свадебный подарок сойдет? Так ведь почему бы и нет-то? Оно конечно, по уму, так надо бы сватов заслать. А допреж того – с Аннушкой договориться… да и не с ней даже, а с батюшкой ее, купцом Готлибом Шнайдером. Отдаст ли дочку-то за иноверца? Аннушка – немецкой лютерской веры, ну, да особым рвением не отличается, запросто в православие перейдет, коли жених хорошо попросит. Шнайдер же дочку отдаст – и даже с превеликим удовольствием! Никита Петрович Бутурлин, хоть и не шибко богат, да, чай, не лоцман, не простолюдин какой-нибудь, а дворянин, помещик! Это ж купцу-то честь какая! Так по всей Европе сейчас поветрие такое идет – богатые торговцы дочек своих за дворян выдают – за графов, баронов, маркизов… Вот уж у семьи и деньги, и титул! Из грязи в князи.
Кого взять в сваты – тут Никита долго не думал. Доктор Иеронимус Байер да фехтовальщик Жоакин Рибейруш – люди в Ниене не последние. Их всякий знает, и герру Шнайдеру весьма приятственно будет подобных сватов узреть. Так что все бы и хорошо… Ах, камень, камень! Как горит, как сверкает! Одно слов – сапфир, царский камень!
Засмотрелся Бутурлин, как вдруг кто-то прошмыгнул мимо да толкнул… Выпал перстень с ладони… до земли не долетел. Только тень чья-то прошмыгнула – мальчишка оборванец, в шапке суконной, босой…
– Ах ты шпынь! А ну, стой! Стой, кому говорю!
Бросился Никита Петрович в погоню, шпагу даже хотел вытащить – да не стал, слишком уж много народу на ярмарке, и так едва протиснуться… Воренок же, тать поганый, ловок оказался – сразу в толпу нырнул – затеряться. Да только напрасно надеялся, лоцман-то тоже оказался не лыком шит! Все ж человек служилый, бывалый… Оборванец – в толпу, промеж ног господ продавцов-покупателей, и Бутурлин – туда же! Лихо так… Протиснулся, протолкнулся, выскочил у конца длиннющего рядка-прилавка. Глянул… Нет оборвыша! И куда ж этот чертов тать делся?
Вот уж тут у Никиты глаз был наметан, никто еще от него в схватках не уходил, ни литвины, ни поляки, ни татары. Тем более – какой-то ниенский оборванец. Раз здесь его нет, значит где он? Далеко-то убежать не смог… Так вот здесь, под рядком, и спрятался, затаился. Вон, где персидские ковры. Вот ведь дурачок – сам себя загнал в ловушку.
Подошел Бутурлин к рядку, вытащил шпагу и, наклонившись низенько, негромко, но вполне отчетливо произнес, вроде бы как без особой угрозы:
– Ну, вылезай. Вздумаешь бежать – проткну, как крысу!
Услыхав такие слова, воренок пулей вылетел из-под прилавка и опрометью бросился прочь… Да вот далеко-то не убежал! Едва только выскочил, как лоцман тут же подставил ему подножку… И полетел воришка носом в вытоптанную траву!
– Не больно падать-то? – наступив парнишке на спину, участливо осведомился Никита Петрович.
Отрок попытался было вырваться – да куда там! Закричал, залопотал что-то по-шведски, что-то про то, что не виноват, что «господин» обознался, что он, оборвыш, ничего такого не делал…
Ну, по-шведски-то и Бутурлин мог. Наклонился, улыбнулся участливо:
– Gere Magnus Lindbergh från Rådhuset-min gode vän. Господин Яан Скогге из ратуши – мой добрый друг. И знаешь ли ты, пащенок, что он с тобой сделает? Двадцать пять плетей получишь на раз. Здесь же, на площади. Ну, так что, идем?
– Господине… не надо плетей, – тут же вспомнив русскую речь, заканючил воренок. Худющий, лохматый, верткий. Сквозь рваную рубаху просвечивало грязное тело.
– Верни, что взял, – строго приказал Бутурлин.
Сунув руку за пазуху, оборвыш вытащил перстень:
– Не знаю, как и вышло, дяденько. Черт попутал, ага…
– Ага! А вот и стража! – спрятав перстень в карман короткого немецкого кафтана, Никита Петрович с любопытством глянул на идущих вдоль рядов солдат городской стражи в синих коротких куртках. Стражники, ведомые капитаном с роскошной шитой золотом перевязью, направлялись прямо к ковровым рядкам.
– Сюда идут.
– Батюшка, не сдавай! – сверкнув серыми глазами, взмолился воренок. – Они ж меня точно – в ратушу… а там высекут… засекут до смерти… Батюшка, не вели казнить…
– Утро доброе, уважаемый, – по-шведски произнес капитан, подойдя ближе. Сверкающий, испанской моды, шлем его, называемый морионом, переливался в лучах летнего солнышка ничуть не хуже перевязи. Щекастый, с наглым, напоминающим вареную брюкву, лицом и самоуверенным взглядом, начальник стражи производил на редкость неприятное впечатление, еще более усиливавшееся противными тараканьими усиками, нелепо торчавшими над верхней губой.
Впрочем, швед был как швед. Спросив, что случилось, капитан взял парнишку за шиворот и широко улыбнулся Бутурлину:
– Разберемся! Не извольте беспокоиться, господин. Пару дюжин плетей всыплем – неповадно будет воровать!
Услышав про плети, мальчишка закусил губу, задрожал, как осиновый лист, скривился – вот-вот заплачет. Вся тщедушная фигурка его, округлившиеся глаза, побледневшее личико выражали такой ужас, что Никита Петрович покачал головой, вспоминая приличествующие случаю слова, естественно – на шведском:
– А ничего особенного-то и не произошло, господин капитан! Сей оборванец просто меня толкнул, когда пробегал мимо… Могу я ему отвесить пару затрещин?
– Да хоть голову прощелыге этому оторвите, герр лоцман! – вполне дружелюбно хохотнул швед.
Бутурлин невольно вздрогнул:
– Откуда вы знаете, что я лоцман?
– Так я в городе всех знаю, – поправив на голове шлем, солидно покивал капитан. – И местных, и приезжих – тех, что часто бывает. Вы вот – часто.
– Тогда будем знакомы! – молодой человек искренне улыбнулся и протянул руку. – Дворянин Никита Петрович Бутурлин. Лоцман из Тихвина.
– Капитан Фельтског. Йохан. А в Тихвине я бывал! Хороший, богатый город.
– Очень рад!
Действительно – рад, тут уж Бутурлин не лицедействовал. Капитан городской стражи Ниена – это вам не какой-нибудь оборванец! Когда-нибудь да сгодится… Кстати, знакомство неплохо бы закрепить.
За рекой, на колокольне Спасской церкви, ударил колокол – заблаговестили к обедне.
– Может, заглянем в какой-нибудь кабачок, господин капитан? – приподняв модную, с пером, шляпу, светски предложил Никита Петрович. – Так сказать, отметим знакомство.
– С удовольствием! – капитан перешел на русский и оглянулся на часы, висевшие на башне городской ратуши. – Только не сейчас… а ближе к вечеру, часа в четыре.
– Идет! – Бутурлин тоже взглянул на часы. – В четыре так в четыре.
– Здесь недалеко есть таверна. Называется «Тре крунер» – «Три короны», знаете?
– Знаю, – кивнул лоцман. – Там и свидимся.
– А оборвыш-то ваш – сбежал! – прощаясь до вечера, хохотнул новый знакомец. – Так и не успели вы ему затрещин отвесить! Ничего, ничего – увижу, так за вас дам.
Махнув шведу рукой, Никита Петрович со всей поспешностью побежал к пристани, к реке, к перевозу, и, сговорившись за медяху с одним из многочисленных лодочников, уже совсем скоро оказался на другом берегу Невы, у Спасской церкви, выстроенной из золотистых бревен. К обедне немножко опоздал, да не страшно, главное было – зайти.
Сняв шляпу, молодой человек вошел в церковь и, перекрестив лоб, встал позади молящихся. Солидный седобородый батюшка вел службу красиво и звучно, не так, как бывает иные – гнусавят что-то себе под нос, а что – непонятно. Этот же… Нет, молодец!
Судя по всему, местной пастве батюшка тоже нравился – народу в церковь набилось немало, так что Бутурлин едва протиснулся к иконе Николая Угодника Мирликийского, заступника и покровителя всех мореходов и путешествующих. Помолился, попросив удачи в лоцманском деле… и в устройстве будущей свадьбы – тоже.
Ах, Анна, Аннушка, Анюта! Небесно-голубые глаза, трепетные густые ресницы, золотисто-каштановые локоны. А фигурка! А грудь! Нешто скоро станет женою такая-то красота?! А чего бы и нет? Уж он-то, Никита Петрович Бутурлин, тихвинский дворянин, все сделает для того, чтоб его молодая супруга ни в чем не нуждалась, чтоб жила в достатке да в счастии. Да так и будет! Свадьба дело не быстрое – пока помолвка, то да се… за это время государь, даст Бог, призовет на войну с Польшей! А там – и жалованье, и трофеи. Как раз можно будет и дом на посаде тихвинском выстроить. Или здесь, в Ниене… а лучше всего – в Спасском.
Погруженный в сладостные мечтания, молодой человек вышел из церкви и, надев шляпу, вновь направился к перевозу. Перебрался на другой берег и, быстро миновав набережную, свернул на Среднюю улицу – Меллангатан, – а уж там, пройдя до скобяной лавки купца Юхана Свенсона, повернул направо, на улицу Медников – там и располагался дом почтеннейшего купца герра Готлиба Шнайдера. Там жила Анна! Аннушка, Анюта…
Вот и знакомый дом! Узкий – в три окна, трехэтажный. На первом этаже – лавка, на втором – трапезная и кабинет, на третьем – опочивальни. Вот, кажется, ставня дернулась… там, там, на третьем… Ага, ага! Вон, в распахнутом окне – показался знакомый силуэт с выбившимися из-под домашнего чепца локонами…
Молодой человек бросился было к двери… однако тут же замедлил шаг, узрев ошивавшихся возле небольшого крыльца хмырей. Хмырей было двое, оба одеты в темное суконное платье, как принято у лютеран, и оба пялились на Анну! Прямо головы задрали, шляпы сняв… Нет, ну это уже совсем бесстыдство! Да кто вы такие, господа хорошие? Судя по одежде – явно не бедняки… но и не дворяне тоже, шпаг-то не видать. Купцы? Соратники-соперники герра Шнайдера?
– И все же, герр Майнхоф, мне кажется, сей дом не стоит запрашиваемых денег! – один из хмырей – лет тридцати, круглолицый, с белесыми, как у поросенка, ресницами – нахлобучил на голову шляпу.
Второй, постарше лет, наверное, на десять, сухопарый, с худым желчным лицом, лишь хмыкнул да развел руками:
– Ах, Генрих! Я же уже говорил уважаемому герру Шнайдеру – тридцать талеров за такой дом никто не даст! Красная цена – двадцать. Ну, смотрите сами – и крыша уже требует ремонта, и ставни – покраски. Да и штукатурка – обсыпалась.
– Так я ж про это и говорю! – круглолицый хлопнул ресницами и, понизив голос, спросил: – А что, корабль герр Шнайдер не продает?
– Корабль в закладе.
– Ах, в закла-а-аде! То-то я и смотрю… А у кого, разрешите узнать? Что-что… У Фелькенберга? О, ну это волк! А дом, значит, пока что не заложен…
– Не заложен, – согласился худой – герр Майнхоф. – Но, я так думаю, вскорости все может статься. Сами знаете, Фелькенбергу палец в рот не клади. Так что, любезнейший Генрих, коли вы хотите сей домик купить, так советую – покупайте немедленно. Иначе уйдет дом, уйдет.
– Ну, не за тридцать же талеров!
– Не за тридцать. Хотя бы за двадцать… Или – за двадцать пять.
– Двадцать пять? Ну, вы, герр Майнхоф, и скажете. За что же здесь двадцать пять-то?
Ах, вот оно что! Похоже, герр Шнайдер собрался продавать дом. И уже заложил корабль! Неужто его дела настолько нехороши? Неужто сей почтенный негоциант оказался на грани разорения? Как так вышло-то? Почему?
Хотя… купеческое счастье переменчиво: сегодня ты с деньгами, завтра – без. Так оно и бывает.
