Генри Лайон Олди
Механизм Пространства
3. Allegretto
Кто спешит на небеса?
Медленно, как во сне, Огюст прыгнул вперед.
Наваха, томясь от жажды, начала скольжение по убийственной кривой. Но дотянуться, достать, завершить удар не удалось. Боль – дикая, знакомая по видениям – взорвала живот. Казалось, там лопались, одно за другим, гадючьи яйца, и кишки-змееныши выбирались наружу, спеша уползти в кусты.
Жутковатая ухмылка д'Эрбенвиля превратилась в волчий оскал. Медленно, наслаждаясь страданиями жертвы, бретер провернул клинок в ране. Подчиняясь вращению оружия, крутнулся мир, стремительно выцветая. Вонь пруда, покрытого ряской, пробкой забила ноздри. Огюст падал – лист, сорвавшийся с ветки исполинского дуба – и все никак не мог упасть.
Смертный холод сковал тело – замораживая кровь, даря покой и забвение. В ушах зазвенел хрусталь колокольчиков. С далекого кладбища Монпарнас, нарастая мощным крещендо, донеслось пение хора мраморных ангелов:
Кто спешит на небеса,
В нашу компанию, к Маржолен?
Это бедный шевалье –
Гей, гей, от самой реки…
Перед лицом вились снежинки, скручиваясь в двойную спираль. Вьюжный штопор буравил небо, заледеневшее до алмазной твердости; призывал следовать за собой. Огюст не боялся. Страшна боль – тело с ужасом ждет ее прихода. А потом становится даже интересно: что – там?
Миг, и он уже несся в спиральном тоннеле, увлекающем душу прочь от бренной земли. Мелькнула и осталась позади белая корка неба – грань великого, вселенского кристалла. Звон колокольчиков; тихий, умиротворяющий шепот снежинок-шестерней. Механизм Времени работал исправно, как хронометр от фирмы «Breguet».
Где-то в просвете мелькнул лабиринт, полный буро-зеленой жижи. Шевалье вздрогнул, борясь с паникой: нет, только не сюда! Он не заслужил рая, но лучше геенна огненная, чем живое болото Грядущего!
Уступая мольбе, лабиринт исчез.
– …Огюст Шевалье!
– Да! Я здесь…
– …место рождения – город Ним, Франция. Предположительно, 1811 год…
– …начинаю поиск.
– Не надо меня искать! Я – Огюст Шевалье! Это ошибка, мсье Святой Петр! Я родился не в 1811-м, а в 1810 году! Готов предстать перед судом…
– …прямые данные не найдены.
– …косвенные?
– …поиск… результаты…
– …некролог… сентябрь 1832 года… «Ревю Ансиклопедик»…
– Какой сентябрь? Сейчас июль! Некролог?!
– …допустимость коррекции?
– Мой некролог? Удостоился, значит. Что ж, «Ревю Ансиклопедик» всегда опаздывала с некрологами…
– Выше порогового значения… 82,5 %…
Голоса умолкли. Никто больше не интересовался бесприютной душой. Сгущался мрак; вьюга стихала, метя поземкой по черному полю. Огюст еще успел заметить – или это была галлюцинация угасающего сознания? – как по тоннелю навстречу ему пронесся бесплотный призрак и исчез в безнадежно отставшем дне, там, где ликовал д'Эрбенвиль.
А потом упала ночь, и Огюст Шевалье умер.
Акт I
Бегство на юг
«Жизнь моя – настоящая сказка, богатая событиями, прекрасная! Если бы в ту пору, когда я бедным, беспомощным ребенком пустился по белу свету, меня встретила на пути могущественная фея и сказала мне: „Избери себе путь и цель жизни, и я, согласно с твоими дарованиями и по мере разумной возможности, буду охранять и направлять тебя!“ – и тогда жизнь моя не сложилась бы лучше, счастливее, разумнее».
Ханс Христиан Андерсен «Сказка моей жизни»
Не следует забывать, что общество больше любит, чтобы его развлекали, чем учили.
Адольф фон Книгге «Правила обхождения с людьми»
Сцена первая
Дикая Охота
1
Давным-давно, когда все еще жили-были, маленький Торбен Йене Торвен очень любил песню про лесной орех. Не он один – многие его сверстники охотно пели немудреные куплеты, прилетевшие из далекой Швейцарии и быстро переложенные на родной датский. Под такую песню хорошо маршировать или сидеть у костра ночь напролет. Мода на многодневные походы – от города к городу, от села к селу с ночевками под открытым небом – пришла из той же Швейцарии, где создавались первые отряды «детей-патриотов». Юные датчане решили не отставать от земляков Вильгельма Телля. Малыш Торбен истово шлепал подошвами по пыльным дорогам, меряя маршруты по ровной, как обеденный стол, Зеландии, и напевал про крепкий орешек, который не разгрызть и не раздавить.
Левой-правой, левой-правой!
Я под солнцем загорел,
Как лесной орех.
Я и молод, я и смел,
Веселее всех!
Дуви-ду, дуви-дуви-ди!
Дуви-ду, дуви-дуви-ди!
Сам принц-регент заинтересовался и, выкроив время среди своих важных дел, прислал приветствие наследникам викингов. Маршируйте, ребята, скоро пригодится. Дуви-ду, дуви-ди!
Взрослым песня тоже нравилась. Судья Торвен-старший, будучи в философском настроении, обмолвился, что человек по сути и есть лесной орех. Под твердой скорлупой – ранимая, беззащитная сущность. С виду герой героем, в глазах блеск, плечи вразлет, но стоит скорлупе треснуть – и все. Склюют, или высохнешь, в прах обратишься.
Никакого тебе «дуви-ди», одна бурая пыль.
Торвен-младший понял отцовскую мудрость не сразу. А когда понял – принялся наращивать скорлупу. Слой за слоем, будто кольца на дубе. Первый, черный от гари копенгагенского пожара, где сгорело его детство, второй – насквозь промерзший на ветру военных походов; третий – пропитанный острым духом лекарств, которыми врачи пользовали умирающую от чахотки жену. С годами скорлупа-броня стала гранитом, скалой, о чью твердь с недовольным плеском разбивались жизненные волны – или, если угодно, панцирем мудрой черепахи.
По крайней мере, так хотелось самому Торвену. Но порою чудилось, что скорлупа треснула. Не поймешь – где, не вспомнишь – почему. А главное, ничего уже не исправишь. Камень – не плоть, ему не срастись. Вот-вот в трещину ворвется сырой воздух, вместе с ним – миазмы всех возможных болячек; и наистрашнейшее – воспоминания, сомнения, дурные мысли.
В такие минуты Торвен ощущал себя слабым и старым. Острые края резали сердцевину души, горло першило от дыма бивуачных костров, а предательница-память вновь и вновь отзывалась ударами копыт Дикой Охоты. Черные всадники на белом снегу; черная смерть в серых предзакатных сумерках…
Можно было лишь сжать кулаки, закусить до крови губы, стать прежним – ироничным, всегда спокойным Занудой. Лишь бы не заметили, не учуяли. Твердый взгляд, ровный тон, еле приметная насмешка в голосе. Крепкий орешек; не разгрызть, не раздавить.
Дуви-ду, майне гере, дуви-ди!
2
– Итак, мсье Торвен, продолжим. Значит, вы наблюдали вышеизложенную картину в вышеозначенном месте…
Зануда покорно кивнул: наблюдал.
– …А именно в непосредственной близости от объекта муниципальной собственности, означенного в реестре недвижимого имущества города Парижа, как бывшее Лоншанское аббатство…
Торвен еле заметно шевельнул пальцами. Соблазн, соблазн! Чернильница рядом, считай, под ладонью. Хватай – и в физиономию полицейского инспектора, красную от усердия. Лучше в лоб – синяк гарантирован. Чернила же растекутся равномерно по всему должностному лицу.
Картина маслом: датский Давид сражает французского Голиафа.
– Следствием чего стали ваши действия, каковые вы, мсье Торвен, изволили изложить в начале текущей нашей беседы…
Чернильница как почуяла – тайком отползла к краю стола. Никто не мешал: всю «текущую беседу» ей, как и гусиному перу, довелось продремать. Лист бумаги остался чистым.
Зануда убрал руку – от соблазна подальше. Глянул в оловянные, словно пуговицы на мундире, инспекторовы глазки:
– Протокол составлять будем?
Пуговицы заблестели, засветились хитрым огоньком:
– Нет, мсье иностранец. Не будем.
Беда приходит не одна, а с детками. Детка-инспектор, впрочем, не спешил. За ним посылали дважды: сначала – Торвен, после – директор лечебницы. Наконец слуга закона соизволил явиться, дабы выслушать назойливого датчанина. Выслушал – и, кажется, уже готов распрощаться.
– Мсье Торвен! Если свести воедино ваши показания, то мы изволим видеть ясную и очевидную картину. Булонский лес, окрестности вышепоименованного аббатства, четверо неизвестных вам господ, сабли, пистолеты… Вывод?
Торвен пожал плечами.
– Вы стали свидетелем дуэли. Да-да, сударь, обычной, разрешенной законом дуэли! Для вас, гостей Парижа, это не столь привычно. Зато в нашей свободной Франции подданные его величества Луи-Филиппа широко пользуются предоставленным им правом для защиты собственной чести…
Глаза-пуговицы потускнели. Красный лик закона подернулся сумрачной, отрешенной дымкой.
– А посему жалобу я могу принять лишь от одного из дуэлянтов, либо от их родственников, установленных в надлежащем порядке. Поелику же вы не являетесь ни первым, ни вторым, нашу беседу можно считать завершенной.
«Но ведь человек умирает!» – чуть не вырвалось у Торвена. Однако он вовремя прикусил язык. Инспектор все понимает не хуже, а может, вдесятеро лучше, чем «мсье иностранец». А ты, приятель, еще удивлялся, отчего никто не стал расследовать смерть Эвариста Галуа!
Все повторялось, как дурной сон. Зануда понял это, когда кучер фиакра сообщил, что ближайшая лечебница именуется Кошен. Та самая, где двумя месяцами раньше умер Галуа – и где сейчас прощается с жизнью Огюст Шевалье, друг покойного математика. В лечебнице отнеслись к случившемуся по-философски. Скучающий врач бегло осмотрел рану, зевнул и велел вызвать труповозку. Лишь упорство Торвена, подкрепленное вескими, а главное, звонкими аргументами, заставило равнодушных эскулапов отнести умирающего парня в палату.
Врач сделал перевязку, вытер руки корпией – и дал совет:
– Тело забирайте утром. Из морга.
Когда же Зануда обратил внимание на то, что пациент в данный момент жив, мсье Гиппократ, вновь зевнув, заметил, что все мы, человеки, еще живы. До поры, до времени.
Торвен нанял сиделку, оплатил перевязки, отправил письма по известным ему адресам; вызвал полицию. А толку? Красномордый инспектор толкует о дуэли, врач уехал по делам, повторив распоряжение о труповозке, а Огюст Шевалье – на пороге агонии.
Как в песне про незадачливого Мальбрука:
Принес я весть дурную,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Принес я весть дурную:
Пролить вам много слез!
Оставалось одно – бродить по коридору, пустому в вечерний час, опираясь на громоздкий костыль, взятый напрокат вместо трости, разрубленной лихим сабельным ударом, и ждать конца. Костыль давил подмышку, болело плечо, ушибленное при падении. Зануда чувствовал себя треснувшим орехом-стариком. Он и прежде любил, особенно в беседах с неразумными юношами, поминать свой возраст, но теперь мысль о прожитых годах не вселяла уверенность, а, напротив, пугала.
Никому не нужный, никому не интересный мсье скрипит костылем в коридоре пустой больницы. Скрип-скрип-скрип… Такой вот почетный караул.
Четыре офицера,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Четыре офицера
За гробом шли его…
Он помнил – четыре офицера, если считать китаянку Пин-эр, стояли возле смертельно раненного Шевалье, будто четыре капитана при Гамлете. Тот лежал не в гробу – на окровавленной траве. Стонал, бредил, едва шевеля белыми губами. Еще двое – вполне дозревшие покойники – пристроились на краю поляны, пугая стреноженных лошадей. Пистолеты не подвели – обе пули без промаха нашли цели. Торвен стрелял из-под сюртука, не вынув оружия, лежа на боку, но благородные изделия мастера Франсуа Прела не могли оставить зло безнаказанным.
Пожалуй, им и стрелок-то не требовался.
Сюртук был испорчен навсегда. Дыры с обоженными краями не взялся бы латать даже храбрый портняжка из сказки братьев Гримм. Зато д'Эрбенвиль получил свинцовый гостинец в печень, а громила по имени Жак – в голову. Третий успел выбежать на дорогу, чтобы попасть под трость налетевшего Волмонтовича. Вихрем несясь на звук стрельбы, князь срубил мерзавца с седла, по-улански, ни на миг не задумавшись – кто, что, зачем? – и лишь потом соскочил с коня.
Три – один, победа по очкам. Пиррова ухмылка судьбы.
Торвен прикинул, стоит ли заглянуть в палату, и решил погодить. Когда парень умрет, ему скажут – санитару заплачено с лихвой. Лишний раз томить душу не стоит, иначе трещина пойдет дальше, разваливая скорлупу на части. И – прощай, Великий Зануда!
Труповозку к парадному входу!
Вокруг его могилы,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Вокруг его могилы
Фиалки расцвели…
Нет, песня про Мальбрука никуда не годилась. Никакого оптимизма, сплошной упадок духа. И вообще, кругом не жизнь, а чистая романтика. Темный коридор, Смерть с косой дежурит у входа, инвалид с костылем предается мрачным мыслям…
Торбен Йене Торвен хмыкнул, жалея себя, горемычного. Бедный он, бедный, непутевый, калечный! Что еще? Юные девицы стороной обходят, глазки не строят. Ножка болит, ручка болит. В темноте страхи прячутся – страшные. Всплакнуть. Вздохнуть. Нюни распустить. Все, вроде бы? Все! Ну, тогда на коня, юнкер – и аллюр «три креста».
Дуви-ду, дуви-ди!
Костыль приударил о доски пола – как трость пана Волмонтовича. Или – копыта Дикой охоты.
– …Так точно, господин полковник. И у нас Дикая Охота есть.
– Вы уверены?
– Абсолютно. Как же без нее?
Черные всадники на белом снегу – казачий разъезд. Вечер, сумрак, зябкий ветер. На плечах – чужая шинель с чужими погонами. Чужое имя, чужая память.
Чужая страна.
– Но у нас считается, что предводитель Охоты – не Дитрих Бернский, а Вальдемар Аттердаг. Этот датский король, господин полковник, правил очень давно.
– Когда?
– Пятьсот лет назад.
Излагай, юнкер. Не стесняйся. Полковнику фон Клаузевицу приспичило поболтать с адъютантом о народных суевериях. И такое бывает, пусть редко.
– Чем он славен, ваш Аттердаг?
– Это датский Бонапарт. Рассорился со всеми соседями – и пошел воевать. Даже сюда добрался.
Торвен прикусил язык. Подробности ни к чему. Каждому датчанину известно, кто таков Вальдемар Великий, завоеватель Балтики. А вот немцу знать такое не обязательно. Не правда ли, герр Иоганн фон Торвен?
Разъезд исчез в сумерках. Скоро ночь – долгая декабрьская ночь, за которую многое решится. Казаки уехали в сторону прусских позиций. Для всех – на разведку, но недаром полковник Клаузевиц лично явился проводить разъезд. Дикая Охота? А что, похоже. Низкорослые, гривастые кони; бородатые, увешанные оружием всадники…
Торвен искоса глянул на обычно невозмутимого полковника. Волнуется, даже в темноте заметно. Потому и о Дикой Охоте вспомнил. А нам волноваться ни к чему, не правда ли, герр фон Торвен?
Чужое имя, чужая страна. Ледяной декабрь 1812-го.
Год назад доброволец Черного Ольденбургского полка Торвен вышел из госпиталя. Рана была второй – с первой обошлись перевязками, нынешняя заставила месяц проваляться на жесткой койке. Торвен чувствовал себя дезертиром, рвался обратно в полк, желая поквитаться с мерзавцами-шведами. Но – не пришлось. Накануне Рождества его вместе с десятком молодых солдат и офицеров вызвали в Амалиенборг. Все были уверены – за наградами. Фредерик VI не жалел крестов и медалей для своих верных датчан. Медаль Торвен действительно получил, но речь пошла о другом. Его Величество, обождав, пока лакеи плотно закроют двери, обратил внимание гостей на некую любопытную деталь. Собравшиеся господа, насколько ему известно, отменно владеют немецким – ничуть не хуже, чем родным. И, предупреждая недоумение, пояснил:
– Вас собрали не ради награждения.
Так датчанин Торбен Йене Торвен стал голштинцем Иоганном фон Торвеном. Легкий акцент пришелся кстати: в датско-немецком приграничье разговаривали именно так. Нашлись и подходящие документы, и рекомендательные письма. Через месяц молодой дворянин фон Торвен был уже в Берлине. В оккупированной французами столице Пруссии он разыскал сверстника, лейтенанта королевской армии, входившего в тайный патриотический кружок, руководимый генералом Шарнхорстом. Прусские патриоты, не имея возможности воевать с французами дома, готовили группу офицеров для поездки в далекую Россию, чтобы там дать бой врагу Германии – Наполеону Бонапарту. Голштинский патриот фон Торвен радостно вызвался ехать в числе первых. Тогда он и познакомился с неулыбчивым тридцатилетним полковником Карлом Филиппом Готфридом фон Клаузевицем, преподавателем Офицерского военного училища.
В Россию они отправились вместе – и вместе, бок-о-бок, прошли всю войну. От литовских лесов и белорусских болот, через окровавленное Бородинское поле и пустые улицы брошенной Москвы, чтобы вновь оказаться у границы, в окрестностях Риги, где стоял корпус Витгинштейна.
Вначале Торвен не слишком понимал, зачем ему велели надеть вражескую форму. Датская армия, союзник Наполеона, в России не воевала, и он ничем не мог помочь своим товарищам. Те сражались далеко, у рубежей родины, к которым подступили шведские войска. Здесь шла иная война, и он даже сочувствовал храбрым и упрямым русским – ведь они защищали свое Отечество!
Но королевское слово было твердым:
– Трудитесь на благо Дании, господа. Мы надеемся на вас!
Дни шли за днями, недели складывались в месяцы, смерть дышала за ухом, а Торвен ничего не мог придумать. Карл фон Клаузевиц, объявленный в родной Пруссии изменником, делал все, чтобы помочь врагам своих врагов. Его адъютант мог лишь считать дни – и ждать.
И вот, наконец, вечер, казачий разъезд уходит в сторону аванпостов пруссаков, внезапный разговор о Дикой Охоте… Полковник Клаузевиц волновался не зря. Ночью он ждал ответа от генерала Йорка. Прусская армия собиралась тайно выйти из войны, открывая фронт победоносным русским войскам. Друзья Шарнхорста смотрели еще дальше, надеясь в ближайшие недели развернуть страну к союзу с царем Александром, чтобы бить ненавистных французов плечом к плечу.
Пруссия – это уже датская граница. Война готова покатиться с Востока прямиком на знакомые с детства поля Зеландии. От шведов, врагов извечных и привычных, еще можно отбиться, но если к ним присоединятся казаки и пруссаки…
Rassa do!
Дикая Охота мчалась по заснеженным полям – мертвые всадники на мертвых конях. Не Дитрих Бернский скакал впереди на черном, как смоль, иноходце, не Вальдемар Аттердаг. Одноглазый Один, древний бог войны и разрушения, вел кавалькаду зимними дорогами.
Мчи вдогон, юнкер Торбен Йене Торвен, не отставай.
Аллюр «три креста»!
К утру письмо от Йорка было получено. Прусская армия выходила из войны и открывала фронт. Полковник фон Клаузевиц впервые за эти месяцы позволил себе улыбнуться. Его верный адъютант улыбнулся в ответ.
Зимний рассвет наступает поздно. До первых лучей холодного, тусклого солнца Торвен успел незаметно проехать русские посты, проскользнуть мимо пруссаков, переодеться в заранее припасенное цивильное – и стать самим собой. Южнее, в нескольких переходах, на границе Пруссии и Польши, стояла датская дивизия. Он должен успеть.
«Трудитесь на благо Дании, господа!»
Король Фредерик получил донесение вовремя. Датская армия начала разворачиваться против новых врагов. Победить она не могла, слишком неравными были силы, но свой долг солдаты и офицеры в синих мундирах выполнили до конца. Позже Торвен узнал, что из всех, отправленных с миссией в Россию, домой вернулся он один.
Награда обошла стороной. Как и слава – все эти месяцы он числился слушателем Королевской военной школы. Ему предложили учиться дальше, но Торвен подал рапорт с просьбой вернуть его в Черный полк. В конце февраля 1813-го он доложился полковнику Эрстеду и был зачислен в штат своей прежней роты.
В тот день ему исполнилось восемнадцать.
Время, проведенное в далекой России, Торвен вспоминал редко. Поделиться было не с кем, разве что с Его Величеством. Но король ни разу даже не намекнул, что помнит о тайной миссии. Зануда не обижался – военная тайна, понимаем. Что-то смущало, бередило душу. Он выполнял приказ, защищая свою страну, пусть и в чужом мундире. Никого не предавал, ибо нельзя предать врага. В конце концов, не его вина, что в мире случаются войны.
Торвен знал ответ, но не решался сказать правду. Он все-таки предал одного-единственного человека – полковника Карла фон Клаузевица. Да, тот и сам числился изменником, служившим врагам Пруссии. Одинокий эмигрант, проклятый на родине и чужой на чужбине. Ему было некому верить, и он поверил молодому парню, такому же, как он, изгнаннику и патриоту. Они хлебали из одной миски, стояли под пулями, мерзли в снегах.
И каждый знал, что защищает свою страну.
Несколько раз Торвен порывался написать Клаузевицу. Не покаяться или объясниться – поставить в известность, честно, без уверток. Он уже почти собрался, но совершенно случайно узнал, что полковник не числит его в живых. В ночь, когда он бежал из расположения корпуса Витгинштейна, случилась кровавая стычка на аванпостах, и пропавшего адъютанта занесли в списки убитых.
«Мой дорогой друг фон Торвен так и не дожил до победы», – написал Клаузевиц в письме домой.
Карл Филипп Готфрид фон Клаузевиц умер недавно, в ноябре 1831-го. Когда Зануда узнал об этом, то целый день не мог отогнать знакомый перестук копыт. Дикая Охота настигала, дыша в затылок промозглым мертвым холодом. Торвен с детства помнил, за кем приходят черные призраки. Для одних он – Бумажный Червь, для других – герой.
А для высшего суда – предатель.
Когда пуля сбила с ног негодяя д'Эрбенвиля, он вновь услыхал далекий топот. На этот раз мчалась подмога – всадники во главе с Андерсом Вали-Напролом, спешившим на помощь своему лейтенанту. Но Торбену Йене Торвену почудилось, что Андерс Эрстед просто успел первым, опередив на какой-то миг призрачную кавалькаду.
«А ты думал, лейтенант, что в сказку попал? Так в иную сказку и попадать боязно. Братцы Гримм такое пишут – на ночь лучше не читать. А если еще и милый Андерсен примется сказки сочинять? Грозился, паршивец!»
– Виноват, добрый мсье. Не извольте гневаться, начальство задержало.
Сторож, седатый дядька с выправкой отставника-гвардейца, проявился неслышно, словно больничный призрак. Торвен с недоумением моргнул. Что-то не так с его французским. «Добрый мсье» – с какой стати? Или это… Добрый… хороший… Ну, конечно!
– Так что, господин хороший, вот ваша тросточка. Прямиком от мастера привезли. Как новая, дерево прежнее, даже лучше. А костылик пожалте сюда, он казенный.
Зануда без возражений обменял казенное имущество на личное. Королевский подарок величественно, не без презрения впился в пол. Отставной лейтенант выпрямился, расправил плечи. Теперь хоть на войну!
Мальбрук в поход поехал,
Миронтон, миронтон, миронтень…
– Вот, из гостиницы вам прислали.
Взяв пачку писем, он привычно сунул их в левый карман, походя отметив, что адрес на верхнем написан рукой Эрстеда-старшего; выудил серебряную монету – вознаградить услужливого стража.
– А еще ваш парень. Которого вы помирать к нам привезли…
Рука с монетой опустилась. Весь поход – из Булонского леса в лечебницу Кошен. Еще на Новое кладбище доведется завернуть.
– Заснул он, болезный. Бредил-бредил – и сморило беднягу. До утра не окочурится, это я вам твердо обещаю. Навидался… Отправляйтесь в гостиницу, нечего вам здесь делать. А часам к десяти приезжайте. Тогда уж наверняка отойдет. Верно вам говорю…
