Генри Лайон Олди
Механизм Пространства
2
– Подробнее, гере Торвен. И, если можно, меньше эмоций.
Зануда скрипнул зубами. Еще меньше? Он и так вообразил себя поленом, деревянным чурбаном, чтобы не завопить с порога:
«Полковник, окружают! Драпать надо!..»
Промолчал – не на войне. Да и стыдно на войне орать такое. Чины Черного – как Гном-Расчленитель! – Ольденбургского полка не драпают. Они отступают с боем, огрызаясь и топча вражью кровь. Только как тут огрызаться? Завалится в кафе «Le Procope» полицейский наряд, накроет заговорщиков тепленькими. Не посмотрит, что за здешними столиками сиживали Вольтер, Дантон и Марат, что именно тут Бомарше ждал провала или триумфа «Женитьбы Фигаро»…
Повезло – забыла службу полиция, не явилась. Тихо в «Le Procope», малолюдно. Пьет богема парижская кофе, круассанами заедает. Нет им дела до троих иноземцев, примостившихся в углу. Хвала святому Кнуду – и святой Агнессе хвала, даром что грех поминать их истинному лютеранину.
– Мы слушаем, гере Торвен.
Зануда доложился. Андерс Эрстед изволил кивнуть. Князь Волмонтович окуляры поправил. Экзотическая красавица Пин-эр, как заметил Торвен еще в дверях, числилась в нетях. О причинах спрашивать он не стал. Наемника-китайца нам только не хватало! И так шпион на шпионе сидит, шпионом погоняет.
– Такое вот резюме, – завершил он доклад.
Главный мэтр шпионажа Андерс Вали-Напролом на резюме не отреагировал и перешел к пункту второму повестки их злодейского совещания. Мол, пишут ли из родной Дании? Поделились бы, новостями потешили. Пишут, согласился Торвен. И попытался изложить письмо гере академика кратко, в тезисах. Не вышло – Эрстед-младший затребовал подробности.
– Сообщение от гере Андерсена излагать? – спросил дотошный Зануда. – Про пенсию, веревку и либретто?
– Не надо, – смилостивился Эрстед.
Была, была в давние годы у полковника милая привычка – заводить беседу под пулями. Страшно, а не побежишь. Перед командиром неловко. И пулям кланяться не станешь – по той же причине.
Подробности, значит?
Лейтенант Торвен на миг прикрыл веки, словно ставя заслон против картечи, сыпавшейся со всех сторон. И в самом деле, что за беда? Новости науки важнее вражеской пальбы. Металл пел над ухом, по спине не ползли – вприсядку плясали наглые мурашки.
– Ваши выводы?
– Самое важное, что гере академику удалось выяснить кое-что новое о работах Николя Карно. Я имею в виду интерес французского инженера к перегонке нефти. Как ни странно, его интересует не обычный фотоген, которым заправляют лампы, а отходы процесса. Более тяжелые фракции.
– Вы имеете в виду мазхулат и «газовое масло»?[7]
– Да.
– Но ведь их сжигают в ближайшей канаве! Или сливают в водоемы…
– Вот поэтому гере академик и обратил внимание на подозрительное увлечение Карно. Если банкир ходит возле мусорных куч – жди, что мусор взлетит в цене. Если инженер роется в помойке, он нашел для помоев место в прогрессе цивилизации.
– А я, панове, вчера по Монмартру променад совершал, – дернул бледными губами Волмонтович, изобразив светскую улыбку. – Видел полезную книжицу. Некая пани Артюр постаралась. «Легкое и эффективное лечение фотогеном: пособие для недужных дам». Мне сразу такие мысли в голову пришли, я прямо устыдился! Пан Торвен, вы уверены, что ваш депутат Тьер не брешет, как пес?
– Насчет полиции? – усомнился Торвен. – Вряд ли.
– Полиция – ладно. Я про беднягу Шевалье. Поверьте моему грустному опыту – от такой раны он уже умер бы раза три подряд.
Иронический тон не помог. Было видно без окуляров: князь взволнован. И не фотоген тому причиной. Волмонтовича смущал Огюст Шевалье, не желающий умирать. Странное дело – князю бы порадоваться…
– Не каждый, панове, кто выжил – в самом деле жив…
– Погодите, Казимир! – оборвал друга Эрстед. – Сейчас главное – Карно. Его слова, которые брату пересказал в своем письме Мориц Якоби. «Пора переходить от бессистемных попыток механического ускорения к созданию настоящего Механизма Пространства». Я правильно запомнил, Торвен? Механизм Пространства… Карно, должно быть, нащупал что-то очень важное. Поэтому его жизнь кое-кому сильно мешает. А насчет бедняги Шевалье…
Он допил кофе и махнул гарсону, требуя счет.
– Нам лучше убедиться самим. Для того мы сюда и приехали, верно?
– Нет, – возразил Зануда. – Лично я приехал в Париж, несмотря на мою хромоту, с целью уговорить Николя Карно поделиться своими разработками. Не со мной – с учеными Европы. С вашим братом, гере Эрстед. С Морицом Якоби, который со дня на день обещает нам действующую модель «магнитного аппарата». С его коллегой и соперником Сальваторе даль Негро, взявшим патент на первую электродвижущую машину. С Сесилем из Кембриджа, создателем атмосферного двигателя; с Райтом, запатентовавшим двигатель газовый. Что знают двое, извините, то знает свинья. А всех свиней, еще раз извините, не перебьешь. Мне бы не хотелось читать некролог, посвященный упрямцу Карно, в какой-нибудь «Прекюрсер».
– А я в Париже потому, что в Париже вы, друг мой, – заметил Волмонтович. – Все остальное меня интересует мало.
Андерс Эрстед поморщился:
– Не надо, господа! Человек ранен. Пострадал он в том числе и по нашей вине. Мы обязаны узнать, как его дела – и помочь, чем сумеем. Мы немедленно отправляемся в лечебницу. Согласны?
Горький вздох Волмонтовича был слышен даже на улице. Торвен развел руками. Иного от Вали-Напролом он не ожидал. Все верно, господин полковник, первое дело – раненые.
Остальные сами о себе позаботятся!
3
– Поразительно, государи мои! Фан-тас-ти-ка!..
Врач кашлянул со значением и повернулся к Эрстеду, безошибочно определив в нем старшего.
– Честно говоря, вчера я был уверен, что этот случай никому не интересен. Ни в плане медицинском, ни, извиняюсь, в социальном. Таких бедолаг к нам привозят часто. Они наскучили всем – семье, полиции, репортерам. Парижу подавай иные сенсации…
Эрстед вежливо кивал и поглядывал за спину лекаря – туда, где на узкой койке лежал Огюст Шевалье. Ближе его не подпускали. Врач, еще недавно равнодушный к пациенту, как Будда – к соблазнам, сегодня кружил над больным, будто гриф-стервятник.
– Проникающее ранение в брюшину. Случай кристально ясный. Но взгляните, умоляю вас! – он откинул шерстяное одеяльце, демонстрируя гостям Огюста, нагого, как в мертвецкой. На казенную сорочку для доходяги лечебница Кошен поскупилась. – Рана практически зарубцевалась! А шрам! Это прелесть, а не шрам!..
– Так не есть! – вырвалось у князя. – Не должно быть! Пан врач! Мсье! Удостоверьтесь еще раз, что молодой пан жив. Что он не есть… кто-то другой…
Кривился бледный рот. Длинные пальцы то и дело сжимались в кулаки. От волнения у Волмонтовича прорезался жуткий акцент. Торвен, сидя в углу на табурете, видел, что поляку нынешнее чудо не по душе. Хладный труп под белой простыней устроил бы его не в пример больше.
– Он жив, – вмешался Эрстед. – Не спорьте, Казимир. Движения мышц, пульс, температура. Я понимаю ваши сомнения, но, с другой стороны, верю докторам и собственным глазам…
Князь фыркнул, скрестив руки на груди.
Снежинка искала врага. В черной бездне, в зимнем вихре.
Где? Кто?!
Мелькнуло и сгинуло лицо д'Эрбенвиля, искаженное яростью. Мясник, убийца за сотню сребреников. Явилось, как на сцене театра – хмурый датчанин Торвен приподнимается на локте, его сюртук рвется, брызжет огнем. Д'Эрбенвиль вскрикивает, опирается на саблю; клинок ломается под весом падающего тела.
Гори в аду, иуда!
– Напишу статью! – врач потер руки, воркуя над своим пропуском в Академию Медицины. – Непременно! В «Арч мал кур», в «Ля пресс медикаль»… Пусть только посмеют не напечатать! Знать бы причину… вначале думал – мерещится…
Он наклонился к пациенту, осторожно приподнял левое веко.
– Вы это тоже видите, государи мои?
Взгляд Огюста Шевалье был темен и пуст – сознание не вернулось. Но не пуст был зрачок – в центре черного озерца мерцал свет. Серебро, пушистые лапки, симметрия зимы…
– Снежинка? – растерявшись, предположил Эрстед.
Тускнеет, исчезает, гаснет…
Растаяла.
Следуя совету философа Секста Эмпирика, Зануда от суждений воздержался. В годы давние, военные, он насмотрелся на раны и прекрасно знал, от чего люди умирают. Но война научила и другому: случается всякое, майне гере. Иногда Смерть промахивается, иногда – шутки шутит. Француз жив, и это факт. Другое дело, каковы будут выводы из этого факта.
– Нам лучше уйти, панове! Андерс, честью клянусь, не Божья это воля!
– Оставьте, князь.
– Вы все забыли, Андерс!..
…может, полиция? Галуа-младший уверен, что его брата убили головорезы из префектуры. Сначала революционер-математик, потом – революционер-грузчик…
Широки ворота префектуры, словно в Преисподней. Всякие заходят – игроки, беглые каторжники, воры, разбойники, Видоки. Только дураков там нет. Посылать шайку в Булонский лес во главе с трижды «засвеченным» агентом Топазом? Это ли почерк Жиске, префекта-кудесника?
Нет, не полиция. Кто остается?
Эминент?
– Будьте справедливы, Огюст. Забудьте про мораль, бог с нею…
Князя не слушали.
Врач, щелкая языком от изумления, вновь и вновь демонстрировал шрам, бледнеющий на глазах: «С ума сойти!» Эрстед внимал лекарским восторгам с явным облегчением. Божья воля, чья-то иная, но одним грехом на душе меньше. Торвен же ушел мыслями в дела практические, от чудес далекие.
Если полиция уже получила приказ об аресте карбонариев, значит, через заставы не проехать. Есть путь через катакомбы – знаменитую парижскую Клоаку. Но его поди-сыщи, опередив глазастых ищеек. Нет, катакомбы – это романтика, причем дурная. Черные плащи, белые кости… Стихия земная отпадает. Что остается? Стихия воздушная? Помнится, бравый полковник недавно бежал из Парижа на воздушном шаре, и никто не пострадал…
Не считая копенгагенской Ратуши.
Воспарив в выси горние, он не заметил, как исчез врач – не иначе, статью кропать удрал. Остальные тоже начали собираться; Волмонтович – с видимым облегчением.
– Будь мы в Китае, господа, – криво улыбнулся Эрстед, – я бы предложил непротиворечивую теорию…
– Будь мы в Трансильвании, я тоже, – буркнул князь.
Луч солнца, протянувшись от окна, шарил по лицу молодого француза – словно желал растопить снег под веками.
– Есть логика, а с логикой не поспоришь…
Упрек Эминента звучал устало. Отставной алюмбрад не гневался на глупого сен-симониста. Он честно пытался объяснить.
– Я должен быть последним из злодеев, чтобы убивать людей, не причинивших мне зла. Хорошо, допустим, я злодей. Я решил отправить вас к праотцам. Сколько раз я мог это сделать? На кладбище, после похорон Галуа, мистер Бейтс предлагал разыграть самоубийство. Он фантазер, наш Бейтс, а фантазии порой заводят в могилу. Вас закопали бы под чьим-то гробом – и все. В худшем случае закопали бы живым…
В мире снежинок нет места страху. И хорошо, что нет. Скверная картинка: приказ барона фон Книгге – и вот здоровяк Ури раскапывает чужую могилу, мистер Бейтс, зубасто улыбаясь, связывает жертву веревкой…
– Андерс, вы обещали меня слушаться. Идемте отсюда, скорей!
– Куда вы торопитесь?
– В Писании сказано: пусть мертвые хоронят своих мертвецов…
– Ну, нашему молодому другу сие не грозит, – Эрстед склонился над раненым, с заботой накрыл его одеяльцем. – Помнишь байку про святого Себастьяна, покровителя ландскнехтов? Встретишь его дождливой ночью – любая рана зарубцуется. Мсье Шевалье! Вы меня слышите? Признаться, вы нас здорово напугали…
– Андерс, не говорите с ним! Это опасно…
– Оставьте, князь…
– …отравление на приеме у баронессы. Глоток лимонада – и у вас холера. Выстрел из-за угла, когда вы уходили с баррикады. Кто бы стал разбираться? Логика, Огюст. Принцип Оккама – отсекайте лишнее. Вас пригласили на встречу в Булонь. Вас туда сопровождали…
Снежинка молчала. Да, честный Торвен пристрелил негодяя. Но чуть позже, чем следовало бы. Хромец мог быть пешкой, которой поручили организовать доставку жертвенного агнца к стенам аббатства.
– Кого вы искали, Огюст? Человека, о котором я вас предупреждал?
Голос превратился в еле различимый шепот.
– …некто, умный и богатый, мечтает совершить то, что не удалось вашему императору. Он собирает армию – не из солдат, из ученых. Пытается закрыть остальным доступ к наиболее важным открытиям…
Лицо Эминента исчезло, сменившись иным, тоже знакомым – пусть Шевалье видел его лишь однажды, в бреду. Волна благородных седин, мощный лоб без морщин, волевые бугры в углах рта. Мешки под строгими, глубоко посаженными глазами; между бровями – асимметричная складка… Таким он станет через много лет – когда выйдет из тени и сбросит маску, чтобы занять пост премьер-министра Дании.
Андерс Сандэ Эрстед.
– А-а-а!
Зарычав, как дикий зверь, Огюст Шевалье привстал – и правой рукой вцепился в горло врага. Левая, устремившись к той же цели, зачерпнула пустоту. Опоздав уклониться от первого захвата, Эрстед все-таки откинулся назад, не дал сомкнуться чужим пальцам.
«Стареет полковник, – отметил Зануда. – А француз – удалец, со смертного ложа в драку лезет. Горяч, как котелок с пшенной кашей. Надо увозить его из Парижа, иначе хлопот не оберешься…»
Уделив должное время рассуждениям, гере Торвен, однако, не двинулся с места. Волмонтовича хватило на большее. Он произнес краткую польскую фразу с тяжелым немецким хвостом, взмахнул тростью; не ударив, заскрипел зубами:
– То упырь, панове! Упырь, так и знал!
– И что теперь?
– Торвен, цельте клятому хлопу меж глаз!
– Цельте сами, князь!
– Не могу, холера ясна!
Ситуация отдавала мрачным комизмом. Трое взрослых, опытных – воевавших, наконец! – людей перебрасывались репликами в тесной палате. Старались вести себя так, чтобы буйный мсье Огюст не вернулся с их помощью обратно на койку, а оттуда – и в заждавшийся гроб. Князь дрожал всем телом – казалось, поляк встретил младшего брата, слабоумного, не со зла творящего дурные поступки. Такого бы наградить затрещиной, да рука не подымается на убогого…
– Андерс, берегись! Укусит, пся крев!
Трудно сказать, услыхал ли Эрстед. Зато Шевалье отреагировал, не думая. Левая, свободная рука, сжавшись в кулак, ткнула поляка в подбородок. Удар вышел скорее обидный, чем опасный. Но доставить неприятности он сумел.
– Ыг-г! Ау-а-а-а!
Язык Волмонтович определенно прикусил.
Голый Огюст встал с койки, по-прежнему держа Эрстеда за горло. Полковник, красный от натуги, в свою очередь крепко держал запястье француза. Низко опустив подбородок, он придавил ладонь Шевалье, мешая тому сжать пальцы изо всех сил. Иных мер Эрстед не предпринимал.
На шее его вздулись синие жилы.
«Черный Гном-Расчленитель!» – сказка заслуживала пера знатного фольклориста Андерсена. Телосложения «гном» был крепкого, впору мешки на баржи грузить. Но даже окажись француз королем грузчиков – ему не задушить Андерса Вали-Напролом одной рукой.
А про вторую он забыл.
Говорят, человек возвращается из забвения, чтобы встретиться с болью, заскучавшей по хозяину. Говорят, такое сложно пережить. Боль наваливается рыхлой массой земли, хоронит заживо. Что откроется взору? Кроны деревьев над поляной с мертвецами? Тьма могилы? Белый потолок лечебницы?
Враги, желающие добить раненого?
Друзья, пришедшие на помощь?
– Пан Торвен! Сделайте что-нибудь! Я не могу его ударить!..
– Почему, князь?
– Он же новорожденный!
«Да хватит вам! – чуть было не пригрозил Торвен. – Тоже мне, романтики!» Словно услышав его мысли, Эрстед неуловимо дернул правым плечом, ставя точку в затянувшейся комедии.
Английским боксом полковник увлекался с университетской скамьи. Позже, живя в Лондоне, регулярно посещал заведение Даниэля Мендосы – того самого, о чьих поединках газеты писали на первых страницах, тогда как штурму Бастилии отводились вторые.
Хук!
Бах!
Ой!
Упал на землю всякий,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Упал на землю всякий,
Упал и после встал…
Выждав с минуту, Эрстед склонился над койкой, пощупал пульс у весьма удачно рухнувшего Шевалье. Оттянул верхнее веко, убедился, что снег растаял. И, до сих пор красный, как вареный рак, виновато развел руками:
– Будем считать это порцией успокоительного.
– Андерс! Ты… Он тебя…
Бессвязные выкрики Волмонтовича доносились из угла, где князь без особого успеха искал окуляры. Те от воплей поляка сбежали с носа и прятались.
– Не увлекайтесь, Казимир, – поправив воротник рубашки, полковник заново стал перевязывать шейный платок. – Молодой человек погорячился. В Париже такое на каждом перекрестке.
– Wampir… Potwor…
Тронутый мучениями князя, Торвен аккуратно пододвинул тростью окуляры – прямо ему в руку.
– Дзенькую бардзо! – князь водрузил стекляшки на нос. – Напрасно мне не верите, господа. Вы, гере Торвен, пшепрашем, всю жизнь за столом просидели, перышком чиркали. Но ты-то, Андерс! Ты же видел!.. помнишь…
– Полно, князь! – перебил его Эрстед. – Видели мы с вами много. Но видимость – не есть сущность. Лейтенант, забыл тебе сказать. Ты остаешься в Париже не один. Князь едет со мной – ему определенно надо развеяться. Зато фрекен Пин-эр командируется тебе в помощь. Надеюсь, ты не против?
Торвен пожевал губами, ища слова. Вот это действительно хук! Дел у нас мало, так еще и бой-девицу сторожить! Какой из него воспитатель юниц? Дочь – дело иное, фрекен Маргарет Торвен сама кого угодно воспитает.
Удружил, полковник…
– Она, правда, возражает. Молча, но категорически. Ничего, я ее уговорю.
Торвен кивнул в ответ. Если Вали-Напролом что-нибудь удумал, не переубедишь. Придется заняться педагогикой. Книжку прикупить, что ли?
– Oui, mon colonel!
– Мсье Торвен… Мсье Торвен, это вы?
От неожиданности Волмонтович чуть не выронил трость. Зануда же отреагировал по-философски:
– Насколько можно судить, действительно я. Как вы себя чувствуете, мсье Шевалье?
Ничего особенного, упырь очнулся.
Второй раунд?
4
– Не знаю… Ранен? Не помню. Сон… очень странный…
Губы двигались с трудом. Не губы – бревна.
– Д'Эрбенвиль? Плохой человек. А что с ним?
Огюсту чудилось – он грузит баржу на Сене. Мешками-словами.
– Хорошо, потом – значит, потом. Жаль, я и в самом деле… Нет, не помню.
Душу сковывало ледяное спокойствие. Не помнит? Вспомнит. Был ранен? Жив, и ладно. Надо сообщить Бригиде… Или не стоит? Зачем ей волноваться? Бедный Шевалье добрался от самой реки в славную компанию к Маржолен, с ним теперь ничего дурного не случится.
– Эрстед? Премьер-министр? Такой седой, мрачный… Почему они смеются, мсье Торвен? Очень рад, мсье Эрстед, давно хотел познакомиться. Нет-нет, я знал какого-то другого Эрстеда – старого, страшного. Он хочет набрать армию ученых и завоевать мир. Да, весь мир, вы не ослышались. Мне о нем говорил Эминент. Вы его тоже знаете? Фон Книгге, очень умный сударь. Меня с ним свел Николя Леон, он может и вас познакомить. А почему мсье Волмон… Вол-мон-то-вич? Можно, просто Волмон? Мсье Волмон, почему вы так на меня смотрите? Нет, есть мне совсем не хочется. И сырого мяса не хочется. А это имеет какое-то значение?
Огюст Шевалье закрыл глаза.
Уснул.
Сцена третья
Виконт д'Алюмен едет в Ниццу
1
Торбен Йене Торвен тронул камень ладонью.
Он думал о сырости – промозглой, ледяной. Чего еще ждать на Болоте? Когда-то здесь хлюпала черная жижа, затягивая неосторожных в бездонные глубины. Сейчас она скрылась под булыжником мостовой, но никуда не исчезла, поджидая своего часа. Болото не покорилось людям – лишь затаилось на время, готово в любой миг поглотить тех, кто посмел нарушить его покой. Каким же быть камню на Болоте, обернувшимся парижским районом Маре? Камню, уложенному в безукоризненно ровную кладку за восемь веков до того, как маленький Торбен появился на свет?
Завидуй, Эльсинор! Не ты – патриарх!
Камень оказался до обидного сухим – и пыльным. Ладонь испачкалась, Зануда достал носовой платок. Древность утратила очарование. Камни, кладка – ерунда…
– Впечатляет?
Высокий господин дернул себя за огромные, черные как смоль бакенбарды; снисходительно улыбнулся, сделав вид, что тоже желает потрогать камень. Холеный палец покружил над серостью, будто коршун – над добычей, сверкнул наманикюренным ногтем и улетел восвояси.
– Уникальный памятник! Все, что осталось от стены короля Филиппа-Августа. Когда-то она окружала весь Париж. 1190 год, представляете? Городской архитектор, подлец, хотел здесь все перестроить. Еле отстояли.
Зануда бросил взгляд вдоль шумной улицы. Жаль допотопную слякоть, но, если подумать, и впрямь впечатляет. Дома, фиакры, кафе, скобяная лавка. И обломок древней стены, словно тысячелетний дуб в центре юной поросли.
– Сейчас мы с архитектором спорим по поводу улицы Безглавой Женщины. Это дальше, на острове Сен-Луи. Наши умники нашли в архиве документ, что статуя с отбитой головой – не женщина, а Святой Николя. Какая разница? Название – это дыхание истории, частица Франции!
Господину с бакенбардами было не впервой произносить речи. Глубокий голос, резкий жест, горящий взгляд. Жаль, слушатель ему попался не из благодарных.
– Дальше – особняк де Майен. Вы должны его обязательно осмотреть, хотя бы снаружи. Построен в 1613 году…
Торвен вздохнул. Чем можно отвлечь энтузиаста, ссадить с любимого конька? Только тем, что ему еще милее.
– Знаете, я вашу книгу дочери подарил. «История цивилизации во Франции». Два тома она уже осилила.
Бакенбарды зашевелились, сверкнули темные глаза.
– Очень, очень приятно! Сколько вашей дочери? Двенадцать? Я, конечно, польщен, однако не рано ли? Есть хорошие детские книги…
«Где они, хорошие? Особенно в Дании? Разве что Ханс Христиан сподобится, напишет про очередного Тролля-Потрошителя».
– Это был единственный способ отвлечь ее от курса физики, господин Гизо. Как только Маргарет научилась бегать, она сбежала в лабораторию к Эрстеду-старшему.
– Эрстеду?
Господин с бакенбардами нахмурился, принял позу.
– Еще раз хочу заверить вас, мсье Торвен, что мы, истинные либералы прекрасной Франции, глубоко сочувствуем вашему – нашему! – другу Андерсу Сандэ Эрстеду. Мы знаем его, как подлинного конституционалиста, борца за парламентскую Данию. Но увы! Все, что мы можем сейчас сделать – это дать совет. Пусть уезжает. Немедленно! И он, и бедняга Шевалье. У полиции – приказ, розыск начат, приметы разосланы. Мы сдерживаем их рвение по мере сил; я планирую сходить к префекту, дать… э-э-э-э… Ну, вы сами знаете, что дают в таких случаях.
– Деньги? – предположил Зануда.
Бакенбарды увяли.
– Берут! Представляете? – берут, и еще как! Не напасешься… Но, боюсь, дела плохи. Мои коллеги твердят про иезуитов, про козни Ватикана. Нет! Враги здесь, в Париже. И Тьер… О-о-о, этот Тьер! Он – первый среди них. Они готовят переворот, мостят путь черной реакции. Вы не представляете, что будет, если Тьер станет премьером!.. Это – гибель, это – агония свободы!
Зануда понимающе кивнул (о, этот страшный Тьер! О-о-о!) и внезапно понял, что скучает по абсолютной монархии. Хуже – по тирании, произволу, беззаконию и полному отсутствию прав человека. «Отставной лейтенант Торвен! На плаху! Церемониальным! С песней! Шаго-о-ом!» С удовольствием, ваше величество.
Только бы не в парламент!
– К префекту хорошо бы сходить сегодня, господин Гизо. Прямо сейчас. Выразить искренний либеральный протест…
Шевельнулись баки, пытаясь возразить.
Не успели.
– А заодно сообщить душителю свободы: слухи о том, что карбонарий Эрстед готовится бежать из Парижа на воздушном шаре, лишены всяких оснований. Это ложь и провокация. Так и передайте.
– Хм-м…
Столп либерализма погрузился в глубокое раздумье.
– Если эту новость, – Зануда был начеку, – не сообщите вы, префект узнает о шаре от кого-то другого. А потом спросит: «Господин Гизо! Отчего же вы не захотели сказать правду? Это знаете ли, сокрытие важной розыскной информации!»
Он хотел добавить про свежесмазанную гильотину, но решил не усугублять.
– Я… Я попытаюсь. А что, такие слухи действительно ходят?
– Летают! – отрезал Торвен. – Как шарльеры в ясный полдень. Читайте свободную прессу, в ней все написано… Кстати, господин Гизо, вот тот шпик в темном плаще – он за вами? Нет, лучше не оглядывайтесь. В переулок, скорее!..
Он проводил взглядом резво убегающего либерала.
– Фрекен Пин-эр! Хватит прятаться, выходите.
Случись здесь кто-либо из бесстрашных борцов с мистикой и пиетизмом, которыми кишмя кишела французская столица, он был бы изрядно смущен. В нарушение всех физических законов фрекен Пин-эр не вышла, не выскочила, даже не просочилась – просто отделилась от серой стены ближайшего дома. Шагнула ближе, отряхнула пыль с халата.
Короткий поклон.
– Фрекен! – наставительно заметил Зануда. – Поелику Судьба в облике полковника Эрстеда распорядилась именно так, а не иначе, покоритесь ей. Вы остаетесь в Париже в моем ведении. Разговор вы, думаю, слышали.
Девушка не шелохнулась.
– Прекрасно. Думаю, гере Гизо уже бежит в префектуру. Фиакр не возьмет – скуповат. А гере префекту наверняка успели доложить о статье в утренней «Шаривари». Некто, ставящий вместо подписи три звезды, напечатал фельетон о чрезвычайном происшествии в городе Копенгагене, случившемся некоторое время назад. Слыхали? Шарльер, управляемый, как сказано в фельетоне, «мсье Э.» таранил ратушу, причинив городу немалый ущерб…
Губы Пин-эр дрогнули. Кажется, это обозначало улыбку. Зануда тайком вздохнул с облегчением: он не был уверен, что «собака» так легко расстанется с «хозяином» – пускай на время и по приказу самого «хозяина».
– Уверен, слово «шарльер» префект уже выучил.
С гере Три Звезды повидаться не удалось, ограничились письмами. Торвен переслал мсье Дюма перевод статьи Андерсена – о случае в датской столице. Дюма все понял правильно и написал фельетон, добавив обширные рассуждения о великом будущем аэронавтики. Свой труд он назвал «Надежды и кошмары воздушного океана».
– Остается закруглить дело. Вскоре меня могут попытаться прикончить, так что ваше внимание, фрекен, будет неоценимо.
Вновь поклон – девушка экономила не только слова, но и жесты. Зануда восхитился. Вот это воспитание! Ее сверстницы, что в Дании, что во Франции, уже задали бы дюжину вопросов, сами бы на них ответили – и принялись бы себе же возражать. Он задрал голову, глянул в белесое летнее небо и на миг представил, что он не датчанин, а китаец. Какой-нибудь Ен Тор-вин, чиновник 1-го ранга. Халат в фениксах, желтая шапка с шариком наверху, должностной пояс. Почет, порядок, благоденствие. И никаких тебе парламентов с демократиями и прочих нарушений мировой гармонии.
Сиди лицом к югу, суди по кодексу – и стихи пописывай.
Когда он вынырнул из грез, Пин-эр уже исчезла.
