Андрей Викторович Дробот
Холодный путь к старости
– Следуй за нами и готовь бабки, – сказали те. – Мы плывем на дачу. Отдыхать будем, шашлык жарить…
Внезапно широкая поверхность реки превратилась в узкий бурный поток небольшой речки или ручья. Берега дышали живой ивой, в воде играли дети. Впереди по-прежнему плыли налоговые полицейские. Они уверенно и весело вели свою лодку теперь уже по желобу со стремительно текущей водой, по желобу, который вдруг стал подниматься вверх…
Отчетливое чувство опасности пронзило сердце Рыжего. Он понял, что при таком взлете желоба впереди ожидает спуск, возможно крутой. Возможно водопад. Так и получилось.
Налоговые полицейские полетели вниз. Рыжий уперся ногами в края желоба, затормозил, вылез из лодки, ставшей узкой, как каноэ, и устремился к обрыву. Внизу под падающей водой оказалась куча дерьма, из которой торчали две пары ног. И тут Рыжий понял, что из хорошей мощной реки их затянуло в протоку со сточными водами, в часть очистной системы. Но самое удивительное, что на помощь упавшим налоговым полицейским уже бежали не какие-нибудь сантехники в грязных робах, а какие-то вполне приличные люди в дорогих костюмах…
***
Сон не принес Рыжему свежести отдохновения, внутренности головы болели. Он, кривясь и охая, собрался, взял деньги и пошел в гараж. Работа вызывала отвращение. Тогда он отпустил помощника, а сам сел на канистру и слепо уставился на помятое крыло пригнанной для ремонта машины. Так и сидел, пока не пришли Паша с Гришей, а это произошло ближе к обеду.
– Что сидишь, не работаешь? – участливо спросил Гриша, чтобы не сразу о деньгах.
– Какая работа?! Вас жду, – уныло ответил Рыжий.
– Принес? – жестко спросил Гриша и, войдя в зону, где витал дух перегара, усмехнулся. – В гостях был?
– Какие гости? – непонятливо переспросил Рыжий. – С женой пили. Думаешь, приятно с деньгами прощаться? Двадцать тысяч принес. Это все, что есть.
Рыжий кинул вымогателям перетянутую тонкой красной резинкой крест на крест пачку денег. Паша поймал ее с молниеносной быстротой ястреба, хватающего на лету добычу, пересчитал и подтвердил:
– Двадцать.
– Хочешь, чтобы я или Паша, или Воровань остались недовольны тобой? От каждого из нас зависит твое спасение, – напористо заговорил Гриша. – С тебя еще десять и времени максимум две недели.
– Правду говорю. Нет денег. Хоть с обыском приходи…
– Дело о твоих проступках, Рыжий, не просто закрыть. Хлопотно. Поработать придется, дать на лапу тем, другим. Нам-то с Пашкой почти ничего. Ты нас обидеть хочешь? Ищи, крутись. Ты же предприниматель. Две недели срок…
Вечером Рыжий с Людой опять сидели на кухне и попивали водочку. Они сидел и этим вечером, и следующим, и последующим, пока похмелье не притупило у Люды страх перед начальством, и она рассказала эту историю жене Ворованя, с которой вместе работала в одном бюрократическом учреждении.
Нефтяной город был маленьким настолько, что средний человек проходил его центральную улицу имени Ленина из конца в конец за полчаса, скорая помощь проезжала эту же улицу минут за пять, а Мухану хватало пары-тройки минут, когда у постовых пересмена. Прожив в этом городе несколько лет можно знать всех его людей, если не по фамилиям и имени, то в лицо – точно. Организаций мало. Работают кто с кем, и каждый знает другого. Вместе пьют чай, лялякают. Маленький город диктует домашние рабочие отношения. Это не безликое производство или чиновничье заведение большого города, где разбежались после окончания рабочего времени и прощай. Здесь пойдешь по улице – встретишь, зайдешь в магазин – увидишь, а иной раз в своем подъезде за руку поздороваешься со своим сослуживцем. Поэтому обсуждать личные проблемы в коллективах маленького нефтяного города – не грех и не случай, а правило. Вот жена Рыжего не утерпела и рассказала.
– Только мужу не рассказывай. Не надо, а то как бы нам хуже не было, – взмолилась под конец исповеди Люда, выговорившаяся и вновь обретшая свое обычное бытовое соображение.
– А может, тебе или твоему Рыжему самим подойти к Анатолию и все объяснить? – спросила Ворованиха.
– Да что ты!? Я ж боюсь. Мой тоже не пойдет. И ты, прошу, молчи, – еще раз попросила Люда…
Она перестала нормально спать от панической догадки, что Ворованиха все-таки расскажет…
Так и произошло, когда Семеныч после прослушивания скрытой записи враждебно затаившихся против него Паши и Гриши пришел домой, собираясь отдохнуть…
***
Машинально пощипывая подрагивавшие от гнева ноздри, Семеныч слушал жену. Более всего его оскорбило то обстоятельство, что деньги у Рыжего отобраны его именем, а доли своей он не получил и даже не знал. Это настолько взбесило Семеныча, что он достал кулек с грецкими орехами и начал попарно давить их своими мощными ладонями, представляя, что это головы Гриши и Паши.
– Толя, ты что? – несколько раз переспросила жена, желая услышать от мужа хоть слово в ответ на ее рассказ.
Семеныч молчал. Он давил орехи, пока не истребил все, лежавшие в кульке.
– На, перебери. На торт, – сказал он таким голосом, что Ворванихе показалось, будто в комнате внезапно похолодало. – Подружку пригласи к нам для дачи показаний…
– Толя, она боится, как кролик, – простуженно ответила Ворованиха.
– Тогда возьмешь скрытый диктофон и выведешь подружку на этот разговор, чтобы она все повторила. Спросишь: как дела, что-нибудь решилось? Учить не буду? Как про заначку выведывать или с кем я иной раз выпиваю, ты почище профессионального следователя работаешь…
Магнитофонная пленка с записью Людиного рассказа легла в ладонь Семеныча уже на следующий день и он, горя ожесточением против служебной контры, направился к Рыжему. Он хотел убедить того к написанию заявления на вымогателей. Конечно, Семеныч не полагался на случай, что Рыжий все изложит на бумаге. Готовясь к встрече, он встроил в костюм миниатюрный микрофон…
Сердце Рыжего заторопилось, когда он заметил в дверном проеме своего гаража начальника налоговой полиции. «Доигрался. Сам пожаловал. Надо было одолжить эти десять тысяч и отдать. Пусть бы подавились», – подумал он.
– Здравствуй, Рыжий. У меня к тебе разговорчик, – начал Семеныч.
– Да знаю я ваш разговорчик. Приходили твои. Рассчитаюсь полностью. Не беспокойтесь. Мне только время надо, – проворчал Рыжий.
– Сколько денег взяли? – спросил Воровань, поглаживая лежавший в кармане диктофон.
– Двадцать тысяч, а что твои не передали? – спросил Рыжий.
– Нет, – ответил Семеныч.
– Вот стервецы, – возмутился Рыжий.
– А кто деньги требовал?
– Гриша с Пашей.
– За что…
Рыжий при всех возможных обстоятельствах, включая просьбу Семеныча, не написал бы заявление на правоправных рэкетиров, если бы ни один обидный момент. Он перетерпел, что с него взяли большие деньги. Он перетерпел, что пришлось повременить с памятником отцу, но Гриша с Пашей обещали его административное дело закрыть и не отправлять в суд, но за день до визита Ворованя они опять пришли в гараж, и Гриша сказал:
– Ты не додал десять тысяч. Дело возбуждено по двум статьям. Одну мы закрыли, а по второй – придется передать в суд. Тебя осудят, ты уж не обижайся, и десять тысяч долга по-прежнему за тобой…
– Мужики, это ж не по-человечески. Вы ж обещали…
– Тебя же просили быстрее…
Ни результата, ни денег. Этот момент сильно рассердил Рыжего…
Семеныч вернулся в служебный кабинет радостный и сразу вызвал начальника службы собственной безопасности налоговой полиции. Зашел крепкий коренастый розовощекий мужчина.
– Витя, есть идеальная возможность поохотиться на оборотней в полицейских мундирах, а заодно улучшить показатели раскрываемости, – бодро заговорил Семеныч, зная, что начальник службы безопасности отработает отменно, потому что, во-первых, он был один из немногих профессионалов в его ведомстве, а во-вторых, потому что должен…
СДЕЛКА
«Каждый волк отыщет своего зайца, каждый заяц будет по-своему счастлив»
Витя, приехав в маленький нефтяной город, полтора года проживал в печальных общежитиях-развалюхах и мечтал переехать в благоустроенную квартиру. Да и кто не мечтает о личном и добротном? Общежитие – черная дыра общественной жизни. Она, согласно официальным отчетам обслуживающих контор, вбирает, всасывает в себя блестящие шеренги новых унитазов, необозримые футбольные поля линолеума, штабеля дверей, пахнущих свежей древесиной, тонны шифера и перекрытий для крыш, бессчетные рулоны утеплителя…
Но в то же время если посетить случайное общежитие наугад, без провожатых комиссий, хочется выть по-собачьи, глядя на затертые прогнутые стены и кое-где проваленные полы. Хочется убежать из общаги подальше от неустроенности общих кухонек, туалетов и душевых, неустроенности, ощутимой не только обонянием, заставляющим редко и неглубоко дышать, но и физически – в какой-то скованности и излишнем напряжении мышц по всему телу, скованности, которая, несомненно, у животного давно бы подняла дыбом шерсть …
И если вы выйдите из общаги в полном здравии и добром рассудке, то считайте, что повезло. Повезло, что вас не убило разрядом из электрического щитка, заливаемого талой или дождевой водой сквозь любопытные щели в крышах. Повезло, что никто из жильцов, выглядывающих из открытых шумных комнат, не попросил для начала закурить… Повезло, что стая бездомных или бродячих собак по выходу из общаги всего лишь проводила вас безразличным оценивающим взглядом.
Об общагах можно слагать дурные заунывные песни на манер тюремных баллад, но это никому на ум не приходит. Жители выглядывают в коридор, смотрят друг на друга сквозь щели в стенах и полах и подчас сильно ненавидят, поскольку не могут ужиться. Общаги располагают к дурному панибратству, где сосед может в полночь постучать к соседу и попросить на бутылку, где дети носятся по тусклому, длинному и прямому, как туннель на тот свет, коридору, испуская всепроникающие воинственные крики…
***
Инстинкты патриархальности, отеческие чувства доброго вождя племени, члены которого все его дети, а если не дети, то дети детей и знакомых, или напоминают таковых, не дают окончательно особачиться многим местечковым руководителям. Руководители смотрят на своих подчиненных, подчас конченных сволочей и подлецов, и млеют, словно от взгляда на собственного ребенка. Витя подлецом не был, по крайней мере в делах неприглядных никем замечен не был. Это не красило его в коллективе налоговой полиции, но Семеныч по возможности помогал нужным подчиненным. Он написал письмо в городскую администрацию с просьбой о выделении Вите благоустроенной квартиры и живо интересовался, когда это произойдет…
Произошло это в одно самое обычное северное утро, тишину которого никогда не нарушают веселые крики петухов и бодрящее разноголосье птиц, а только гул моторов, визг сигнализаций, гудки автомобилей, вызывающих пассажиров из квартир, плач детей, влачимых в детские сады, и гомон прохожих. На работу Витя пришел радостный и сразу к начальнику, а там Воровань с Тыренко. Ликование вырвалось наружу едва Витя успел переступить порог:
– Был в администрации. Мне квартиру распределили!!! Трехкомнатную – в новой пятиэтажке. Анатолий Семенович, спасибо. Век благодарен буду!
– Поздравляю! Молодец! Обмывать будем! – расчувствовался Семеныч.
Тыренко промолчал, но минут через пятнадцать забежал в Витин кабинет, плюхнулся на стул и торопливо заговорил, направляя своей гладкой зеркальной лысиной прямо в глаза Вите солнечные зайчики:
– Я сейчас с Семенычем переговорил. Он не против, чтобы мы одну сделку провернули.
– Какую сделку? – жмурясь и уклоняясь, спросил Витя.
– Мне по числу членов семьи положена трехкомнатная квартира, – деловито начал излагать Тыренко, по-прежнему целя солнечными зайчиками Вите в глаза. – Давай так: письмо насчет твоей квартиры перепишем на меня. Мне твою трехкомнатную отдадут, а тебе – двухкомнатную, где я сейчас живу. В моей квартире евроремонт, а в новую вселишься, так работы невпроворот. Кафель клеить, обои…
Витя, после скитаний по общагам готовый согласиться и на однокомнатную в деревянном доме, пребывал в возвышенных новоселских чувствах и не пожелал огорчать отказом приближенного к Семенычу человека.
– Вариант неплохой, – жмурясь от лысинных солнечных зайчиков, неуверенно согласился он. – Давай махнемся. Лишь бы промашки не было.
– Не боись, – успокоил Тыренко, дергая глазками из стороны в сторону, будто общался с Витиными ушами. – Я ключи в администрацию сдавать не буду, прямо тебе в ладошку вложу. Со всеми договорюсь, так что не беспокойся…
Квартирное письмо переделали, и Витя стал ожидать уже от Тыренко приглашение на вселение в новую квартиру. При внезапных встречах с Тыренко в коридорах налоговой полиции он, как за подаянием, протягивал ладошку, желая ощутить приятную металлическую прохладу квартирного ключа, но ощущал лишь крепкое рукопожатие и Тыренковскую длань, влажную, словно кожа сытой лягушки. Так в молчаливых взаимных рукопожатиях прошло около месяца.
Витя задумчиво и медленно топал мимо дежурки, направляясь к себе в кабинет, как внезапно остановился. Со стороны могло показаться, что Витя наткнулся на крепкое стекло, установленное на проходе, но застопорил его продвижение всего лишь громкий развеселый разговор прапорщиков:
– Ох, и недурственна новая хата Тыренко!
– Да! Нам так не жить, а если жить, то недолго. Славно погуляли…
– А мебель какая?! Мебель-то о-го-го! Вот только тяжелая. Еле расставили…
Витя ввалился в дежурку.
– Так, когда это было?– обеспокоено, спросил он.
– Неделю назад, или две, а тебя, что не приглашали? Не юли, ты ж до сих пор хмельной…
Ладонь правой Витиной руки несколько раз самопроизвольно сжалась, но обещанного ключа не ощущалось. Кадык задвигался, провожая слюну в пересохшее горло. Мысли завертелись, как клубок у опытной вязальщицы: «Уж кого-кого, а меня Тыренко должен был пригласить на новоселье. Если не пригласил и молчит, значит, сволочь, про меня забыл. Раз забыл, то не видать мне его квартиры…». Витя развернулся, вышел из дежурки, легко откинул в сторону тяжеленную входную дверь в налоговую полицию, слетел с крутого спуска остроугольных ступеней и устремился в весело раскрашенную городскую администрацию, поскольку почувствовал подвох…
– Квартиру Тыренко мы погорельцам отдали, – весело сказала заведующая отделом по распределению жилья Жанна, моложавая тетка с облюбованным крупными угрями лицом, с обеих сторон которой сидело по мужику самого отъявленного чиновничьего вида. Мужики, сладострастно поглядывавшие на Жанну, отвлеклись от приятного занятия и неприязненно взглянули на Витю.
***
Симпатичные одинокие женщины, работавшие в городской администрации, были чьими-то. Народ жизненно-активного возраста и на холодном неуютном Севере оставался весьма горяч в сексуальном отношении вне зависимости от ранга. Так, даже отца Лексия, православного духовного пастыря жителей маленького нефтяного города, внешне вполне милое божественное создание, уже в бытность принятия сана сняли с малолетней девчушки… Дело прикрыли, но после этого отец Лексий удовлетворял любой каприз мэра маленького нефтяного города, коленопреклонствовал, ходил на планерки, шаркал ножкой в приемной, звонил в колокола по нуждам чиновников. Хамовский на нервотрепной должности мэра города, несмотря на возраст и большой северный стаж, который по логике должен был заморозить все влечения, оставался любвеобилен и пылок настолько, что на него даже поступило заявление в милицию с обвинением в попытке изнасилования, что само по себе из ряда вон. Но и это дело заглохло по причине столь понятной, что мы не будем ее объяснять. Хамовский просто позвонил куда надо и попросил. Мэр любил красивых девушек и в своем кабинете, и в охотничьем домике, и в санаториях, награждал их должностями и званиями, потому снисходительно относился и к подобным нуждам своих подчиненных. Алик впервые познакомился с таким положением дел, когда еще в бытность Главы засмотрелся на одну сотрудницу городской администрации, а Лизадков, заместитель Главы, правильно расценив интерес, сказал:
– Это наша девушка, хочешь, устроим…
***
Жанна, тетка с угрями, тоже получила в новом доме квартиру и устроила в ней обитель сумасброженных свиданий, такую, что соседи до самого пупка ночи не могли заснуть от манящих скрипов кровати и любовных стонов. В соседях ее числился Тыренко. От ссор с ним тетка устала и испытывала неприязнь ко всем, кто осложнял ее любовные игры. Витя скандально стоял в ее кабинете и ждал ответа.
– Никакой квартиры. Освободите кабинет, мешаете, – брезгливо пояснила Жанна.
Мужики, сидевшие по бокам тетки, мерзко ухмыльнулись и потерли рабочие кулаки, и в этих жестах легко угадывалась крайняя антипатия…
Как только Семеныч узнал о происшедшем, он открыл дверцу самого обычного одежного шкафчика, где стояли коробки дорогого коньяка, подаренные предпринимателями, взял одну бутылку и побежал к мэру. Общались несколько часов. Вернулся раскрасневшийся и невнятный, но с доброй вестью:
– Не горюй. Порешили. Завтра иди в администрацию. Квартира тебе отойдет.
Витя действительно на следующий день получил ключи от квартиры Тыренко и отправился на нее поглядеть. Открыл входную дверь и замер – евроремонт пах гарью. Потолок в коридоре, сплошь утыканный сгоревшими спичками, напоминал шкуру диковинного никудышно опаленного животного. Так балуются обычно пацаны в подъездах. Наслюнявят спичку, потрут об известку, подожгут и приткнут к потолку, она прилипает, догорает и зависает черным с изломами волосом, пока ее кто-нибудь не собьет, то есть до того момента, пока коммунальные службы не решатся на редкий ремонт. Таких обгоревших спичек на потолке Тыренко висело не меньше сотни-другой. «Не иначе сынок Тыренко покуражился. Он как раз недавно приезжал на каникулы из школы милиции», – сообразил Витя, перешагнул порог и глянул вниз. По линолеуму жирными буквицами разбегались иностранные надписи, смысл которых Витя постигнуть не смог, потому счел за ругательские. «Маркером работали», – понял он и прошел в комнату. С хороших импортных обоев, на него смотрела улыбающаяся свинья, нарисованная тем же маркером на всю стену. На голове у свиньи что-то поблескивало. Витя вспомнил, как Тыренко пускал солнечные зайчики ему в глаза, уговаривая на сделку. Недели две красил, менял обои… и отчаянно ругался, но благодарность Семенычу осталась…
***
Здесь необходимо сделать очередной перерыв в развитии событий в налоговой полиции маленького нефтяного города и донести до читателя перемены, происшедшие в редакции городской газеты, пока налоговые полицейские Гриша и Паша вытягивали взятку из Рыжего, работника станции технического обслуживания автомобилей.
ВОКРУГ КРЕСЛА
«Хапнуть и уехать – статья № 1 Кодекса северянина»
Редакторша Мерзлая на Крайнем севере мерзла и, не отработав депутатский срок, смоталась на юг, на свою татарскую родину. В богатом нефтью городе, где первый дом-то появился всего полтора десятка лет назад, известные люди, а это обычно начальники, любыми путями старались пробраться в депутаты, чтобы гарантированно от служебных потрясений получить больше материальных благ, выйти на новые перспективы и покинуть навеки снежно-комариный край. Мерзлая не являлась исключением: от городской администрации она получила две квартиры, одну из которых продала, другую оставила мужу после развода…
***
Развод. Тяга к нему у редакционных женщин, особенно у газетных журналисток, всегда поражала Алика. В корреспондентской его окружали по большей части разведенки с детьми. Если не разведенки, так на грани. Как будто над женской журналистикой витала антисемейная Афродита, не противница любви, но воинственно настроенная против брака. Вполне естественно, что эти дамы считали всех мужчин недостойными свиньями и энергично несли крест одиноких матерей, передавая его по наследству…
***
О разведенках и одиночестве – это к последнему слову о Мерзлой. В связи с ее отъездом появилась завидная вакансия – место главного редактора во вполне налаженном производстве газеты.
Редактор – должность вредная, но денежная. Золотые крупицы везде вымываются из грязи, но в так называемых средствах массовой информации в особенности. Только зеленый корреспондент может безоглядно служить исключительно делу справедливости и законности, не понимая, что любая информация субъективна, и спорить с редактором, считая, что он то единственное зло, которое мешает… На самом деле хороший редактор стоит по воротничок в грязи, которую льют учредители и связанные с ними чиновники, пытается сохранить в чистоте хотя бы лицо, свое место и тащит за собой лодку с чистыми и впечатлительными журналистами. Повторюсь: все сказанное выше – о хорошем редакторе, а ведь есть и плохие.
Поиском подходящего претендента на должность редактора занялся председатель Комитета по общей политике администрации маленького нефтяного города, уважаемый за свой мощный интеллект еврейчик Сапа, тот, что из бывших. Вполне естественно, что главным претендентом на должность редактора газеты стала его жена Петровна, в момент безвластия исполнявшая обязанности редактора. Готовясь занять редакторское кресло, она прикупила новый яркий костюмчик и красную шляпку и до того была в себе уверена, что свою красную шляпку не снимала даже на планерках у мэра города и выглядела как чудом уцелевший тюльпан на вытоптанном баранами горном пастбище. Такая экстравагантность на консервативном, почти военизированном поприще административной власти и неумение отделять разумные слова из шелухи нецензурной речи нисколько не возвысили Петровну в глазах мэра.
– Начальником она не будет, – сказал Хамовский Сапе. – Я ее посылаю на йух (напомню, что ругательства в данном повествовании пишутся наоборот), а она обижается! Я ей: дура, молчи и слушай, а она в слезы ьдялб. Детский сад на йух.
– Как вы смеете так разговаривать с моей женой!? – возмутился Сапа.
– Иди на йух, герой ворех! – прикрикнул Хамовский, нахмурив брови. – Иди, ищи другого редактора.
Сапа ушел, но затаил обиду. Он решил подыскать такого редактора, который бы привел газету к краху. Для отсеивания ненужных претендентов и соблюдения приличий Сапа пригласил к себе в кабинет Алика. Пригласил по-доброму, как друга семьи.
– Алик, ты один из самых первых журналистов газеты, поэтому я обязан спросить: хочешь ли ты возглавить газету? – начал Сапа.
Мне, как автору, так и хотелось крикнуть Алику: «Соглашайся, дурак, пока предлагают! Бери должность, а там разберешься, нужна она тебе или нет». Но у Алика были в то время другие стремления. Должность, деньги, обязанности, исполнение, свобода, радости жизни… Что бросить на судьбомерные весы, когда получаешь перспективное предложение? Что первее? Ответственность и предположение: «А справлюсь ли я?» Или очарование общественной значимостью должности и заработком? Эта дилемма часто решается в пользу денег, а там как получится. Оглянешься – не очень-то получается. «Дворником всегда успеешь поработать», – говаривал и отец Алика. Но не надо забывать, что для нашего героя деньги и должности никогда не манили настолько, чтобы рвать, и не просто рвать, а подпрыгивать. Если бы Сапа сказал: «Тебе предлагается занять место редактора», – Алик взял бы время на размышление, а потом, скорее всего, согласился, поскольку работу знал и мог отработать за всех журналистов вместе. Но Сапа был стреляный тетерев таежных лесов, поставил вопрос по-другому, не как предложение должности, а как предложение открыть мечты. Но представить свои мечты не облачно-высокими, а морковно-низкими, корыстолюбивыми – желанием занять место редактора – Алик не хотел, тем более что это было неправдой. Сапа как бы воззвал к негодованию приличного воспитания против карьеризма: «Хочешь ли ты возглавить газету?» Что ж, он был хороший психолог.
– Мне нравится работа журналиста, – честно ответил Алик, не желая принимать ответственность за собственное назначение и изменение будущего. – Но я не хочу, чтобы кресло редактора занял человек со стороны. Вы же понимаете, что редактор-варяг будет наших притеснять, выживать и на освободившиеся места потащит своих знакомых, друзей. Он потащит своих, однозначно. Одно хорошо, если у чужака будет мало друзей. Только если кроме меня в газете не будет претендентов на место редактора, то я согласен, но это как грудью на амбразуру.
Была еще одна причина, почему Алик ответил так. Он, как большинство в редакции газеты маленького нефтяного города, не имел специального образования и побаивался, что новый редактор, независимый от дружеских и товарищеских отношений в коллективе, будет излишне формалистом и догадается избавиться от него самого, а нынешняя профессия ему нравилась.
– Если на должность редактора не будет других претендентов из нынешнего состава редакции, то я согласен, – повторил Алик ответ, на который повлияла и еще одна причина из недалекого прошлого.
***
Хлесткая газета до красна массирует холеные лица мерзавцев, не прибегая к грубому насилию, а используя их привычку к чтению или привычку к чтению их разговорчивых знакомых или подчиненных. Остальные чиновники видят муки жертв, попавшихся в сети букв и строчек, иногда смеются, иногда гневаются, но всегда понимают, что так могут и их… Депутатский корпус маленького нефтяного города, полностью состоящий из руководителей разного ранга, волновался.
– Надо, чтобы все статьи перед публикацией обязательно просматривались начальником, – говорил Генерал. – Это сделает их более объективными и точными.
– Правильно, правильно, – раздавались голоса. – А то пишут черт-те что, народ волнуют…
– И это будет не цензура, – продолжил Генерал, – а помощь в подготовке достоверной информации…
Когда слово предоставили Мерзлой, то она неожиданно заявила:
– Каюсь, каюсь, господа депутаты! Газета у нас непрофессиональная, потому что ее делают непрофессионалы. У нас же нет ни одного журналиста с образованием. Нам нужна помощь…
«Стерва, ох стерва, – подумал Алик, записывавший ход заседания. – В друзья к начальству набивается. При чем тут образование журналиста, если все писать умеют после окончания школы, а приемы можно наработать практикой. После такого заявления наших газетчиков могут метлой…»
***
– А кто, кроме тебя, может стать редактором? – продолжал расспрашивать Сапа.
– Петровна, – ответил Алик, понимая, что с Петровной, так трепетно к нему относившейся, он сработается. Однажды он даже стих ей посвятил:
Бесспорно, Я есть отраженье ближних –
Тех, на кого мы смотрим, чьи храним
Улыбки, жесты, разные привычки.
Как в детстве мы безжалостно творим
Себя, как, не задумываясь, лепим
Из странных черт родителей своих,
Берем пример друзей, героев книг и Этих,
Что из кино, и множества Других.
Душевные пустоты заполняли
Тем, что поближе… Годы же твердят
О завершенности… Как редко допускаем
К себе Великое в заветные друзья.
Но есть звезда, погруженная в хаос,
Но есть зерно средь гущи сорняка.
Есть нечто главное, пусть это даже малость,
Вокруг которой снова зреет «Я».
Отсюда все границы и заборы,
Которыми страна окружена,
Страна Души.
Не проберутся воры
В тот мир, где не смолкают малыши.
Но где брать силы?
Снова в фильмах, в книгах,
В прекрасной музыке, покое сентября,
В друзьях старинных,
В их сердечных письмах…
И хорошо, что есть Учителя.
Учителя – это не только, даже не столько те, кто учит чтению, математике и прочим наукам, которые необдуманно по-детски молодые ученики пропускают мимо сачков ушей и объективов глаз… Это те, кто учит выживать в самом широком смысле. Это люди-знаки, наделенные способностями и появляющиеся именно в тот момент, когда ученику они жизненно необходимы и когда он готов воспринять Учение.
Алик назвал Петровну Учителем. И тому была причина. Он впервые на ее примере понял, что можно говорить красивые слова театрально, внешне совершенно искренне, со слезным блеском в глазах, на радость публике, вызывая уважение к себе, но почти не испытывая ничего подобного, о чем говоришь. На примере Петровны оказалось, что можно заставить себя чувствовать, и любить, и сострадать, и эта мимикрия поможет выжить среди людей, поможет заставить их полюбить себя.
Мы все привыкли говорить правду, не раздумывая, нужна ли эта правда и является ли наша правда правдой истинной. Обидеть человека просто. Говорить не всю правду, а слова, приятные собеседнику, открывать в нем самом положительные качества и возвеличивать только стороны, достойные уважения – вот путь для контакта и завоевания сердец. И в этом нет ничего плохого, как в любом строительстве, а не разрушении. Это было великолепное умение, которому стоило учиться. Петровна, подвыпив, как-то сама сказала: «Грубая лесть всегда действует безотказно».
Общество приветствовало душевную патоку. И еще как! «Может, от недостатка родительской любви, любви вообще люди клюют на фальшь, на обманчивую заботу, чтобы хоть подделкой заменить собственное неумение создавать счастье. Этот созидательный обман вполне можно было простить Петровне, если бы она пела на манер соловья, бескорыстно. Но сирены никогда не поют бессмысленно. Петровна с Сапой слишком злоупотребляют несознательным управлением людьми. Мне кажется, большой грех так обманывать. Слишком тяжелой может оказаться цена, которую придется заплатить», – так мыслил впоследствии Алик, но порой и сам попадался…
Петровна сочилась лицемерием, как перезрелая или перемороженная хурма собственным соком, она умело создавала вокруг себя ауру доброй мамы, которой окружающие обязаны потакать за доброе хорошее слово или улыбку. Она действительно манила к себе, с ней хотелось общаться, звонить по пустякам. Это великое искусство, которое Петровна, похоже, впитала с молоком матери. «Такому сложно научиться, – думал по этому поводу Алик. – Излучать любовь, ее не имея, это очень сложно». А в искусственности доброжелательности Петровны его убеждали слишком пряные и благоухающие эпитеты, которые она раздавала…
– Я не хотел бы ставить в редакторы Петровну, – ответил уклончиво Сапа…
Этот реверанс Сапы Алик воспринял как обычную лживую стыдливостью, формальную любезностью, с которой люди, желающие откушать чего-либо вкусненького и дорого за чужой счет, обычно символически открещиваются, желая продемонстрировать скромность. Если перевести слова Сапы на нормальный язык, то они, по мнению Алика, выглядели так: «Конечно, Петровна станет редактором, но для этого все претенденты на эту должности должны отказаться от претензий, а все сотрудники редакции должны нас хорошо попросить, примерно так: «Ну, пожалуйста, Петровна, стань редактором. Кто кроме тебя? Ты самая! Хочешь, на колени встанем?» Но в данном случае Алик ошибался.
