Андрей Викторович Дробот
Холодный путь к старости
Эльза была ничего себе девчонка. Но таких, которые «ничего себе», немало, а любовь штука очень даже управляемая, когда имеешь твердо определенные цели. Бесцельным же Канабека Безроднова назвать было нельзя. Он хотел исправить ошибку своего рождения и влиться в семью, где есть все, о чем мечтал, приобрести, так сказать, лик элиты. А тут жизненная удача на его пути подвернулась такая, что другую такую в его городе сыскать сложно. Все-таки не у всех миллионеров, каковых в его городке водилось ровно семь, имелись дочки и тем более на выданье, поэтому встреча с Эльзой очень даже вдохновила Канабека на любовные свершения…
Он даже инстинктивно читал стихотворные сборники, выискивал стихи, которые мог выдать за свои, и читал на вечерней зорьке своей перспективной подруге:
Когда о Вас я вспоминаю:
Лицо, глаза, изгиб бровей,
Смешную речь скороговоркой,
То мне становится теплей.
Ведь Вы действительно прекрасны,
Красивы, веселы, умны.
Искать сравнения? Напрасно.
Любых сравнений выше Вы.
Как говорить о той, что любишь?
Таким, как Вы – к ногам цветы.
Вы по-мальчишески задорны,
По-детски мыслями чисты.
Ваши черты, как Вам ни странно,
Узнаю среди многих лиц,
Как героиня из романа,
Сошли с его седых страниц.
Поверить в Вас – поверить в чудо,
А верить можно лишь любя.
Я Вас не знаю. Кто? Откуда?
Но в Ваше чудо верю я.
Свадебка разразилась пышная. Лысоватый Андрей Штейтинг, чистокровный русский немец, имевший богатых родственников на землях предков, не пожалел деньжат на радость гостям, дочке и своему зятю. Канабек Безроднов переполнялся радостью и эмоционально напоминал раздувшийся сверх меры воздушный шарик. Он еле сдерживался, чтобы не захохотать во всеуслышанье средь высоких гостей от достижения желанной жизненной цели. Он ощущал себя, как фанатичный альпинист на вершине Эльбруса, вдыхал свежий горный воздух, невесть как возникший в душной городской квартире, и пьянел, не опрокинув рюмки. Благо, что в отличие от воздушного шара, который бы в подобной ситуации просто громко лопнул, Канабек переживал свой триумф в душе, обитавшее где-то…
***
Где обитала душа Канабека? – на сей счет можно рассуждать. Душа человека любвеобильного и чувственного, скорее всего, водится в сердце, которое быстрее вздыхает при каждом удобном случае. Душа труса водится в пятках, так утверждает народная мудрость, но это спорно. У труса сердце трепещет не хуже, чем у чувственного человека, поэтому обитель его души опять-таки сердце. А в пятках, стопах, ногах водится душа заядлого бегуна, который живет ощущением работы икроножных и бедренных мышц. Душа хорошего повара – во рту и в желудке. Душа инженера обитает не иначе как в голове. Душа Канабека застряла на переходе от сердца к уму, и в результате Канабек не мог искренне любить и верно мыслить, а мог лишь глотать и думать о том, как сглотнуть больше.
***
Проглоченный кусок в виде дочки Штейтинга был сладок. Канабек мысленно хохотал, хохотал и хохотал, переживая свои старые тревожные мысли, мысли сына простых родителей, у которого интеллектуальный и имущественный потолок был на уровне какого-нибудь рабочего или инженера среднего уровня, но молчал, потому что соображал, что перечеркнуть карьеру можно всего одним неосторожным взмахом языка. Он осознавал многообещающие перспективы и восьмым животным сверхчувством угадывал, что мог надеяться на успешную безбедную жизнь, особенно если с ребеночком проблем не будет. Старики для своего первенца-внука сделают все, богатые – тем более.
«О боже, как повезло!» – мысленно повторял он, вглядываясь в лица гостей, приглашенных на свадьбу, средь которых узнавал городских начальников. Одно созерцание свадебных подарков так вдохновило его, что, даже будучи трезвым, он полез целоваться со всеми, благо воспоминания о целующемся взасос генеральном секретаре правящей партии были еще свежи…
После свадьбы, встречаясь со старыми друзьями, он не торопился протягивать им руку. Прежде чем поздороваться, задумывался, как отреагирует его тесть. Заходя в магазин, он с насмешкой смотрел на спешивших занять очередь за дешевыми суповыми наборами женщин, похожих на его мать…
Семейная жизнь – штучка ненадежная вроде лампочки, к которой подходят два провода под напряжением. Трагический скачок напряжения, и свет гаснет. Так и в семье: скачок влево, скачок вправо караются разводом, особенно – влево. Сегодня в семье, завтра за воротами. Канабек – не вольфрамовая нить, он понимал и действовал. Он выждал приличествующую паузу и принял фамилию жены. Канабек Безроднов стал Канабеком Штейтингом. Рассуждал просто. Известная фамилия те же деньги. Уж дворником-то никто не поставит. С фамилией Штейтинга можно даже в Германию.
Родители Канабека обижались, особенно отец, надеявшийся, что сынок понесет фамилию Безродновых через века как продолжатель рода. «На обиженных воду возят, – рассудил Канабек. – Старики живут по запыленным понятиям».
Некоторое время новая фамилия казалась Канабеку волшебно возникшим над ним ореолом божественного пламени, привлекающим мотыльки человеческих взглядов. Он испытывал почти физическое наслаждение, когда прохожие в их городке вглядывались в его лицо и переговаривались:
– Смотри, зять Штейтинга идет.
От ниспосланного ему внимания Канабек ходил по улицам как хмельной. Он словно парил над тротуарами и людьми, даже если те бывали ростом выше. Он теперь на всех старался смотреть сверху вниз. Крепенький, среднего роста, с восточными чертами лица и немецкой фамилией городского миллионера, Канабек Штейтинг чувствовал себя железной птицей люфтваффе начала второй мировой, парящей над головами покоренных народов. «Теперь я не какой-то не известно кто, а заметная фигура, – думал он, укоризненно поглядывая на прохожих. – Крутиться надо в жизни, а не семечки у калитки лузгать». Но даже вымоченная в лимоне и жареная на углях форель, поданная под красное неразбавленное вино, и та приедается. На Канабека с запахом нового одеколона, подаренного тещей, снизошло новое увлечение.
Канабек повадился захаживать в организации, где необходимо произнести фамилию для ведения дел, и наблюдал, как изменяются лица собеседников.
Например, надо справочку выписать о составе семьи. Приходит он жилищную контору. Его спрашивают: «Ваш адрес жительства и фамилия». Он отвечает легко, вроде как ерунду: «Адрес такой-то, Штейтинг». И все поразительно меняется. На него начинают внимательно смотреть. Служащие бегут и доставляют своему начальнику весть о том, что их контору посетил Штейтинг. И вот уже Канабек, бывший ранее плевым Безродновым, восседает в кабинете у начальника, болтающего ему всякую скукотищу про какую-то спецодежду и краску в надежде, что зять Штейтинга передаст сии слова Самому. И невдомек тому начальнику, что Канабеку на то наплевать. Он просто получает удовольствие от значимого с собой обращения.
Пошла житуха. Сбылись мечты. Тут и ребеночек подоспел. Как мечтал – сын. Многие мужи ждут продолжателя рода, но Канабек, по себе зная, что сын может сменить фамилию, возлагал на первенца другие надежды. Он догадывался, что состоятельному тестю будет приятно, если сына они назовут именем его, вот и нарек Канабек первенца Андреем. Не прогадал…
А потом был переезд в Германию, в лагерь для переселенцев, где на первой же перекличке Канабека чуть не отправили обратно на родину. Он вышел из строя, когда Старший выкрикнул фамилию Штейтинг.
– Это ты Штейтинг? – обескуражено переспросил Старший, глядя на раскосые казахские глаза Канабека. – Да у тебя морда не немецкая. Как ты сюда попал?
– Женат на немке, господин, – ответил Канабек и заискивающе наклонился, как поступал, когда торговал картошкой на рынке далекого теперь Талды-Кургана…
***
Штейтинг был советским, организовал в Германии торговую фирму «БЕС» и работал, как жизнь научила. Он давно посчитал, сколько денег положат себе в карманы его начальственные российские партнеры, и решил тайно увеличить свою долю: сыры и колбасы скупил по дешевке на распродажах, в глухих подвалах магазинов, где хранились безнадежные товары, но продал все как свежее. Семеныч по достоинству оценил этот трюк, когда был приглашен на осмотр товара. Он открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь едкое, но почувствовал, как карман пиджака потяжелел. Натренированные подушечки пальцев сразу распознали доллары. Рядом стоял Штейтинг и успокаивающе улыбался.
– Подарок, дорогой друг. Подарок. Вам товар везти. Чтоб телега не скрипела, ее смазывать надо, – Канабек похлопал Семеныча по плечу. – Не подмажешь – не поедешь. Мы ж свои люди. Не немчура какая-то. Это они буквоеды, формалисты. В формалин бы их всех. Есть у меня история на сей счет, послушай.
Канабек начал повествование, а Семеныч, заискивающе улыбаясь и заинтересованно кивая, подбадривал рассказчика, подчеркнуто внимательно слушал, но не слышал, поскольку кончиками пальцев отгибал уголки американских купюр и дотошно вслепую их пересчитывал.
ШКУРА
«Нет ничего дороже собственной шкуры»
Решил один мужик скатать в гости к давнему другу, переехавшему жить в цивилизованную Германию. Как тут без подарка? В качестве символического российского сувенира он задумал преподнести широкий презент – шкуру крупного бурого медведя. Мужик был егерем, имел лицензию, знал повадки зверя и все окрестные берлоги, поэтому без особого труда выследил необходимого размера особь и отстрелил ее, почти не испортив наружность. Содрал шубу с почившего царя леса, свернул ее, плотно утрамбовал в рюкзак, позвонил и поехал.
Под пересчет вагонными колесами стыков рельс спокойно миновал мужик границу России и Польши, а поздним вечером перед границей с Германией на вокзале его встретил тот самый давний друг, решивший предвосхитить события и ввезти мужика на земли своей новой родины на собственном автомобиле. Не стерпелось… Немецкие таможенники, одетые безукоризненно, как игрушечные солдатики, особо не придирались, проверили документы, но, когда взревел мотор машины, один из офицеров, будто что-то вспомнив, попросил еще раз открыть багажник и указал пальцем на потертый рюкзак.
– Вас ист дас? – спросил он, как прокаркал.
– Я по-немецки не понимайт, – ответил мужик. – Ихь давно его учил, да и то на тройку. Драй по-вашему. Гитлер капут да дружба-фройндшафт – больше ничего не помню.
– Он спрашивает, что в рюкзаке? – объяснил друг.
– Ничего особенного, медвежья шкура, – ответил мужик под немедленный перевод своего друга, он достал ее из рюкзака, еще не обработанную, дурно пахнущую и лоснящуюся от жира.
– Ах, ах… – заволновались немцы и что-то залопотали.
Тем временем мужик развернул шкуру во весь исполинский рост и необъятную ширь и расстелил на намытом, начищенном полу комнатки немецкой таможни.
– О, о, о… – заокали немцы, покачивая головами.
Мужик растопырил пальцы, оскалил зубы и зарычал на подавшихся назад немцев.
– Медведь! Царь наших лесов. Не боись немчура, дохлый он, – объяснил.
Офицер что-то сердито проговорил.
– А документы на провоз есть? – перевел друг.
– Какие документы? Имею право на отстрел. Вот лицензия, – мужик протянул бумагу с печатью.
Немцы посмотрели документ и вернули назад, сделав крайне недовольные физиономии. И опять загоготали, ну ровно римские гуси, почуяв варваров.
– Они просят предъявить разрешение на ввоз в Германию медвежьей шкуры. Без документов провозить нельзя, – растолковал друг.
– Такой бумаги нет. Зачем? Это просто шкура… – развел руками мужик и от дубиноударного огорчения вдруг начал понимать по-немецки.
– Ганс, скорее узнай, какие документы нужны для провоза шкуры…
– Хорошо, Фриц, сейчас позвоню в центр…
Немцы принялись названивать во все инстанции с присущей этой нации пунктуальностью. Они не упустили ни одного телефонного номера, по которому могли услышать точный ответ, привлекли к делу даже специалистов из Берлина и Бонна. Все поднялись, как по тревоге, и, вместо того чтобы спать, листали большие и малые томики законов и подзаконных актов в поисках одного единственного положения о том, какой документ необходим на провоз шкуры медведя через границу Германии…
В России бы давно сказали, мол, плати штраф и свободен, потом поделили полученные деньги и купили что-нибудь в подарок родным, да и себе. А немцы принялись скрупулезничать. А время-то уже далеко за полночь…
Российский мужик, егерь, не привыкший к тупому следованию долга, и сам изредка за весьма скромную плату позволявший браконьерам отстреливать зверье, подошел к таможенникам и давай им выговаривать с обидой. Причем его жесто-слова приобрели поразительную доходчивость.
– Бог с ней, этой шкурой, заберите ее себе, своим фрау и киндерам (он махнул рукой куда-то ввысь, в потолок, после сделал умиленное лицо и повел ладонью по воздуху так, словно погладил детские головки). На фиг она мне нужна, коли столько проблем? – вопросил он, свернул кукиш и выразительно на него плюнул. – Дарю, презент, майны фройнды (величественно развел руки в стороны и поклонился).
– Нихт… – загоготали таможенники и замахали руками, формируя ими вполне понятные кресты. – Не можем принять, сейчас все выясним (постучали костяшками пальцев по столу)…
Время шло. Друг заволновался, за руку мужика потянул и зашептал:
– Ехать еще прилично. Опоздаю, у меня неприятности будут. Бросай шкуру.
Мужик опять к немцам:
– Цигель, цигель! (показал пальцем на круглое стеклышко часов) Считайте, не было проблемы. Нихт проблем (провел ребром ладони по гортани). Я ее в машину положу (изобразил, что хватает шкуру и тащит к машине), отъеду назад (кулак с выставленным вверх большим пальцем бросил к плечу и двигателеподобно заурчал: «бр-р-р»), в реке утоплю или выброшу на обочину (пнул по воздуху и будто бы посмотрел вдаль, приставив ладонь ко лбу). Давайте сюда…
– Номер не пройдет, – загоготали таможенники, поглаживая ребром ладони локтевой сгиб. – Как вернешься, должен показать документ, что шкура сдана туда, где получил…
– Да где ж я того медведя искать буду (покрутил указательным пальцем у виска)? Не живой он, – мужик схватил себя за горло и вывалил язык. – Да неграмотный был, какая ж с него подпись? (хлестко ударил внешней стороной ладони о внутреннюю)
– Должна быть бумага, а кто тебе ее напишет, (офицер махнул рукой, как рубанул, мимо застегнутой ширинки) медведь или президент, для нас значения не имеет.
Накалились международные отношения до предела, запахло третьей мировой войной… Мужик нервно, но приветливо скакал вокруг, показывая, как охотился на медведя, и покрикивал на непонимающих таможенников, которые нелепо улыбались, как бы извиняясь, что не понимают по-русски:
– Шкуры, шкуры…
Вдруг раздался звонок…
Оказалось, что в ближайшей истории Германии не было прецедентов с провозом медвежьей шкуры. Видимо, медведи в тамошних лесах перевелись.
В России, хоть и закон на твоей стороне, но коли пришлось служивым повозиться, то они к чему-то другому придрались бы, чтобы штраф выбить. А на немецких таможенников вроде как просветление нашло.
– Раз не запрещено провозить в Германию шкуры, то можете забирать трофей и ехать дальше (они дружно развели руки в стороны, сделав сконфуженные физиономии, и махнули правыми руками, гоня ветер вперед)…
***
Семеныч дослушал Штейтинга на той ступени вежливости, когда хочется перестать вежливо улыбаться и дать в глаз назойливому рассказчику. Единственное, что его удержало от грубости, – это приятные на ощупь доллары.
«Предприятие акционируется, возможно, мою должность сократят. Полечу, как выкуренный бычок с балкона, благо запасной балкон заготовлен. Есть вариант, что возглавлю налоговую полицию маленького нефтяного городка. Она вот-вот сформируется. Дружок мой, Закоулкин, с которым мы в отделе по борьбе с хищением социалистической собственности, ОБХСС, не один пуд соли украли, наверх, во власть, пробрался и обещал. Есть и другая сторона. Как только госпредприятие станет частным, я не попаду под уголовную статью, касающуюся этих продуктов. «Субъектами должностных преступлений не могут рассматриваться лица, занимающие должности, связанные с выполнением работ в негосударственных предпринимательских структурах» (эти строчки из Кодекса Семеныч выучил наизусть). Пусть грузят, что хотят», – такие мысли быстро промелькнули в голове Анатолия Семеновича Ворованя, и он родил заключение:
– Грузите. На Севере не то едали, а тут голимый импорт. Престижно. Порченое, непорченое – все разгребут с прилавков, где одни соленые огурцы рядами, да тощие одеревеневшие курицы. Что вы хотите? Глухомань! Кто знает, как немецкая колбаса с сыром пахнут?
Семеныч надеялся, что ягельно-рогатая тишина маленького нефтяного городка спишет все. Он кинулся по блестящим немецким магазинам в поисках подарков для родственников, а потом – домой…
***
Штейтинг отправлял германский сыр с колбасой машинами срочно, пока в потрясаемой перестройкой советской стране не передумали насчет контракта.
Новость озвучил Кошельков на планерке:
– Машины пошли. Вам, Воровань и Золотуха, выпала большая честь – встретить товар…
Семеныч как услышал, так обмер. Ему до смены работы оставался еще минимум месяц, а до перевода государственного нефтегазодобывающего предприятия в частное – и того больше. Если продуктовый скандал возникнет до акционирования, то у Семеныча могли возникнуть неприятности, но от приказа не спрячешься.
На волне лозунгового порыва Семеныч с Нинкой вылетели в Москву. Нинка уснула уже на взлете, широко разложив пухлые, словно подушечки для иголок, ладони по подлокотникам. Ей снился инопланетянин, читавший стихи:
Под синей гранью неба,
Вдали скоплений звезд
Растут колосья хлеба
И жизнь несет свой пост.
На круглой, малой крохе -
Земле – сестре миров,
Колдуют люди-боги
И нет других богов.
– Вселенная похожа на огромный многогранный алмаз, и ваша планета образует лишь одну микроскопическую грань… И мы, стоя в центре алмаза, видим, чем вы занимаетесь, все видим… – говорил он Нинке, укоризненно покачивая глазками на длинных тоненьких усиках. Нинка чувствовала, как голова от этих слов у нее разбухает, и она изредка шумно, но безрезультатно пыталась сглотнуть….
Семенычу не спалось, он спешно обдумывал детали новогодней операции с продуктами. Протухшие местами сыры и колбасы могли разнюхать уже на московской таможне, и тогда заваленное дело, как неаккуратно срубленное дерево, могло придавить самого Ворованя. Надо тянуть с растаможкой, растаможивать продукты надо на Крайнем Севере. Это ясно. Семеныч решил свалить немецкие колбасы с сырами на складах своего московского знакомого по фамилии Пофигенко и поручить ему постепенную неторопливую их переотправку. Под Пофигенко действовала многообещающая фирма «Успех», своим названием внушавшая уверенность, что за хорошие деньги все будет оформлено как надо. Деньги есть, чего бояться?
Семеныч растолкал Нинку:
– Слышь, какого беса тратить время в столице на ерунду. Я все продумал. У меня в Москве дружок. У него склады. Он сделает за нас всю работу. Запросто. Заплатим ему, сообщим своим, что следим за погрузкой-разгрузкой, а сами хоть в рестораны заглянем, посидим, как люди, по Москве походим, по магазинам.
На загул Нинку не пришлось уговаривать. После скучной жизни в маленьком нефтяном городке, после его серых пятиэтажек и покосившихся деревянных строений, пустынных улиц без деревьев и травы, песчаной летучей почвы, непролазных сугробов возле подъездов и загоняющих в безотрадные квартиры гнуса и морозов она готова была на любое безумство, чтобы утолить женское желание ежедневного праздника, и они погуляли…
***
Звук, словно от удара мелкой разменной монеты о металлическую тарелку, извлек Семеныча из нежной пелены воспоминаний. Он сглотнул слюну, наполненную самовнушенным вкусом «Столичной». Темные фантомные силуэты официантов, раскрасневшейся улыбчивой Нинки, веселого пьяного люда постепенно померкли. Опять возникли неприветливые пустые стены камеры. Со стороны камерной двери раздался осторожный стук, схожий со звоном милостивой монеты…
– Кто там? – начальственным басом прохрипел Воровань.
Окошко камеры открылось и явило худощавое личико.
– Анатолий Степанович, это я, Сашко, охранник, – ответствовало худощавое личико.
– Что надо?
– Вам харчей принесли от преподавателя водительской школы.
– Давай сюда.
Сумка оказалась увесистой. Семеныч приоткрыл ее и чуть не перекрестился: словно в ответ на его воспоминания, кухня московского ресторана перенеслась в сию тюремную обитель. Блистал полный комплект недурственного вечернего угощения, истребив который полагалось танцевать под заводную лезгинку не иначе как на «бис». По камере понесся запах жареного мяса и буженины, корейского салата и соленых огурчиков. Алела двухлитровая банка красной икры. Но рука Семеныча в первую очередь ухватилась за горлышко бутылки.
– Садись, выпьем, – предложил он Сашко.
– Да что вы?! Я ж при исполнении.
– Тогда Вовку Косого позови.
Пришел Косой, который впоследствии нашел более теплое место в чиновничьих кабинетах. Он и тогда понимал, какое выражение лица надобно в конкретной ситуации и какие слова.
– Чем прислужить? – спросил Косой, слегка склонив мощную спину несостоявшегося грузчика, вытянув навстречу скуластое, как у кочевника, лицо и призывно помаргивая крупными коровьими глазами.
– Это у вас случаем не Золотуха надрывно кашляет?
– Она самая. Дурку валяет. Под туберкулезницу косит, чтобы ее из КПЗ выпустили под подписку о невыезде. Ты с ней Семеныч переговорил бы, а то в карцер глупую бабу посадим за симуляцию.
– Конечно, поговорю. Наше землячество крепко, сам знаешь. Мы хохлы везде, где сала больше. Мы нация без границ. Хохол хохла всегда поддержит, а москаля даже на московской земле зажмет. Водки хочешь?
– Печеночка пошаливает, а то с удовольствием, – отбрехался Косой.
– Эх, болячка, иди, только Золотуху приведи, не пить же мне одному, и не обижай бабу, не самая последняя…
Семеныч выпил первую рюмку и потянул ко рту столовую ложку полную красной икры, когда Нинка вошла в камеру.
– Садись, угощайся. Хоть ты на допросах меня выставляешь главным мошенником в этой операции с продуктами, я без претензий. Люблю тебя, Золотуха, потому ничего для тебя не жалко… – правдоподобно слицемерил он, потому как не жалко ему было только вещей, достававшихся без труда, как эта сумка с продуктами.
В мрачной полутьме камеры предварительного заключения Воровань с Золотухой выпили, закусили. Еще выпили, закусили… Стало светлее, радостнее и просторнее. Семенычу показалось, что мимо пролетел белый голубь, носитель святого божественного света, а вслед два маленьких ангелочка в поповских рясах, бывшие инженеры и с рогатками. Махнул рукой, отгоняя хулиганчиков, но те лопнули, как мыльные пузыри. Глянул на Нинку Золотуху, обомлел: Дева Мария. Так и значилось на деревянной табличке, застывшей на ее груди, в левом нижнем углу которой было нацарапано: «государственная типография «Российский крест» тираж десять тысяч экземпляров». Потянулся к табличке, та исчезла, а на Нинке возникла монашеская одежда. «Исповедь, требую исповедь», – сказала она. Семеныч забормотал:
– Не был бы женат, Нинка, тебя бы взял. На мою первую ты сильно похожа. Она занимала одну из ведущих должностей в прокуратуре Киева и уму-разуму меня учила. Какое удивительное было время, социализм, все вокруг колхозное – все вокруг мое! Чиновники и рядовые труженики были как два отдельных отряда двуногих. Одни служили для создания богатств и горели энтузиазмом, другие знали, как использовать их энтузиазм, скромность, честность и другие достойные качества. Сейчас все меньше энтузиазма, скромности и честности. Но здесь, на Севере, словно замерзло все. Этот нефтяной городок, как овчарня для овец. Волки примирились и сдружились, чтобы безопаснее набивать утробу, пока овцы продолжают жить своими глупыми идеалами. В общем, первая жена открыла перспективы другой жизни. Вся беда, что на старых должностях мне не удалось войти в стаю волков, все в шакалах побирался. Только в налоговой полиции подфартило…
Речь Семеныча становилась все менее понятной. Как неустойчивый груженый картошкой мешок, он тяжело упал на нары и еще в падении уснул. Сладкие, как сахарные петушки на палочках, одолели его грезы о милиции маленького нефтяного города, где он несколько лет назад служил заместителем по оперативной работе. Состав был чисто хохлацким. Мужики творили что хотели, водочкой так упивались, что начальник милиции, Коненко, лез ко всем целоваться. И вот во сне Семеныч вместе с этим Коненко отплясывал гопака. Они размахивали табельными пистолетами, постреливали в потолок, и вскоре от опадающей известки стали похожи на раздобревших псов породы далматинцев…
Семеныч весело заскулил и судорожно задергал правой ногой. Золотуха замерла с ароматным куском буженины в руке. Она не видела снов Ворованя, но подумала: «Вот собака». И было почему.
***
Как только запах пропавших сыров и колбас не смог бы отнести к особенностям заграничного производства даже едок с самым испорченным обонянием, Семеныч уволился с должности заместителя начальника нефтегазодобывающего управления и перешел на должность начальника налоговой полиции маленького нефтяного города. Ветра перестройки дули с запада на восток все сильнее, пролетая через всю Россию в Китай, прихватывая и унося за кордон все, что плохо лежит, неся с собой и дух испорченных западных продуктов. Вскоре Золотуха почуяла неладное, хотя маленький нефтяной городок отделяли от Москвы тысячи километров…
Нинка перезвонила Ворованю в налоговую полицию:
– Анатолий Семенович, проинструктируйте по старой памяти. Мои звонят и говорят, что на складах «Успеха» не сыр, а дерьмо.
– Ты только не волнуйся. Сыр взят по образцам. Он такой, какой должен быть. Ты слышала про сыр с плесенью?
– Нет…
– Это один из лучших сортов. Продукт – лучше не придумаешь. Бери и отправляй, – отбрехался Семеныч…
Мало того, что западный ветер был несвеж, к Золотухе заструились по телефонным проводам жалобы от грузчиков, носивших продуктовые упаковки в вагоны.
– Нина Батьковна, мы к запахам привычны, но ваша колбаса пышет убойно. Респираторы не спасают, в противогазах грузим…
Золотуха опять звонила Ворованю, но тот отвечал все более кратко и грозно:
– Принимать, мать вашу, и отправлять, мать вашу! Все обговорено и договорено, осталось закончить. Твои грузчики и экспедиторы пусть не суют свой чувствительный нос в чужое дело…
Экспедиторы, сопровождавшие сыры и колбасы до Крайнего Севера Сибири, прикрывали носы платочками и тряпочками, смоченными в остатках недопитого тройного одеколона, потому что вагоны по духу, их сопровождающему, сильно напоминали заброшенные африканские помойки. Вагоны привлекали устрашающе темные тучи мух. В пути крылатые насекомые цеплялись за обшивку поезда, прятались в щелях и межвагонных пространствах, а как только состав останавливался, взмывали в воздух и жужжали так, что заглушали крики охранников и железнодорожников, отбивавшихся дубинками, свернутыми из центральных газет. На станциях порой спрашивали:
– Что за дерьмо везете?
– Не хай. Сильно дефицитные продукты. Заграница! – отвечал командир поезда.
– Вы ж всех российских мух приманили.
– В вагонах, мужики, лучшее, что за границей есть. Товар на доллары покупали. Муха не дура. Уж если от своего любимого навоза отказалась ради нашего груза, так почитай настоящий деликатес везем…
***
В это время Семеныч сидел в своем кабинете, кабинете начальника налоговой полиции, и обмозговывал продуктовую операцию руководства «СНГ». Для него стало открытием, что можно оттяпать у государства большие деньжищи совершенно законно и без больших неприятностей. Главное действовать спокойно, нагло и давить подчиненных, чтобы и пикнуть не смели. Семеныч понимал: если возбудят дело о мошенничестве, то он и Золотуха окажутся обвиняемыми, но надеялся, что его не тронут и нынешнее кресло защитит. Это разумела и Золотуха. Она боялась превращения в единственную козлищу отпущения, а ведь из козлиного следа продуктовой сделки она даже глотка не отхлебнула. Ей было горько и обидно, поэтому она и паниковала в камере: от отчаяния косила под туберкулезницу, когда за общее дело посадили ее одну, а произошло это очень скоро после прибытия состава с немецкими продуктами на таможню Крайнего Севера…
***
Открывали вагоны ранним июньским утром и замерзшие мухи падали с содрогавшихся дверей на землю, как мелкие комочки грязи. Таможенник зашел в вагон, проверил коробки с продуктами и в крайне расстроенных чувствах вышел. Взяток не предвиделось, взять нечего: колбаса и сыр заскорузли до того, что напомнили таможеннику синтетический каучук. И всего этой пропастины приехало около двухсот тонн…
ТАМОЖНЯ
«Знание не только сила, но и деньги»
Таможенника звали Веня Куробабкин. Неудовлетворенный зарплатой и северными надбавками, он внимательно следил за законодательством, чрезвычайно изменчивым в период российской перестройки. Взбалмошная верховная власть ничем не отличалась от других организаций и имела свои показатели работы – количество инициированных законов. Каждый депутат стремился лидировать, вот и старались так, что уследить невозможно.
Образование стоит денег, и Веня Куробабкин взял на себя неофициальную учительскую миссию по отношению к юридически необразованной клиентуре. По вечерам он засиживался за чтением, выискивая тонкости отправки грузов, и это принесло ему немало дивидендов, особенно после заключения таможенного союза между бывшими союзными республиками: Россией и Белоруссией. «Чего же боле? Если таможенный союз, значит, можно без затруднений переместить свой скарб из одного государства в другое», – посчитал народ, но на таможне стоял Куробабкин, знавший все.
На Крайнем Севере Сибири обосновывались люди со всех уголков почившего Советского Союза, вмещавшего в себя пятнадцать союзных республик и уймищу разных народов и народностей. Переселенцы, вполне естественно, стремились перевезти вещи. На Север ехали контейнеры с пожитками и мебелью, стоившей в Белоруссии дешевле, чем в России. Хозяева контейнеров, получив уведомления, собирали друзей, заказывали машину и ехали на грузовые вокзалы. Настроение прекрасное, и осмотр вещей вместе с инспектором таможенного поста Куробабкиным казался формальностью.
Беспечная веселость исчезала с лиц владельцев контейнеров и сменялась напряженной тревожностью, когда Куробабкин с непонятной им скрупулезностью вчитывался в этикетки на каждой табуретке, диване, мягком уголке…, внимательно осматривал каждый предмет домашней обстановки. Искал он мебель, произведенную не в Белоруссии, а также мебель без этикеток: это был его хлеб. Тогда Куробабкин вставал величаво, как оперный певец, и сурово произносил заученную и отрепетированную тираду: «По постановлению таможенного комитета…»
