Андрей Воронин
Инструктор. Первый класс
Тот первый раз действительно больше всего напоминал аферу – наглую, скверно продуманную, предпринятую на авось людьми, которым нечего было терять. В тот раз им повезло, но Климов еще долго вздрагивал и нервно озирался при одном воспоминании о той, с позволения сказать, торговой операции. А месяцы спустя совершенно случайно выяснилось, что канал поставок дешевого грузинского виноматериала вовсе не закрылся после того случая, что система розничной продажи под видом тонкого бургундского напитка отлажена, как механизм швейцарского хронометра, и отменно функционирует и что во всей фирме не знает об этом, наверное, один только ее основатель, Игорь Витальевич Климов…
Надо отдать должное Мухе: левых доходов он от компаньона не утаивал, и то обстоятельство, что Климов, экономист с высшим образованием, так долго воспринимал эти добытые мошенническим путем деньги как должное, не подозревая об их происхождении, красноречиво свидетельствовало об организаторском таланте Мухина. Цистерны с грузинским вином прибывали на российскую таможню уже с французскими товарно-транспортными накладными, которые выглядели совсем как настоящие, а может быть, и являлись таковыми на самом деле. Усатые смуглые водители, почти не понимавшие по-русски, с одинаковым успехом могли оказаться как грузинами, так и уроженцами юга Франции; проплаченный Мухой коридор на границе работал так хорошо, что вопрос о происхождении не только самого вина, но даже и людей, сидевших в кабинах мощных тягачей, никем не поднимался.
К слову, последнее обстоятельство показалось Климову совсем уж загадочным. Он навел справки, и оказалось, что все это проще пареной репы: водители были свои, русские, с надлежащим образом оформленными ОВИРом загранпаспортами и визами. Это лишний раз доказывало, что Муха умеет работать и понапрасну не рискует. Вот только то, чем он занимался, не нравилось Игорю Витальевичу все больше…
– Пора завязывать, Виктор, – сказал он. – У нас легальный бизнес, а тебе все неймется. Сядем ведь!
– Так уж и сядем, – лениво возразил Мухин. – Да если даже и сядем, что с того? Мы ж русские люди! От сумы да от тюрьмы…
– Да пошел ты, – раздраженно отмахнулся Климов. – Не знаю, может, для тебя тюрьма – дом родной, а я по твоей милости на нары отправляться не хочу.
– Ты выражения-то выбирай, курортник, – набычился Мухин. – Я тебе не сявка копеечная, а равноправный компаньон. А если ты такой порядочный, подумай сам своей ученой головой: товар поступил, он уже в работе, а может, и в торговле, не знаю. За него платить надо, Игорек, что бы ты об этом ни думал. Грохнут ведь, чудило ты гороховое! И никто не узнает, где могилка твоя.
– Ты меня не пугай, – огрызнулся Климов.
Остатки отпускного настроения улетучились, и он поймал себя на новом, непривычном чувстве: впервые в жизни ему остро хотелось убить человека, и не кого попало, а Муху.
– Почему это, собственно, ты о моей могилке заговорил? Ты с ними дела ведешь, тебе и разбираться!
– А платежные документы кто подписывает? – вкрадчиво напомнил Мухин. – Ты, Игорек! Не подпишешь – с тебя и спрос. Ты только не подумай, что я тебя пугаю или там шантажирую. Мне ведь тоже мало не покажется! Если что, закопают рядом. Это бизнес, братан. Нет, если хочешь, можем, конечно, и соскочить. Хотя денег, не скрою, жалко. Но ты прав, спокойный сон важнее. Только соскакивать, Ига, на полном ходу нельзя. Так ведь недолго и шею сломать. Сперва притормозить надо, свернуть дела, рассчитаться по долгам… Ну, как иначе-то? По-другому, хоть поперек себя ляг, бизнеса не сделаешь!
– Хорошо, – вздохнул Климов, – заплатим. Но учти, это в последний раз!
– Да понял я, понял, – закивал Мухин, ловко выхватывая откуда-то документы, которые, как оказалось, были у него наготове. – Конечно, в последний. Как скажешь. Ты начальник, я дурак… Давай подписывай, а то они уже звонили. Беспокоятся джигиты!
Климов бегло просмотрел документы, бросил на компаньона косой недовольный взгляд и, подсев к столу, начал размашисто подписывать бумагу за бумагой. Сосредоточившись на этом ответственном деле, он не замечал тяжелого, многообещающего взгляда, которым смотрел на него Виктор Мухин.
Глава 3
В неотапливаемой каморке с дощатыми стенами, низким скошенным потолком и единственным подслеповатым окошком с заросшими копотью и пыльной паутиной стеклами было промозгло и сыро. Снаружи в окошко постукивал редкий косой дождь, в щелях шепеляво посвистывали сквозняки. Свисавшая с изъеденной шашелем потолочной балки голая лампочка на грязном витом шнуре разливала по помещению слабенький грязновато-желтый свет, который на равных соперничал с сумеречным полусветом угасающего дня. По углам и под мебелью залегли глубокие мохнатые тени; паутина на окошке подрагивала и колыхалась на сквозняке, который пригибал книзу танцующий синеватый огонек горевшей на столе спиртовки.
На криво приколоченной к стене самодельной полке тускло поблескивала стеклом и фарфором скверно отмытая химическая посуда – колбы, пробирки, чашки Петри, тигли. Недостаток специальной посуды компенсировался обычными стаканами и парой надтреснутых фаянсовых чашек с отбитыми ручками. Композицию завершали старые аптекарские весы с побитым ржавчиной никелированным коромыслом; коричневого стекла банки с химическими реактивами стояли на сто раз прожженном химикатами, исцарапанном подоконнике.
Клим Зиновьевич Голубев сидел на шатком табурете и, горбясь, прикрывал ладонями от вездесущего сквозняка пугливое пламя спиртовки, на которой в чашке Петри выпаривался какой-то белесый раствор. На нем был старый солдатский ватник, покрытый пятнами самого разнообразного вида и происхождения, а местами и прожженный до дыр все теми же едкими химикатами. От ревматизма Клима Голубева спасали старые валенки с галошами, а плешивую, формой напоминающую огурец голову прикрывала замызганная лыжная шапочка того фасона, что был модным в начале семидесятых годов прошлого века – с козырьком, помпоном и широкими полями, которые, будучи отвернутыми книзу, образовывали что-то вроде лыжной маски. На руках у него были старые вязаные перчатки с обрезанными пальцами; в одной из них дымилась сигарета без фильтра, другая сжимала стеклянную палочку, которой время от времени помешивала выпариваемый раствор.
За спиной у него с протяжным скрипом и треском распахнулась дверь. Мгновенно усилившийся сквозняк задул огонек спиртовки, в каморку потянуло теплом и запахом жареных грибов. Когда-то давно Климу Голубеву повезло – пожалуй, единственный раз в жизни: получив на сдачу лотерейный билет, он выиграл морозильную камеру. Теперь в сезон они забивали камеру грибами, которые нельзя было ни засушить, ни засолить, ни замариновать – сыроежками, подберезовиками и тому подобным грибным мусором, – и на протяжении всей зимы мороженые грибы наряду с грибами солеными, сушеными, маринованными и законсервированными в жире являлись одним из основных элементов семейного рациона. Грибы опостылели Климу Зиновьевичу давно и основательно, их запах автоматически ассоциировался у него с нищетой и вызывал злобу. Он честно, до последней копейки, отдавал жене зарплату – пускай небольшую, но и не настолько маленькую, чтобы на нее не могли нормально прокормиться три человека. При этом мяса он практически не видел, ходил в обносках и все время выслушивал сварливые жалобы на отсутствие денег. Ну, вот куда, спрашивается, она их девает? Одета как огородное пугало, косметикой не пользуется, продукты не покупает и даже не пьет, а деньги уходят, как вода в песок. Солит она их, что ли?
– Там в зале опять с потолка капает, – раздался со стороны дверей привычно недовольный голос дочери. – Мамка говорит, чтоб ты поглядел.
– Чего глядеть-то? – не оборачиваясь, огрызнулся Клим Зиновьевич. – Что я, воды не видел? Глядеть нечего, крышу латать надо.
– Вот и залатал бы, – заявила дочь.
– А чем я ее залатаю? – чиркая спичкой о коробок и снова поджигая фитилек спиртовки, резонно возразил Голубев. – Штаны с себя сниму и на конек присобачу? Да и некогда мне. Через час на работу, во вторую.
– Так то через час, – сказала дочь. – А оно капает и капает. А ты сидишь. А мамка злится.
– Да пускай хоть лопнет от злости, – бесцветным голосом равнодушно произнес Клим Зиновьевич. – И ты с ней за компанию. Сидишь… Делом я занят, неужели не понятно?! Опыты ставлю!
– О-о-опыты, – с неимоверным презрением протянула дочь. – Химик. Лучше бы новые джинсы мне нахимичил, ученый.
Клим Зиновьевич открыл рот и даже обернулся, чтобы призвать зарвавшуюся наследницу к порядку, но дверь уже захлопнулась с такой силой, что с потолка посыпался мелкий мусор, а огонек спиртовки снова погас.
Голубев принялся терпеливо чиркать спичкой о разлохмаченный коробок. Его душила не находящая выхода злоба, и руки тряслись так, что ему не сразу удалось зажечь спиртовку. Дочь! Родная кровь! Ну ладно, жена еще может иметь к нему какие-то претензии по поводу своей якобы загубленной молодости и несложившейся жизни. Хотя, если разобраться, кто виноват? Вышла бы за местного бездельника и жила в свое удовольствие – терпела пьяный мат и побои, тащила бы семью на своем горбу и каждый год рожала зачатых по пьянке дебилов. Но нет, ей понадобился перспективный жених с образованием! Так чего ж теперь жаловаться? Да, жизнь сложилась совсем не так, как он планировал, но ведь в этом есть немалая доля и ее заслуги! Вместо того чтобы в трудную минуту подставить мужу плечо, помочь, поддержать, она всю жизнь только и делала, что ныла, вздыхала да канючила, пилила и грызла… А что ей еще делать, на что тратить энергию, если за все это время она, считай, и года не проработала?
Но жена – это ладно, к этому Клим Голубев давно притерпелся. А дочери что не по нутру? Джинсов новых не хватает? Так пойди и заработай себе хоть на джинсы, хоть на помаду, хоть на лимузин с откидным верхом! Понюхай, чем они пахнут, честно заработанные денежки, а после уж и требуй чего-то, если силы еще останутся что-то там требовать… Да и вообще, кто дал этой соплячке право так разговаривать с отцом?!
Дверь у него за спиной снова открылась. Клим Зиновьевич был к этому готов – подобные сцены происходили в его доме регулярно и всегда разыгрывались по одному и тому же сценарию.
– Сидишь? – раздался скрипучий, как ржавая дверная петля, голос его законной супруги. – Дом на глазах разваливается, а хозяин и в ус не дует!
– То-то, что хозяин, – регулируя пламя спиртовки, парировал Голубев. – Мой дом, что хочу, то и делаю. Захочу – с кашей съем, захочу – продам, а захочу – сгною к такой-то матери вместе с тобой, язвой прободной.
– Я говорю, крыша течет, – оставив без внимания намек на свое весьма шаткое имущественное положение, сообщила жена. – Уже все тазики полны! Делать что-то надо, а ты сидишь тут, как дитя малое, со стекляшками играешь!
– Не играю я, – сдерживаясь, сказал Клим Голубев. Ему было все равно, что говорить: процесс выпаривания близился к завершению, и прервать его он не согласился бы, даже случись в Пескове землетрясение, извержение вулкана и цунами – все сразу, одновременно. – Сказано же вам, дурам: делом я занят, опыты ставлю!
– Да кому они нужны, твои опыты! От твоих опытов дырка в крыше не зарастет, телевизор не починится и в холодильнике не прибавится! Опыты у него! Бездельник ты, дармоед, черт меня дернул с тобой связаться! Чтоб ты сдох тут со своими опытами!
Клим Зиновьевич вздрогнул. Несмотря на то что психологический климат в семье уже много лет был, мягко говоря, неблагоприятным, а говоря попросту, трудно переносимым, подобное пожелание от своей законной половины он сподобился услышать впервые, и оно ранило его тонкую натуру неожиданно глубоко и больно. Клим Голубев, как и большинство из нас, полагал себя хорошим человеком – пусть с отдельными недостатками, но в целом вполне приличным, положительным и в высшей степени безобидным. Посему желать ему, хорошему человеку, сдохнуть мог только враг. А поскольку дочь, которая, разумеется, все слышала, не перечила жене ни единым словом, она, надо думать, была с ней солидарна и тоже желала родному отцу смерти. Что ж, как аукнется, так и откликнется.
Жена все не уходила – скрипела, брюзжала, сравнивая его то с половой тряпкой, то с дыркой от бублика, чего-то требовала и даже, кажется, чем-то грозила. Клим Зиновьевич ее не слушал, целиком сосредоточившись на деле, которым занимался. Вода в чашке Петри выкипела полностью, оставив после себя щепотку беловатого кристаллического вещества. Голубев погасил спиртовку, достал из ящика стола два квадратика заранее нарезанной вощеной бумаги и, бережно орудуя стеклянной лопаткой, разделил порошок на две равные доли. Каждую из них он пересыпал на бумагу, а бумагу аккуратно свернул конвертиком, наподобие тех, в которых когда-то продавались порошки от простуды и кашля. Супруга не обращала на его манипуляции ни малейшего внимания – для нее это была пустая забава, глупое времяпрепровождение, вроде коллекционирования марок или игры в оловянных солдатиков.
Клима Зиновьевича такой подход жены вполне устраивал. Аккуратно уложив оба пакетика в глубокий карман брюк, он принялся невозмутимо наводить на столе порядок. Решив, что муж прекратил возню с пробирками под воздействием ее пламенных речей, супруга временно удовлетворилась победой и покинула каморку, которую Голубев именовал лабораторией. Задумчиво глядя в окно, химик-любитель выкурил еще одну сигарету, а потом, встрепенувшись, вернулся к наведению порядка в лаборатории.
Расставив все по местам, вымыв посуду и протерев грязноватой тряпкой испещренный следами пролитых химикатов стол, Клим Зиновьевич снял и повесил на гвоздь у двери солдатский ватник, переобулся из валенок в потертые домашние тапочки, толкнул обитую старым, в серых клочьях вылезшей ваты, дерматином дверь и очутился в тепле и относительном уюте своего дома. Беспрепятственно распространявшийся по всем комнатам синеватый кухонный чад лип к коже и омерзительно благоухал жареными грибами. В утробе растрескавшейся русской печки негромко постреливали гнилые доски; за годы и десятилетия этого добра во дворе у Голубевых скопилось столько, что Клим Зиновьевич не считал необходимым тратиться на дрова. Правда, тепла они давали мало и зимой в доме было прохладно, зато такое топливо вообще ничего не стоило – ступай на задний двор и бери, сколько унесешь, – а его использование позволяло заодно хотя бы отчасти разгрести мусорные завалы на участке, что также ставилось Голубевым себе в заслугу.
Из большой комнаты доносился частый перестук падающих в подставленные тазы и кастрюли капель. Там бормотал включенный телевизор и слышалось ворчание жены, которая, не имея под рукой иного оппонента, сварливо переругивалась с диктором. Откуда-то появилась дочь, молча, даже не удостоив взглядом, обогнула стоявшего на дороге отца и скрылась в своей комнате, независимо хлопнув дверью. Клим Зиновьевич улыбнулся. Сейчас он мог с улыбкой стерпеть что угодно, поскольку принятое решение наполняло его душу покоем и безграничным терпением.
Стараясь не скрипеть половицами, он прошел на кухню. Сковорода с грибами еще дымилась, но уже была снята с огня. Воровато оглядевшись, Голубев извлек из кармана брюк один из двух пакетиков и высыпал его содержимое в сковородку. Хорошенько перемешав грибы, он старательно разровнял их ложкой и уже сунул было ее в рот, чтобы по привычке облизать, но спохватился и без стука положил на край сковороды – так же, как она лежала до его прихода.
Выходя из кухни, он столкнулся с женой.
– Есть будешь? – спросила она неприветливо.
– Не хочу, – так же неприветливо ответил он. – Сыт я по горло твоими грибами!
– И то правильно, – с ядовитой покладистостью согласилась жена, – на обед еще заработать надо.
– Много вы зарабатываете, – буркнул он и пошел переодеваться перед уходом на работу.
Беря из-под навеса велосипед, он слышал, как жена своим пронзительным голосом зовет дочь к столу.
– Поглядим, кто раньше сдохнет, – вполголоса произнес Клим Зиновьевич.
Выйдя за калитку, он оседлал велосипед и покатил знакомой дорогой в сторону завода. По его лицу стекали струйки дождевой воды, но ушедший в себя Голубев не замечал этого неудобства. Глаза его были пусты, а на губах играла загадочная улыбка.
* * *
Коротко блеснув в скупом сереньком свете ненастного осеннего дня, тяжелый нож с тупым стуком вонзился в середину висевшего на стене липового спила. За ним почти без паузы последовал второй, воткнувшийся в мишень так близко от первого, что клинки, соприкоснувшись, издали короткий скрежещущий звук и завибрировали в унисон.
– Скучно, – ни к кому не обращаясь (поскольку, кроме него, в квартире никого не было), вслух сообщил Илларион Забродов и отложил в сторону готовый к броску нож.
За окном барабанил холодный осенний дождь. Звук был какой-то такой, что сразу чувствовалось: это надолго. Выходить из дома не хотелось, да и нужды в этом не было. Рита опять не приехала, и даже Андрей Мещеряков куда-то запропастился – надо полагать, отправился в служебную командировку, спасать мир или просто наводить трепет на командование и личный состав подразделений, удостоенных высокой чести принять явившегося с проверкой столичного генерала. Это тоже было скучно, хотя в отсутствии Мещерякова Иллариону виделись некоторые плюсы. Ну, был бы он в Москве, ну, позвонил бы или, хуже того, приехал, и что, позвольте узнать, Илларион мог бы ему сказать? Извини, Андрюха, ничего я не нашел и найти уже не надеюсь, – вот примерно так и ничего сверх того.
Версий в деле об убийстве полковника ГРУ Замятина с самого начала было много, и отрабатывали их серьезные профессионалы – так, по крайней мере, утверждал Мещеряков. У Иллариона не было оснований не верить его словам. Полковника нашли мертвым в номере, который он занимал в подмосковном доме отдыха «Рябинка», где останавливался всякий раз, когда ненадолго приезжал в Россию из своих бесконечных заграничных командировок.
Вместе с полковником в его номере умерла некая дамочка бальзаковского возраста – надо полагать, его очередная пассия. Иван Ильич Замятин никогда не скрывал, что питает определенную слабость к противоположному полу, но в похождениях своих неизменно соблюдал должную осторожность. Все было шито-крыто, даже когда была жива его супруга, а уж после ее смерти любовные похождения полковника Замятина и вовсе перестали интересовать кого бы то ни было, кроме него самого.
Со слов Мещерякова Илларион составил себе предельно ясное представление о картине преступления. Убитые сидели за столом, сервировка которого свидетельствовала о намерениях Замятина не менее ясно и откровенно, чем обнаруженная в кармане его пиджака упаковка презервативов. На этом столе имелось все, что нужно для обольщения: роскошный букет роз, нетронутая ваза с фруктами, коробка шоколада, к которой тоже никто не притрагивался, откупоренная бутылка дорогого французского вина и несколько огарков в тяжелых бронзовых подсвечниках, которые в начале романтического свидания, несомненно, были свечами.
Полковник и его подруга успели выпить всего по одному бокалу вина, после чего, судя по всему, тихо, быстро и безболезненно умерли. Вскрытие показало, что причиной летального исхода в обоих случаях стала остановка сердца; если бы покойник был один, смерть его, вне всякого сомнения, списали бы на естественные причины. Но их было двое, и умерли они практически одновременно, что делало диагноз «внезапная остановка сердца», мягко говоря, сомнительным.
Яда в крови погибших патологоанатомы не обнаружили. Это ни о чем не говорило, поскольку существует множество ядов, которые, попадая в кровь, очень быстро распадаются на простейшие составляющие и не поддаются определению. Гораздо больше озадачивал тот факт, что яда не нашли ни в бокалах, ни в бутылке, ни вообще где бы то ни было. Выдвигалась версия об использовании боевых отравляющих средств – таких, например, как пресловутый инфарктный газ, – но после проверки ее пришлось отбросить: конструкция вентиляции не позволила бы злоумышленнику отравить Замятина, не прикончив заодно постояльцев нескольких соседних номеров, а то и всего корпуса. Дежурившая в коридоре горничная категорически отрицала появление в тот вечер на этаже посторонних лиц; с того места, где она сидела, дверь номера Замятина была видна превосходно, и к двери этой, по ее словам, никто не приближался. Показания дежурной по этажу подтверждались записями камер видеонаблюдения, так что версию о распылении аэрозоля через замочную скважину также пришлось отбросить, тем более что дверь номера была оборудована электронным замком, в котором пресловутая скважина попросту отсутствует.
Упомянутая дверь была заперта изнутри, как и окна номера; следов уколов или какого-то иного насилия на телах убитых не обнаружили, так что единственным, да и то косвенным доказательством того, что это было именно убийство, по-прежнему служило количество тел – два вместо одного.
«Можно считать установленным, – с глубокомысленным видом изрек по этому поводу Илларион, – что истинная причина смерти осталась неустановленной». Мещеряков в ответ лишь уныло кивнул, даже не попросив его перестать паясничать, из чего следовало, что он озабочен даже глубже, чем Забродову показалось вначале.
Это было вполне объяснимо: полковник ГРУ – не слесарь с АЗЛК, и причины, по которым его убили, могут затрагивать интересы государства. Могут, конечно, и не затрагивать: полковники и даже генералы – тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. Тот же Замятин служил живым примером, иллюстрирующим данное утверждение. «Шерше ля фам», – посоветовал Илларион, и Мещеряков заверил его, что проводившие официальное следствие сотрудники компетентных органов разузнали о найденной вместе с Замятиным «ля фам» все, что вообще можно узнать о человеке.
Звали ее Анной Адамовной Крюковой; тридцати семи лет от роду, незамужняя и бездетная, она трудилась менеджером по подбору персонала в сети столичных продуктовых супермаркетов. Несмотря на профессию, предусматривающую частые и не всегда приятные контакты с людьми, врагов у нее не было – во всяком случае, таких, которые отважились бы на убийство женщины, отказавшей им в приеме на работу или, наоборот, уволившей их с занимаемой должности. Встречи с мужчинами были нерегулярными, отношения недолгими; судя по всему, к созданию семьи Анна Адамовна не стремилась, полагая ее не столько благом, сколько обузой. Ни один из ее поклонников на роль Отелло не годился; всех их отыскали и проверили со всей возможной тщательностью, однако все они, как на грех, имели железное алиби и не имели никакого отношения к фармацевтической химии и ядохимикатам.
Было установлено также, что до встречи в «Рябинке» Крюкова ни разу в жизни не пересекалась с Замятиным и, следовательно, не имела причин желать ему смерти. О несчастной любви, которая могла бы заставить убийцу разделить незавидную участь жертвы, речи быть не могло. Там, в «Рябинке», имел место обыкновеннейший легкий флирт, обещавший, судя по некоторым признакам, перерасти в короткий, ни к чему не обязывающий курортный роман без продолжения. «Рыбак рыбака видит издалека», – прокомментировал ситуацию Забродов, и Мещеряков с ним полностью согласился. Действительно, Замятин и Крюкова строили свои отношения с противоположным полом по одной и той же стандартной схеме: встретились, обнюхались, спарились и разбежались.
Таким образом, женщина почти наверняка оказывалась ни при чем – случайная жертва, которую угораздило очутиться не в то время не в том месте. Оставался Замятин – полковник ГРУ и опытный ловелас, на счету которого был не один десяток соблазненных дамочек, многие из которых, надо полагать, имели более или менее ревнивых мужей. Эту версию также попытались отработать, но безуспешно: дневниковых записей Замятин не вел и свои победы на любовном фронте фиксировал разве что в памяти, так что разыскать его былых пассий, не говоря уже об их мужьях, не представлялось возможным. Впрочем, по здравому размышлению данная версия не выдерживала критики: ревнивому мужу было бы очень непросто отыскать опытного разведчика, который вел себя в любви как на войне и даже в постели работал под прикрытием легенды.
Другие мотивы бытового происхождения тоже отпадали. Жил Замятин в основном за границей, в командировках; возвращаясь в Москву, практически безвылазно сидел все в той же «Рябинке», а посему просто не имел возможности конфликтовать с соседями. Родственников у него не осталось, так что говорить об алчных наследниках из провинции, которым не терпелось завладеть московской квартирой полковника, тоже не приходилось. Это поневоле наталкивало на мысль, что причина гибели Ивана Ильича крылась в его профессиональной, не подлежащей разглашению деятельности.
Кое-что, впрочем, генерал Мещеряков счел возможным разгласить, и из услышанного Илларион сделал вывод, что никакими особенными государственными и оборонными секретами безвременно усопший полковник не владел. Сидя в своем торгпредстве, он занимался вполне рутинной работой по вербовке иностранной агентуры; громких успехов и столь же громких провалов с высылкой в двадцать четыре часа за ним не числилось – он, как курочка, клевал по зернышку. За столько лет контрразведчики стран пребывания, надо полагать, поняли, кто он такой, и ничего не имели против: вражеский агент, которого удалось вычислить, уже не представляет серьезной угрозы. За ним можно наблюдать, с ним можно вести игру и даже пичкать его дезинформацией. Дома, в Москве, это давно поняли, и импозантная фигура полковника Замятина уже не первый год служила прикрытием для его более молодых и подвижных коллег, отвлекая от них внимание местных контрразведчиков. Он всех устраивал и никому не мешал; убивать его было не за что, и его абсолютно спокойное поведение в последние перед смертью дни служило тому лишним подтверждением. Не было ни странных писем по электронной почте, ни телефонных звонков с угрозами; вернувшись в Москву и отчитавшись перед начальством, Замятин, как всегда, без промедления укатил в «Рябинку», где и умер через два дня после вселения в свой любимый номер на четвертом этаже.
– Круг замкнулся, – сказал, выслушав историю до конца, Илларион Забродов.
– Вот ты его и разомкни, – без особой надежды в голосе предложил Мещеряков.
Дело было скверное, Илларион понял это сразу. Если бы речь шла не о полковнике Главного разведывательного управления, следователи наверняка нашли бы способ списать все на какие-нибудь естественные причины. Но Замятин был тем, кем он был, и просто махнуть на его гибель рукой начальство не могло: оставалась возможность, пусть мизерная, что эта смерть была вызвана некими крайне важными причинами и обстоятельствами, знать о которых ему, начальству, было бы небесполезно, а не знать – опасно. Официальное следствие не преуспело, а проведение неофициального расследования повесили на непосредственного начальника Замятина, Андрея Мещерякова, чему тот, конечно же, вовсе не был рад. От него требовали результатов; он и сам знал, что результаты нужны, но результатов не было и, главное, не предвиделось.
Когда Мещеряков умчался по каким-то своим делам, Илларион стал размышлять. Увы, ничего конструктивного он так и не придумал. Из общих соображений было ясно, что Замятин и его знакомая отравились вином. В номер никто не заходил, к двери и окнам никто не приближался; дорогое вино родом из солнечной Бургундии было единственным угощением, которое успели отведать погибшие, и, если не принимать во внимание версию о вмешательстве потусторонних сил, причиной смерти могло послужить только оно.
Разумеется, те, кто проводил предварительное расследование, об этом подумали. Им удалось выяснить, что вино Замятин привез с собой из Москвы: горничная видела эту или точно такую же бутылку в его чемодане, когда полковник в ее присутствии разбирал свои вещи при вселении в номер. Впрочем, это было ясно и так: ни в ближайшем поселке, ни в баре дома отдыха «Шамбертеном», цена которого превышала двести евро за бутылку, не торговали ввиду полного отсутствия спроса.
Вино, к слову, было Иллариону знакомо: он пару раз покупал его перед свиданиями с Ритой и нашел весьма и весьма недурным. Реклама утверждала, что это был любимый напиток Наполеона; если так, приходилось признать, что губа у консула была не дура. Поставлялось вино из Франции, что теоретически исключало возможность банального пищевого отравления. К тому же отравление некачественными продуктами, будь то алкоголь или консервы, неизбежно вызывает массу ярко выраженных и крайне неприятных симптомов наподобие неудержимой рвоты и никогда не убивает мгновенно. А Замятин и его знакомая умерли чуть ли не с улыбкой на устах; полковник еще успел поставить пустой бокал на стол, а Крюкова не успела и того: бокал так и остался в ее упавшей на колени руке, и остаток вина пропитал подол красивого жемчужно-серого платья.
Истина, несомненно, была в вине. Правда, следов присутствия яда не обнаружили нигде – ни в организмах погибших, ни в их бокалах, ни даже в бутылке. Иллариона это не обескуражило: сам он никогда в жизни не прибегал к подобному оружию, но его профессиональные навыки включали довольно обширные познания в области применения различных ядов. Вся эта премудрость уже основательно подзабылась, да и фармацевтическая химия эти годы не стояла на месте, но кое-что Забродов все-таки помнил. Существует целая группа ядов, которые, попадая в организм человека, полностью растворяются в течение нескольких часов, не оставляя после себя никаких следов. Самый легкодоступный из них – сульфат таллия, некогда широко применявшийся в борьбе с грызунами. Правда, он тоже вызывает весьма неприятные ощущения и убивает не сразу, но это означает только, что в бутылке был не он, а какой-то другой, малоизвестный, а может быть, и вовсе не известный науке яд – настолько мощный, что для летального исхода достаточно его мизерного количества, нанесенного на ободок бокала, либо весьма недолговечный и по прошествии определенного промежутка времени растворяющийся без остатка в любой жидкости, например в вине.
Если так, подумал Илларион, то яд должен был попасть в бутылку незадолго до убийства. Технически сделать это несложно, понадобится только шприц с достаточно длинной иголкой да свободный доступ в номер. Микроскопический след от иглы будет уничтожен штопором, а запись установленных в коридоре камер видеонаблюдения ничего не даст, если убийца – горничная или, скажем, электрик.
