Андрей Воронин
Последнее купе
© Воронин А., 2014
© Подготовка, оформление. ООО «Харвест», 2014
* * *
Глава первая
г. Романово, 46-й градус северной широты
1.
Дверь с табличкой «Хирург» открылась, голос выкрикнул:
– Костецкий!
Спустя пять минут:
– Данилов!
– Ляхов! Бегом!
Жора помирал. Голова гудела, как трансформатор. Он проиграл вчера Вирусу свои последние деньги, а потом залез в долг на две или три сотни долларов, которых у него нет и никогда не будет.
– …Латушко!
Он разбил в «Пирамиде» два бокала, кувшин, чью-то смутно знакомую рожу за соседним столиком, смял в лепешку мельхиоровый шейкер, которым Митрич, бармен, всю дорогу гордился, как последний дурак.
– Субботин!
– Клячко!..
Еще он познакомился с москвичкой – Ритой или Ларисой, блондинкой, непонятно было, что она забыла здесь, в Романове. Спросить не успел. Они только раз поцеловались взасос в дамском туалете, а потом оказалось, что за ней приехал супруг. Супруга Жора уже не помнил.
– Щученко!
– Никифоров!
– Держите строй, калеки, не разбредаться!
«Пивка, – молча молил Жора. – Пивка. Отче наш, иже еси на небеси, дай мне глоток пивка». С пузырьками. Свежего. Пивка из мокрой холодной бутылки, где этикетка сползает сама, как платье с этой… Ларисы. Или Риты.
Жора открыл глаза и увидел перед собой жирную волосатую спину. Он ткнул в нее согнутым большим пальцем.
– Леха, алло!
Леха Дутов всколыхнулся и пошел волнами, он толстый и безобидный.
– Ты чего? – спросил Леха.
– Дай пять тысяч, десантник хренов.
– Где я тебе их возьму?
Леха щелкнул резинкой своих трусов, показывая, что бумажника при нем нет. Вот дурында. Жора сглотнул и отвернулся. Какое-то нехорошее предчувствие мучило его. Все схвачено, за все заплачено, все-все-все… И все-таки. Смыться бы отсюда. Вообще. Амстердам. Марсель. Мыс Нордаун. Да хоть Куала-Лумпур.
Кто-то в очереди сообщил:
– Хирург баба. Новенькая.
И все двенадцать полуголых мужиков, покрытых густой растительностью от ключиц до пяток, многие из них женаты, кто-то даже успел детей нарожать, чтобы продлить отсрочку – все подумали об одном и том же: «Хирург баба, это ж надо.»
– Еремеев!
– Симончик!
– Газаев!
Потом вызвали Дутова. На него комиссия потратила не больше минуты, и голос наконец выкрикнул:
– Пятаков!
Жора сложил руки крест-накрест на причинном месте, сделал умное лицо и прошел в кабинет.
2.
Вокзал в Сочи гудит, словно улей. Курортная жара. До моря рукой подать, там мегатонны зеленой прохлады, там веселые девушки в мокрых купальниках – ну а здесь пахнет только асфальтом. Вокзал, одним словом.
Зеленые точки на электронном табло перестроились в цифру 40. Без двадцати двенадцать. До отправления поезда Сочи – Мурманск осталось три минуты, на перроне не протолкнуться.
Дородная женщина в синем форменном костюме, словно ледокол, режет толпу, в кильватере у нее семенят трое голенастых студентов-иностранцев, увешанных спортивными сумками. Вот они кого-то толкнули, задели чей-то чемодан, нельзя ли поосторожнее, эй!.. вслед им летят ругательства, женщина лениво отбрехивается. Наконец они подрулили к шестому вагону, там кавказец-проводник точит лясы с симпатичной пассажиркой в желтых коротеньких шортах.
– Ахмет, есть дело.
Кавказец широко улыбается пассажирке:
– Один момент. Потом дорасскажу, – и отходит вместе с женщиной-ледоколом в сторонку.
– Что случилось, Нинок?
– Тут парни попросились, безбилетники, – вполголоса говорит Нинок, кося глазами на студентов. – Двести пятьдесят долларов, до Москвы.
– Ну и. – улыбается Ахмет.
– У меня в вагоне как сельдей в бочке, а у тебя девятое купе свободно, мне Ледкова сказала.
Ахмет посмотрел на студентов, которые как по команде оскалили лошадиные зубы, потом достал из нагрудного кармана сигарету и повесил на нижнюю губу.
– Нинок. Ниночка. Дорогая. У меня бронь в Романове, ты знаешь, что такое бронь?
– Да плевать все хотели на твою бронь. Романово – это не Ростов и не Саратов, перебьются как-нибудь. В плацкартных вагонах есть места.
– Вот и отведи туда своих студентов, что за проблемы?
Нинок вздохнула всем своим огромным телом.
– Они заплатят триста, Ахмет.
– За триста твои ребята долетят и на самолете, там всегда есть места.
– Это хорошие деньги, Ахмет. Очнись.
– Извини, меня это… ждут.
Ахмет улыбнулся на прощанье и рванул обратно к пассажирке в желтых шортах. Нинок вздохнула еще раз, потом еще.
– Вот чурка гадский, – пробормотала она. – Совсем мозгов нет.
А студенты стоят, скалятся, переминаются с ноги на ногу, еще одни нерусские на ее голову, ни хрена не понимают.
– Ну что скалитесь? – рявкнула на них Нинок. – Засуньте свои доллары, сами знаете куда, и топайте на самолет, нихт ферштейн. Ничего вам здесь не светит.
3.
– Итак, Пятаков Георгий Владимирович, – невропатолог отложил в сторону медкарту. – Рассказывай, что там у тебя.
Жора вздрогнул и опустил глаза.
Невропатолог Симонян, мохнатый, как шимпанзе, читал его медкарту и шевелил пальцами в босоножках. Рядом сидел какой-то незнакомый военврач, а может, председатель комиссии, а может, просто шестерка, чтобы в магазин сгонять, если что. Хирург стояла у окна – баба. Новенькая. Светлые волосы до плеч, мягко очерченный рот, узкая девчоночья талия, ноги, грудь. И серые глаза по пять копеек. Вот такие глаза. Вчера в «Пирамиде» она показалась Жоре моложе, лет двадцать семь. Рита. Или Лариса. Сейчас она тянула на тридцать пять – но это отходняк, Жора понимал. Правая ее рука ни разу за весь вечер не выпустила стакан, за исключением тех нескольких минут, когда они с Жорой оба оказались в туалете и целовались, как озверевшие. «Вот это влип», – подумал Жора.
– В 1982 году упал с силосной башни, – завел он давно разученную песню. – В 1991-м сбило трактором. Головные боли по ночам, непроизвольное мочеиспускание.
– Очень хорошо, Пятаков, – сказал невропатолог, оборачиваясь к врачихе. – Прекрасно. Вот вам отличный экземпляр, Мария Геннадьевна, типичнейший случай.
Точно – Марина. Не Лариса, не Маргарита. Москвичка Марина.
– Мария Геннадьевна работает в столичном военгоспитале, собирает материал для кандидатской диссертации, – пояснил сияющий Симонян. – Снимай трусы, Пятаков.
– А какая тема диссертации? – спросил Жора.
– Не паясничай, Пятаков. Снимай.
Жора сделал умное лицо и потянул резинку вниз. Ну и плевать, пусть смотрит. Врачиха кое-как отлипла от стены, подвинула стул, села перед Жорой. Красная, как редиска. Пластмассовый шпатель в руке.
– Год рождения? – спросила она чуть не шепотом.
– Семьдесят седьмой.
– Когда начались проблемы. с мочеиспусканием?
– Сколько себя помнию, – сказал Жора. Он всегда так говорил.
Врачиха опустила глаза, задышала. Смотрит. Жора уставился в потолок, стал считать мух на плафоне. Синие мухи, зеленые, серые, фиолетовые какие-то – штук двадцать, наверное, жирные, как боровы, сплошное сало, настоящие южнороссийские мухи, в Москве таких фиг где найдешь. Врачиха тем временем что-то спросила у Симоняна, тот ответил, засмеялся.
– Присядьте на корточки, Пятаков.
Жора присел.
– Теперь встаньте, ноги вместе.
Есть приказ.
– Повернитесь на триста шестьдесят градусов.
Никаких проблем, хоть на семьсот двадцать.
– Хорошо. Можете надеть трусы, Пятаков.
Невропатолог увлеченно покрывал медкарту своими каракулями, врачиха тоже что-то записывала в клеенчатую тетрадь. Вчера на ней было короткое «кока-кольное» платье, если бы муж не приперся так рано, она выпрыгнула бы из него в два счета, как виноградина из кожуры, оставалось только скомандовать: внимание, марш! А тут – кандидатская диссертация, встаньте, повернитесь, ноги вместе. Что ты, что ты.
Симонян закончил писать, захлопнул медкарту и сказал:
– Вот так, Пятаков. Подойдешь сейчас к своему военкому, к Рощину, он должен быть у себя.
Жора оторопел. Он не понял. Стоп, стоп, вот этой фразы в сценарии быть не должно, он точно знал.
– То есть как? Зачем к Рощину? И что мне ему сказать?
Симонян повернулся к врачихе:
– Как вы считаете, Мария Геннадьевна, что призывник Пятаков должен сказать своему военкому?
Она опять покраснела, как редиска. Стрельнула глазами в стену, в дверь, в потолок. Потерла коленкой о коленку. Потом наклонила голову и впервые за все время улыбнулась:
– Вы абсолютно здоровы, Пятаков. Поздравляю вас.
4.
Подполковник Рощин пожал плечами.
– Что я тебе могу сказать, Георгий? Ну, значит, здоров. Быть здоровым не вредно, это научный факт.
Он достал из ящика стола кипу повесток и стал неторопливо тасовать их.
– Так, Пятаков… Пятаков… Вот он, Пятаков Георгий Владимирович. Распишись-ка здесь. Семнадцатого июня встанешь пораньше, оденешься во все старенькое и в восемь ноль-ноль, как штык, явишься на призывной участок, Майская площадь, 3. Сам не придешь – приведут. Убежишь – найдут. Доказано наукой.
Жора облизал пересохшие губы.
– Но ведь отец это, заплатил вам. деньги.
– Помню. Двадцать второго мая 1995-го, ровно три года тому назад. Шестьсот долларов ноль-ноль центов, как в аптеке. И я свое обещание сдержал: все эти три года ты болтался по городу, как дерьмо в проруби, а я тебя не трогал.
Жора ничего не понимал.
– Нет, он должен был принести деньги вчера вечером, девятьсот долларов, мы же договаривались!
– Вчера вечером? – Рощин залез в стол, достал оттуда пожелтевший номер «Красной звезды», уткнулся носом в первую страницу. – Ничего не знаю. Со мной никто не договаривался, никто не приходил, не звонил.
– Этого не может быть, это.
– Доказанный наукой факт, Георгий.
– Вы не понимаете, – Жора зачем-то встал и постучал себя кулаком в грудь. Кажется, он кричал. – Мне двадцать один год! Двадцать один!
– Но ведь не шестьдесят? Не девяносто? – отозвался Рощин из-за газеты. – Слушай, Георгий, тут ко мне должна прийти одна мамаша. я хотел бы поговорить без свидетелей. В общем, равняйсь, смирно. Кругом марш. До скорого, Пятаков, не болей.
5.
Ахмет что-то учуял.
Насторожился.
Быстро вскочил на ноги и заправил выехавшую рубашку. Пассажирка вопросительно посмотрела на него, на всякий случай натянула свои желтые шорты. Ахмет повернул защелку в двери служебного купе, выглянул наружу, сухо сказал:
– Не скучай, я скоро, – и вышел в коридор.
Черт знает что. Поезд только полтора часа в пути, а лысый пассажир с тридцать второго места успел надраться до белых слонов. Он стоял в дальнем конце коридора, голый по пояс, полотенце торчит из кармана, подтяжки болтаются – и дергал ручку двери последнего, девятого купе.
– Послушайте, дорогой! – окликнул Ахмет, энергичным шагом приближаясь к нему. – Что вы там забыли, эй? Идите в свое купе!
Лысый оскалился и с удвоенной энергией принялся трясти дверь.
– Я непонятно выражаюсь?.. – Ахмет положил руку на потное плечо.
Шиманский Петр Вадимович, 1956 года рождения, украинец, прописан в г. Суоярви Петрозаводской области, ул. Северная, дом 56, квартира. Кажется, 16. У Ахмета профессиональная память, а паспорт лысого гражданина он держал в руках не далее как сорок минут назад – сам гражданин был тогда лишь в легком подпитии. Паспорт настоящий, штамп прописки не вызывает сомнений, фото подлинное, в этом Ахмет тоже разбирался неплохо.
– Хочу домой! – ревел Петр Вадимович, вращая налитыми кровью глазами и выдергивая ручку из двери. – Домой! Почему мня не это. не пссс? – он тяжело икнул. – Не псскают?!
– Ваше купе дальше по коридору, товарищ, – сказал Ахмет, оглядываясь. В коридоре на мгновение показалась бабулькина голова в пигментных пятнах и тут же нырнула обратно. – Ваше восьмое, там буква «V» и три палочки, а это девятое – видите?
Ноль по фазе, лысый вцепился в дверь и не отпускал. Ахмет оглянулся еще раз: коридор пуст, пассажиры отдыхают. Он с разворота нанес короткий удар по шее Петра Вадимовича, и когда тот, булькнув, стал заваливаться набок, подставил ему плечо. Через пять секунд товарищ Шиманский тоже отдыхал – на железном полу в тамбуре, среди сигаретного пепла, а Ахмет вернулся к себе в служебное купе и нажал кнопку вызова дежурного милиционера:
– Балчи, это я, Гасанов, шестой вагон. У меня здесь пьяный, пришли кого-нибудь. Да, он в тамбуре, найдете без меня, если что. Спасибо.
Потом Ахмет защелкнул дверь и выдохнул:
– Жарко. Задрали все.
Он достал пиво из ящика, снял крышку и бросил в кассу четыре тысячи семьсот. Отпил из горлышка, поставил бутылку перед пассажиркой в желтых шортах. Пассажирка сидела у окна и наблюдала за бесконечной кинолентой майских садов и рощ. Под столиком еле помещались ее сдвинутые крест-накрест длинные голые ноги.
– Это мне? – спросила она, увидев бутылку.
– Фирма угощает, – бросил Ахмет, падая рядом и привычно запуская ладонь за пояс коротких желтых шорт. Там было прохладно.
Глава вторая
1.
Жора шел домой, поминутно сплевывая на раскаленную солнцем брусчатку. Слюна была горькой и ядовитой от злости. Трансформатор гудел. Пива никто не налил. Леха Дутов смылся, десантник хренов. Да Роме что, ему продлили отсрочку, и всем остальным продлили: гуляйте, мужики, чего там, пейте! любите на здоровье! А Жора Пятаков вместо вас семнадцатого июня встанет пораньше, оденется во что-нибудь старенькое, пыхнет напоследок и в восемь ноль-ноль – как штык.
Вот так.
Жора шел и сплевывал. Перед ним на пять километров растянулась улица Горького, улица без конца и края, до чего меткое название: Горького. В конце этой улицы, на самой окраине, стоит Жорин дом, там Жорин папенька, главный инженер ПО «Резопласт», сидит за столом на веранде, наворачивает борщ со свиными ребрышками. Он уже полгода как приходит обедать домой, хотя по своим деньжищам мог бы запросто обедать в китайском ресторане и закусывать желтыми китайскими танцовщицами – всего-то дорогу перейти от конторы! Но у папеньки принцип на заднице вскочил, вот какая история. Поэтому он обедает дома, а его сынок скоро будет как штык стоять на Майской площади.
Почему он не отнес деньги Рощину, как обещал?!
Из кафешки навстречу выплыл в широченных бермудских шортах Гоша Липкин – хороший парень, верный друг, товарищ и все такое. когда имеешь при себе наличные. Сейчас Гоша ошивается с Вирусом и его компанией.
– Здоров, лапоть, с тебя должок, ты помнишь?
Жора молча прошел мимо и трижды сплюнул. Он сам не знал, чего в нем сейчас больше – злости или страха.
Итак, тридцатого апреля ему исполнился двадцать один год. Взрослый дядя, считай. Все его друзья отслужили, или откупились до 2003 года, или учатся в вузах, где есть военная кафедра. Жора единственный оказался лопух лопухом, пнем пень, даже папенькины связи не помогли.
Ничего, через месяц он резко помолодеет. Он будет налысо обрит, обскублен, вместо джинсов perry’s и прохладной футболки на дырочках будет хэбэ, вместо кроссовок – кирзовые сапоги, вместо стакана бренди в руке будет лопата, вместо ленкиных, нинкиных, наташкиных и прочих прелестей он будет держать собственное мясо под одеялом. Морда станет похожа на стреляную мишень – потому что «старичье» и сержанты не упустят случая поиздеваться над тупорылым новобранцем, который в двадцать один (это ж уметь надо!) умудрился загреметь в войско. А Жора, он не из таких, кто сжимает зубы и терпит… Терпеть он не будет. И каждый день, конечно, превратится в чеченскую кампанию. Даже почище.
Это труба.
Это землетрясение в Кинанабалу.
Это пробоина ниже ватерлинии.
Это.
– Жора! Жора! Подожди!
Жора остановился, оглянулся.
«Это полная задница», – додумал он. От автобусной остановки, раскидывая в стороны ноги, к нему бежала Леночка Лозовская, эта дура, мамина дочь, которую позавчерашним вечером он едва не лишил девственности на скамейке Октябрьского парка.
Он сделал зверское лицо и рявкнул:
– Чего тебе надо?
– Ничего, – Леночка, запыхавшаяся, остановилась перед ним. – Ты говорил, мы поедем сегодня смотреть Южный Крест. На Ясенское озеро.
Жора чуть не упал на месте. Южный Крест, стихи, звезды, луна, я встретил вас и все былое. Да она спятила, бедняжка.
– Когда я тебе это говорил?
– Тогда. Ну… тогда. Помнишь?
Леночка смотрела на него, и синие глаза ее сияли, а прядь волос, выбившаяся из-под бейсболки, летала вверх-вниз от ее дыхания. «Дитя ты горькое», – подумал Жора.
– Никакого озера не будет, – сказал он и пошел дальше. – Никаких звезд. Все. Хватит. И отцепись от меня.
– Но ведь ты сам сказал! Жора!
Она полушла-полубежала за ним, дурища, ноги в стороны. Никогда не прощу себе, думал Жора, то на какого-нибудь хирурга нарвешься, специалиста по половым органам, то на такую вот. Он вдруг остановился, сдернул с Леночкиной головы бейсболку и швырнул куда-то в кусты.
– В гробу я тебя видал с твоими звездами! – заорал Жора. – Отцепись!
Она так и осталась стоять на месте, словно в клей наступила – полудетская фигура, груди, как зеленые яблоки-дички, длинные антилопьи ноги коленками внутрь. Плачет не плачет – не поймешь. На плечи водопадом упали густые темные волосы.
2.
Жора поднимается по улице Горького выше и выше, а может, спускается ниже и ниже – хотя, скорее всего, он просто идет домой. Здесь его хорошо знают. На этой улице вся его жизнь. Эта улица – как годовые кольца на дереве.
Шесть кварталов до дома – вон она, виднеется, школа № 126, английский уклон, лучшая школа в Романове, все городские шишки стараются впихнуть сюда своих чад. Жора тоже учился здесь (спасибо, папа). В мужском туалете на втором этаже всегда можно было приобрести недорогую анашу. Здесь же вундеркинд-фотолюбитель Гарик Балгубян продавал свой порнографический журнал «Раздевалка» – сегодня там девочки из 8-го «Б», завтра из 10-го «А», а послезавтра завуч Нина Борисовна в окне собственной спальни.
Четыре квартала до дома – кинотеатр «Кенгуру», там обычно сидят подростки, десятый-одиннадцатый класс, пьют пиво и кока-колу. Жора там тоже в свое время сидел. Посидел и откинулся, слава богу.
Три квартала – поворот на Октябрьский парк, по-народному «Зверинец». Два гектара зеленых насаждений, уже к середине мая покрывающихся серой пылью и убожеством, единственное место в городе, где молодежь может вволю поразбивать себе головы, гоняя «под дымком» на роликах и дерясь с кем попало. По меньшей мере треть всех детей, которые сейчас дрыхнут в своих розовых колясочках на аллеях «Зверинца», – зачаты здесь же, в период с мая по сентябрь, с часу ночи до шести утра. Жора в свое время прошел и эти университеты, учился, учился и еще раз учился, и получил диплом с отличием, и. Какого черта он, спрашивается, потащил сюда эту дурочку Лозовскую?
Ладно, проехали.
В двух кварталах от дома – бар «Пирамида». Место, где собираются настоящие мужчины и опытные женщины, малолеткам здесь делать нечего. Последние годы «Пирамида» была вторым домом для Жоры Пятакова, здесь он оставил в общей сложности семь с лишним тысяч долларов, получил перелом носовой кости и ключицы, познакомился с полсотней дам, для которых нет ничего невозможного, и научился бить так, чтобы противник приземлялся на пол уже инвалидом 2-й группы.
«Зайти, нажраться?» – подумал Жора, оглядываясь на яркую вывеску, где патриот своего заведения Митрич собственными руками намалевал знаменитую пирамиду Хеопса, похожую на одну из тех собачьих кучек, которыми усеян Октябрьский парк.
Денег у Жоры не было, и никаких причин сворачивать с пути тоже не было, это верно. Научный факт, как говорит подполковник Рощин.
Однако Жорины ноги совершенно самостоятельно выполнили команду «нале-во», и – шагом марш! – повели его знакомой дорожкой, где каждый выступ и каждый камешек он знал, как родинки на собственном теле.
3.
Саша Зубрович по кличке Зебра оглянулся, поставил на стойку бокал с пивными кружевами по стенкам и толкнул соседа под локоть:
– Слышь. Этот явился – Пятаков…
Вирус поднял голову, посмотрел на Зебру – марсианин марсианином – и снова уперся лбом в стойку. Сплюнул под ноги.
– Где? – спросил он глухо.
– С Тонькой Ремез водку жрет, за третьим столиком. Да ты разуй глаза.
Разуваться Вирусу было лень. Он покачивался на высоком табурете, подбородок весь в слюне, глаза съезжаются к носу, это значит – скоро опять заскок найдет. Весь день его преследовала мысль, что он что-то забыл. Что-то важное.
– А кто он такой, этот… Пятаков? – спросил наконец Вирус.
Зебра постучал по пустому бокалу вилкой, тут же перед ним возник Митрич, задрал рыжие брови: сколько? Зебра показал два пальца. Через минуту стойку украсили еще два бокала светлого.
– Пятаков гнус, – ответил Зебра. – Гнус и жила. Он тебе вчера триста монет проиграл, а сейчас жрет «смирновку» и плюет на все.
– Вчера? – удивился Вирус. Он ничего не помнил. – Вчера?..
– Нет, завтра, – пошутил Зебра.
Вирус вздрогнул, медленно разогнулся и вперил в дружка дикий марсианский взгляд. Зебра невольно поежился.
– Эй. ты в порядке, слышь?
Все знали, что Вирус сел на какую-то дрянь, и сел прочно – то ли героин жрет, то ли грибы, то ли торчит на первитине. С некоторых пор понятия «вчера» и «завтра» стали терять для него свой первоначальный смысл. Вирус никогда не проигрывал в карты, всегда знал, у кого сидит червовая пара, у кого десятка не прикрыта, а кто только и ждет, чтобы разбить его бубну. Но при этом он все меньше понимал разницу между утром и ночью, между часами и минутами. Вирус мог лечь спать в шесть утра двадцатого мая и проснуться девятнадцатого – в начале второго ночи. Запросто. А когда он после этого выползал на улицу, лицо его было, как кусок сырого фарша. По большому секрету: Вирус ширялся по четвертому измерению, по «Четвертой авеню», которую он сам открыл, сам, вот этими самыми руками, – и никому, естественно, не рассказывал. Поэтому сейчас он с таким изумлением смотрел на Зебру. Завтра? Кто-то завтра проиграл ему, Вирусу, триста монет? И Зебра, значит, тоже знает?
Вирус что-то соображал, потом сплюнул еще раз. Взгромоздил руку Зебре на плечо, поднес указательный палец к губам и загадочно произнес:
– Только тш-шш. Никому. Теперь мы братья по разуму. Понял?
Зебра с опаской посмотрел в его марсианские глаза, закивал. Да, да, все понял, шеф.
– А теперь давай сюда этого гнуса, – сказал Вирус уже обычным голосом. – Пятакова. или как его там.
Зебра прикончил свой бокал и поднялся из-за стойки.
4.
– Ой, Зебра, что я тебе покажу!.. – Тоня Ремез приподняла край юбки, там на бедре красовался свежий синяк. – Это перуанцы, – сказала она, едва не плача. – Такие маленькие, такие вонючие, злые!
От Тони сегодня пахло не только перуанцами, но и бедуинами, и друзьями степей калмыками – зато у нее были деньги, и она, вечная заочница Ростовского иняза, была одной из тех женщин, для которых нет ничего невозможного. Сорок тысяч до завтра? Никаких проблем.
Жора успел прикончить литр пива и сто пятьдесят водки и несколько раз запустить зубы в бифштекс, и когда Зебра подрулил к их столику, он был уже практически реанимирован.
Зебра вежливо оскалился в ответ на Тонины жалобы: перуанцы! ну что с них взять! – затем наклонился к Жоре и сказал:
– Вирус зовет на пару слов.
– Так срочно? – Жора показал на недоеденный бифштекс.
– Не переживай. Даже остыть не успеет.
Жора отрезал еще кусок, отправил в рот.
– Если насчет денег, Зебра, то сам понимаешь. Пусто. В долгах, как в шелках.
– Вот сам и скажешь ему.
Как только Жора, извинившись перед Тоней Ремез, пересел за стойку к Вирусу, дверной колокольчик за его спиной брякнул, и в «Пирамиду» ввалились Гоша Липкин, Назаров и Пилот. Все они ходят с Вирусом под ручку, одна команда.
– И ты здесь, лапоть? – обрадовался Липкин, увидев Жору. – Гулять будем, а?
Жора даже не посмотрел в его сторону. Он увидел Назарова: смутно знакомая рожа полтора на полтора, маленькие усики, фонарь под левым глазом, – и сразу вспомнил, как вчера засветил ему шейкером. Ну точно, это был он, за соседним столиком. Назаров тоже посмотрел на Жору, пару раз глупо моргнул – может, узнал, а может, и нет. Вновь прибывшие уселись за стойкой, заказали пиво, шашлыки, дружно задымили «лаки страйками». Митрич громко сказал, размазывая кетчуп по тарелкам:
– Если сегодня повторится то же самое, Жора, слышь?.. я сразу вызываю милицию – чтобы потом никаких обид! Ты меня хорошо понял?
– Когда я тебя подводил, Митрич? – улыбнулся Жора.
Перед ним тоже появился полный запотевший бокал, затем рюмка. Затем еще одна. Вирус опять уронил голову на стойку. Жора слушал вполуха, как треплются Зебра с Липкиным и Пилотом, потягивал пиво и собирался смыться отсюда, едва забрезжит дно бокала. И вдруг услышал:
– Сыграть хочешь?
Жора повернулся. Вирус открыл марсианские глаза и в упор рассматривал его.
– Я еще не рассчитался за прошлую игру, – осторожно сказал Жора.
– А плевать. Сыграем на долг. На «трижды три».
– То есть?
Вирус что-то промычал Митричу, Митрич тут же прикурил сигарету и воткнул ему в рот.
– Если выигрываешь ты, значит, ты мне ничего не должен. Это я тебе буду должен три раза по триста. Сколько это получается?
– Девятьсот, – сказал Жора.
– Ну вот. А если выигрываю я, то ты мне отдаешь долг и плюс еще девятьсот. И сколько это будет всего?
– Тысяча двести.
– Во!.. И все за один кон. Повезет не повезет. Бабки завтра до полудня. Играем?
Девятьсот. Волшебное число. Это как девять раз поздороваться за руку с Бенджамином Франклином, девять раз нажраться шампанским «Клико» и осьминогами, это девять часов с какой-нибудь роскошной девчонкой из ростовского «Кабаре-Хабанера», по сравнению с которой Тоня Ремез покажется куском мороженой говядины. Но Жоре было плевать на Франклина, на осьминогов и баб, он мог купить на эти деньги кое-что получше. Ведь еще не поздно, верно? Ведь Рощин, если постарается, вполне может назначить новую комиссию. Обязательно может. Или просто выбросить эту чертову Жорину медкарту. Или. Или. На девятьсот долларов можно накупить целую кучу разных «или».
Жора вдруг почувствовал, как эти деньги уже щекочут ему ладонь – такая приятная ребристая пачка, сложенная «капелькой» вдвое и перетянутая черной резинкой. И Жора поверил, что выиграет.
Обязательно, без вариантов.
Он никогда еще так не верил.
– Во что играем, Вирус? – Жора взял со стойки чью-то рюмку водки и опрокинул в себя.
Вирус заторможенно улыбнулся.
– А во что хочешь. В тысячу, в секку, в преферанс, хоть в очко.
– В очко, – сказал Жора. – Так быстрее.
Они вышли из «Пирамиды» и сели в машину Вируса. Машина – черный WV В5, заводские номера как пить дать фальшивые – стояла во дворе, Митрич всегда просил Вируса парковаться подальше от крыльца, чтобы не отпугивать посетителей. Вслед за Вирусом и Жорой из бара вывалились Зебра, Липкин, Назаров и Пилот, тоже напихались в машину и как по команде задымили «лаки страйками». Гоша Липкин уселся на водительское место – он пил меньше всех.
– Что-то нас много набралось сегодня, – сказал Жора, оборачиваясь на красную, как помидор, рожу Назарова.
– Ничего, – откликнулся Вирус. – Мы с ребятами собирались потом прокатиться на озеро. Может, с нами махнешь?
– Будет видно.
Они зачем-то поехали на типографские склады, там, мол, никто не будет мешать – хотя, как казалось Жоре, все дела можно было решить тут же, на месте.
– Да ладно тебе, перессать боишься, что ли? – бросил Вирус, глядя в окно. Вдали проплывало здание вокзала, огромный серый куб с башенкой вверху (завтра? вчера?), Вирус попытался вспомнить что-то – и не смог.
Огороженные высоченным забором склады находились на восточной окраине, езды туда минут десять. За складами – огромный пустырь, посреди которого торчат три непонятно кем и зачем вбитые высокие бетонные сваи. За пустырем – тополиная роща, а за рощей уже вовсю бороздят колхозную пашню «кировцы» и «беларусы». Вирус был прав: глуше места в Романове не найти.
Липкин описал вокруг свай «восьмерку» и затормозил. Оказалось, что Зебра и Пилот прихватили из бара бутылку водки и несколько бутербродов, они тут же расположились прямо на чахлой траве. Пилот нарезал складным ножом бутерброды, поджег рядышком газету и несколько щепок вместо костра. Зебра сказал:
– Ну давай это. Короче.
Вирус открыл бардачок, там лежали три колоды карт, все распечатанные.
– Выбирай любую, – предложил он Жоре.
Жора внимательно изучил «рубашки», пощупал, глянул на свет, ничего не увидел. Взял наугад первую попавшуюся.
Они с Вирусом сделали по глотку из горлышка и сели играть. Остальные молча уставились на них.
Сдавать выпало Вирусу. Он перетасовал карты «книжкой», потом «внахлест», «баяном», наконец протянул Жоре:
– Режь.
Жора срезал. Вирус швырнул ему десятку, потом еще одну. Всего двадцать. Жора даже не удивился, он с самого начала чувствовал, что так и будет.
– Себе, Вирус.
Он решил, что завтра утром. нет, прямо сегодня вечером – позвонит Рощину домой и назначит встречу на два часа дня. Отдаст деньги – и все. Он свободен. Новая жизнь.
– Ахтунг, ахтунг, – проблеял Гоша Липкин.
Вирус взял верхнюю карту, перевернул. Валет.
Вторая карта. Король.
Назаров громко рыгнул над самым Жориным ухом. Жора даже не пошевелился.
Третья – дама. Затем король. Еще король. И еще. Три короля подряд.
– Двадцать одно, – сказал Вирус, улыбаясь марсианской улыбкой и раскладывая свои карты рядком. – А у тебя?
Жора бросил две десятки на траву.
– Покажи остальную колоду, – прохрипел он.
Зебра отвернулся и тоненько засвистел.
– Впадлу, – сказал он. – Так и обидеться недолго.
– Я тебя еще обижу, – успокоил его Жора. – Показывай колоду, Вирус.
– Ахтунг, ахтунг, – сказал Гоша Липкин, бросая в сторону Назарова выразительный взгляд. Жоре было не до них. Он смотрел на Вируса.
Вирус собрал колоду, аккуратно перетасовал, разровнял края, затем положил рядом с собой и спокойно сказал:
– В общем, сделаем так, Жорик. Сыграем с тобой еще в одну игру. Если с картинками что-то окажется не в порядке, если ты обнаружишь там пол-колоды королей или что-то в этом роде – ты садишься в эту машину и едешь домой, машина твоя. А мы пойдем на озеро пешочком. Ну а если вдруг окажется наоборот.
Вирус поднял глаза. Глаза были красные, почти без белков.
– …то я тебя убью, Жорик. И закопаю вот под этой сваей.
Зебра продолжал насвистывать в небо. Пилот лопал бутерброды один за другим. Жора молча взял колоду и стал раскладывать на кучки. Руки одеревенели. Десятки отдельно, шестерки отдельно, так. Спокойно. Дамы, дамы, тузы. Вдруг Липкин заорал как резаный:
– Играть научись сначала, лапоть!..
Он резким движением вырвал колоду из Жориных рук и швырнул в костер.
Секунды две или три Жора тупо смотрел, как пузырится декольтированное платье на пиковой даме, как обугливаются розовые пухлые щеки и вянет букет в тонких руках. Потом увидел Гошу – тот все еще продолжал что-то пьяно выкрикивать, – схватил его за ворот рубашки, встряхнул несколько раз. Врезал.
Липкин свалился, как подрубленное дерево, опрокинулся в костер, подняв тучу искр и пепла. Жора наклонился, поставил его на ноги, снова встряхнул – и снова врезал. Прежде чем Гоша успел во второй раз приложиться лопатками к тлеющим углям, какая-то хреновина на короткое мгновение мелькнула перед Жориными глазами. Вспышка. Жора вдруг оказался на капоте машины в позе «милый, я твоя», перед ним стоял Назаров с бешеной помидорной рожей, в руке он держал бутылку с этикеткой «Попов». На этикетке была кровь.
