Андрей Воронин
Спецназовец. Точка дислокации
– Я бы дерзнул, – усмехнулся Быков, – да только… Ну, словом, как в той поговорке: и рад бы в рай, да грехи не пускают.
– Бывает, – сказал Юрий. – Ты какими судьбами в наших краях? Отпуск?
– Можно сказать и так, – кивнул Быков. – Решил, понимаешь, немного проветриться, активно отдохнуть… Вот, собираю компанию для пикника. Присоединиться не хочешь?
– Так-так-так, – заинтересовался Якушев. – Я что, пропустил начало Третьей мировой?
– Да нет, – усмехнулся майор, – имеешь реальный шанс успеть занять место в первом ряду.
– Данилыч, – прочувствованно произнес Якушев, – дорогой ты мой человек! Ты знаешь, как я тебя уважаю. Но не пошел бы ты в ж… со своими военизированными играми!
– Не понял, – строго сказал Ти-Рекс. – Ты чего нанюхался, боец?
– Ничего я не нанюхался, – буркнул Юрий. – И нечего на меня таращиться, дыру протрешь!
– Может, все-таки объяснишь, в чем дело? Сроду за тобой не водилось ни трусости, ни хамства…
– Объясню, – сказал Юрий и действительно объяснил, постаравшись сделать свою речь как можно более краткой и убедительной, без литературных излишеств и общих мест. В результате его выступление прозвучало, как рапорт, но Быков, кажется, его отлично понял. Да и чего тут было не понять?
– Хозяин – барин, – дослушав до конца, вздохнул Ти-Рекс. – Неволить не стану, упрашивать – тем более. Обойдемся без тебя – с трудом, но обойдемся. Я понимаю, такое переварить не каждый сумеет – женщины, дети, старики, да еще два раза подряд… Прости, я ж не знал, что ты у нас опытный истребитель мирного населения!
Юрий бросил на него свирепый взгляд, которого Быков, казалось, не заметил.
– Хотя жаль, конечно, – продолжал он. – Мы ведь, собственно, и пытаемся сделать так, чтобы никто из наших ребят больше не оказался на твоем месте, в твоей ситуации. Такая, понимаешь, перед нами в этот раз поставлена задача. Что из этого выйдет, не знаю, но попытаться, согласись, надо.
Юрий озадаченно хмыкнул: раньше он не замечал за Быковым склонности к пространным речам и потрясанию такими общечеловеческими ценностями, как гуманизм и мир во всем мире. Роман Данилович вообще не любил болтать, он был человеком дела и никогда не тратил времени на уговоры: если имел такое право, просто бил по шее и ставил в строй, а если не имел – просто поворачивался и уходил.
– А в чем дело-то? – спросил он. – Что такое стряслось, из-за чего ты тут соловьем разливаешься? И на что тебе, кадровому офицеру десанта, понадобился штатский с подмоченной репутацией?
Быков кивнул и коротко описал ситуацию. Слушая его, Якушев снова вынул из ящика стола сигареты и закурил. Краем глаза он видел, что Даша, демонстрируя группе очередное упражнение, заинтересованно поглядывает на майора сквозь стеклянную перегородку. «Вот дает», – подумал он, сам не до конца понимая, кого имеет в виду – Быкова или Дашу. В то, что рассказывал ему Роман Данилович, он не особенно вдумывался: врать Ти-Рекс не умел и, если говорил, что дело чистое, наверняка в этом не сомневался. Он был не мастак по части распутывания чужих интриг и плетения собственных, но чутье у него было отменное, и в людях он ошибался редко – вернее сказать, почти никогда не ошибался.
Якушев вдруг почувствовал, что готов снова войти в темный сарай, где стоят рукояткой кверху его любимые грабли. Чтобы наверняка избежать ошибки, он попытался представить, что станет делать, отказавшись от предложения Ти-Рекса. Представить это было нетрудно: уроки фехтования в одном спортивном клубе, преподавание боевых единоборств в другом, платонический флирт с Дашей, мотоциклетные прогулки на самоубийственной скорости по ночным улицам, бары, дискотеки, кабаки, женщины на одну ночь, коммунальные платежи, проповеди о вреде курения из уст незабвенного Коляныча…
Дверь снова распахнулась, и в тренерскую вошел владелец и по совместительству главный менеджер спортивного зала Алексей Николаевич Веревкин, более известный как Коляныч.
– Якушев, опять?! – возмутился он, увидев в руке у своего подчиненного дымящуюся сигарету. – По-моему, я достаточно ясно высказал свое отношение к курению в спортзале. Мне что, действительно тебя уволить?
Юрий с наслаждением затянулся и с силой выдул дым в его сторону.
– Вообще-то, я хотел попросить отпуск за свой счет, – сообщил он. – Но ваш вариант мне нравится больше. Пожалуй, так мы и поступим.
* * *
Жуков стоял у окна, заложив руки за спину, и смотрел, как снаружи идет дождь. Лужи на вымощенном старыми бетонными плитами школьном дворе были рябыми, и в них ничего не отражалось, по карнизу размеренно стучали тяжелые капли. Этот стук в сочетании с беспорядочным шарканьем и скрежетом напильников напоминал какую-то варварскую мелодию: шарк, шарк, тук-тук-тук, шарк, шарк, тук-тук…
Мокрый бетон был усеян затоптанными желтыми листьями, сложенная из силикатного кирпича стена противоположного крыла посерела от сырости, а понизу местами проросла изумрудным мохом. Из-под припаркованной во внутреннем дворике «десятки» директора школы расползалось радужное пятно, и Жуков понял, что скоро Сан Саныч опять придет к нему с замаскированным под просьбу приказом привести в чувство этот драндулет. Машину он купил с рук, крайне неудачно, ухаживал за ней из рук вон плохо, а эксплуатировал нещадно, и, если бы не Жуков, она давно приказала бы долго жить. Впрочем, если бы не эта телега, Жукова вряд ли приняли бы на работу: золотые руки, увы, не могут заменить педагогическое образование. Сан Саныч был его соседом по дому; однажды Жуков помог ему завести бастующую машину, они разговорились, и проблема трудоустройства решилась как бы сама собой. В какой-нибудь элитной гимназии этот номер не прошел бы, но школа была небогатая, переполненная отпрысками пролетариев и люмпенов, учителей в ней не хватало катастрофически, и администрация с охотой закрывала глаза на тот факт, что свой университетский диплом Жуков купил в подземном переходе. Если опустить эту несущественную подробность, во всем остальном Жуков стал для школы настоящей находкой. Молодой, практически непьющий (по крайней мере, на работе), с умными руками, светлой головой и характером, о который неизменно обламывали зубы даже самые отпетые из учеников, он пользовался повышенным вниманием женской части коллектива, к чему, учитывая внешние данные этого контингента, вовсе не стремился.
Глядя на дождь, он уже не впервые задумался о том, как дошел до жизни такой. В принципе, с его данными было не так уж сложно подыскать более престижную и намного лучше оплачиваемую работу, но с этим он не спешил: пока что ему было хорошо и здесь. Вот если бы еще не эта тоска, такая же серая, как брезживший за окном ненастный осенний денек! Она всегда приходила неожиданно, наваливалась, подминала, и ему всякий раз стоило огромных усилий не поддаться этой беспросветной серости и восстановить душевное равновесие.
Из коридора послышалось пронзительное дребезжание звонка, и сейчас же все здание наполнилось топотом и гамом. В мастерской забренчали швыряемые на верстаки напильники, начался гомон, грозящий в два счета перерасти в точно такой же рев, как тот, что слышался из коридора.
– Всем стоять, – не оборачиваясь, сказал Жуков. – Для кого дается звонок? Правильно, для меня, а не для вас. – Он повернулся к классу лицом. Пацаны стояли в разных позах, но все до единого напоминали замерших на старте бегунов. – Кто опоздает с перемены, получит наряд вне очереди на уборку мастерской. То же самое касается сигарет. Курить – здоровью вредить… Все свободны, встретимся через пятнадцать минут.
Старт был дан, и, когда за последним из бегунов захлопнулась дверь, Жуков привычно подивился тому, что этот стремительный и шумный исход обошелся без травм и поломок мебели и оборудования. Он закурил, включил вытяжную вентиляцию и неторопливо прошелся вдоль верстаков, разглядывая зажатые в тисках заготовки молотков. Процентов двадцать были испорчены безнадежно; пара-тройка заготовок обещала действительно превратиться в молотки, которыми можно пользоваться, не опасаясь изувечить себя и окружающих, а основная масса, как обычно, находилась на той стадии обработки, которая исключала вероятность завершения работы до истечения отведенного на нее программой времени. Жуков зевнул и мысленно пожал плечами: какая разница? Во-первых, эти молотки никому не нужны, а во-вторых, в наше время их никто не делает вручную, сверля в чугунной болванке отверстия и час за часом шаркая по железу напильником. Да и кто сегодня пользуется напильником? То-то, что практически никто. А значит, цель занятия – научить пацанов держать напильник в руках – автоматически превращается в бессмыслицу. Как, собственно, и вся работа учителя труда Валерия Павловича Жукова…
Он отвернул кран жестяного рукомойника и сунул окурок под струю. Бычок коротко зашипел, вода унесла пепел в окаймленное рыжим пятном ржавчины отверстие стока. Жуков бросил размокший окурок в урну и легонько попинал ее носком ботинка, скрывая следы преступления. От тряски лежавшие в урне металлические опилки, стружка, обрывки замасленной ветоши и прочий мелкий мусор сместились, похоронив под собой улику, которая обесценивала проводимую Жуковым среди шестиклассников антиникотиновую агитацию. Покончив с заметанием следов, он уперся ладонями в край верстака, оторвал подошвы от пола и из этого положения неторопливо, со вкусом сделал стойку на руках. Пару раз отжавшись, он ловко соскочил с верстака на пол, сполоснул руки под краном, а потом, принюхавшись и придя к выводу, что мощная вентиляционная система уже вытянула из мастерской остатки табачного дыма, выключил ее. Вой электродвигателя и гудение воздуха в жестяном коробе смолкли, и Жуков услышал доносящееся из ящика учительского стола придушенное жужжание поставленного в режим вибрации мобильного телефона.
Он недовольно поморщился. Ему звонили часто. Обходительный молодой мужчина с умными руками, светлой головой, приятной наружностью и массой других положительных качеств, особенно если он холост и вынужден зарабатывать на хлеб с маслом в поте лица своего, как правило, пользуется большой популярностью как у одиноких женщин, которым надо забить гвоздь или прочистить засорившуюся раковину, так и у мужчин, неспособных или считающих ниже своего достоинства делать некоторые вещи своими руками. Он понимал, что морщится напрасно: в конце концов, это его хлеб, его заработок, который сам просится в карман. Но у каждого человека бывают дни, когда ничто не мило и хочется только одного: чтобы его оставили в покое и не вспоминали о его существовании до тех пор, пока он сам не соскучится по человеческому общению.
Жуков взял в руки сначала себя, а потом и телефон. Телефон был из самых новых, дорогой, престижный. Валерий знал, что эта игрушка ему, скромному учителю труда из небогатой общеобразовательной школы, не по чину, но иногда позволял себе маленькие приятные мелочи наподобие вот этого телефона или позолоченной зажигалки. Окружающие расценивали это как безобидное чудачество, к которому следует относиться снисходительно: мужчина, даже если он всего лишь «трудовик» – тоже человек, ему тоже хочется как-то украсить свою серенькую никчемную жизнь, а заодно продемонстрировать всем, что и он не лыком шит. Думать так никому не запрещается; кроме того, во многом те, кто так думал, были правы. В конце концов, покупать вещи, без которых вполне можешь обойтись, – это ли не чудачество?
Телефон, вопреки тайной надежде Жукова, продолжал звонить. Видневшийся на освещенном дисплее номер Валерий видел впервые в жизни, но в этом как раз не было ничего удивительного: ему часто звонили посторонние люди, которым его рекомендовали знакомые. В девяноста девяти случаях из ста такие звонки означали приработок – когда копеечный, когда покрупнее; оставшийся процент приходился на ошибочные вызовы.
Для верности пропустив еще пару звонков, он покорился судьбе и нажал клавишу соединения.
– Слушаю.
– Спишь, военный? – осведомился смутно знакомый мужской голос. – До тебя дозвониться труднее, чем до командующего ВДВ!
Упоминание о ВДВ расставило все по своим местам. Жуков улыбнулся. Это была невеселая улыбка, в которой в равных пропорциях смешались грусть, удивление и легкая досада.
– Я давно не военный, – сказал он. – Ты не поверишь, Данилыч, если скажу, кто я теперь такой.
– Так уж и не поверю, – хмыкнул в ответ майор Быков. – Хочешь, угадаю? Если не сильно изменился за эти годы, то, полагаю, пошел работать в школу. Думаю, физруком… Хотя нет, скорее трудовиком.
– Это на каком же основании ты сделал такой вывод? – спросил искренне изумленный и даже слегка встревоженный такой нечеловеческой проницательностью Жуков. На заднем плане в трубке послышалось чье-то сдавленное хихиканье. – Кто там с тобой?
– А ты выгляни в окошко, – посоветовал Быков и, подумав, добавил: – Дам тебе горошка…
Уже примерно представляя, что увидит, Валерий вернулся к окну и выглянул во внутренний дворик школы. Было всего три пополудни, вторая школьная смена началась только час назад, но на улице уже начало понемногу смеркаться, чему немало способствовали затянувшие небо низкие серые тучи. Из туч по-прежнему сеялся мелкий затяжной дождик. Посреди двора, заслонив от Жукова директорскую «десятку», стоял джип – вернее, «лендровер», выпущенный в те времена, когда внедорожники строились именно для передвижения по бездорожью, а не для того, чтобы пускать пыль в глаза на городских улицах. Это был пятиместный пикап с открытой грузовой площадкой; стекло со стороны водителя было опущено, позволяя видеть сидящего за рулем с сигаретой на губе Спеца. Рядом с машиной прямо посреди мелкой лужи стоял и, глядя на Жукова, сдержанно улыбался Ти-Рекс собственной персоной – как и раньше, огромный, плечистый, в блестящей от дождя кожаной куртке и линялых джинсах, заправленных в высокие грубые ботинки на толстой подошве.
– Выходи, – сказал он, и Якушев со своего места поманил Жукова рукой. – Есть разговор.
– О чем? – спросил Валерий, хотя знал, что все равно выйдет – просто не сможет не выйти, потому что это ведь не кто-нибудь стоял там под дождем, а Ти-Рекс и Якушев – огромная и, пожалуй, самая значительная часть его судьбы, здоровенный кусок живой плоти, который какие-то сволочи без анестезии оттяпали от него и выбросили на помойку. Вернее, это самого Жукова выбросили на помойку, а нормальная человеческая жизнь, как он себе ее тогда представлял, пошла дальше без него…
– Ты мне нужен, – как всегда, просто, без экивоков сказал Быков.
– Зачем? – спросил Валерий.
Разговаривать по телефону, глядя друг на друга через грязное оконное стекло, было неловко и странно, как будто бывшие сослуживцы пришли навестить его в больнице… или в тюрьме.
– Затем же, зачем и всегда, – сказал Ти-Рекс, и Валерий увидел, что он больше не улыбается. – Родине служить.
– Можно было и не спрашивать, – фыркнул Жуков. – Ты же знаешь, Данилыч, у меня с Родиной взаимоотношения довольно сложные. Извини, но я должен подумать.
– Конечно, – кивнул Быков. – Подумать – святое дело. Подумай… пока по коридору идти будешь.
Он прервал соединение, сунул в карман телефон и полез в машину. Жуков тоже выключил телефон, рассеянно отвел в сторону полу синего рабочего халата и опустил трубку в карман брюк. Он вдруг поймал себя на том, что улыбается. Думать было не о чем, и мстить майору за то, в чем были виноваты другие, не имело ни малейшего смысла.
Жуков подошел к доске, заскорузлой тряпкой стер с нее чертеж головки молотка, взял мел и крупными печатными буквами написал: «ВСЕ СВОБОДНЫ». Вытер испачканные мелом пальцы полой халата, снял его и повесил на спинку стула, а потом, поддавшись искушению, взял со стола напильник, на который все собирался, да так и не собрался насадить рукоятку. Шершавое железо удобно, знакомо легло в ладонь; Жуков слегка подбросил его на руке, будто взвешивая, а потом с силой метнул через всю мастерскую в дверь инструментальной кладовой. На двери висел плакат по технике безопасности, на котором был изображен токарь за работой – в натянутом до ушей берете, в защитных очках и с очень серьезным выражением лица. Просвистев в воздухе, напильник смачно, со стуком и треском, вонзился в нарисованное лицо точно посередине и застрял, насквозь пробив фанерную дверь заостренным концом. Он торчал под небольшим углом вверх, делая токаря на плакате похожим на Буратино, не выстроганного из полена, а изготовленного из чего придется в слесарной мастерской.
Жуков достал из шкафа куртку и двинулся к выходу, но на полпути, услышав в коридоре знакомый гам и топот множества ног, передумал и повернул к окну. Замазанные краской шпингалеты один за другим неохотно вышли из гнезд, разбухшая, перекошенная рама задребезжала, в лицо ударил ветер пополам с дождем. Жуков одним движением перемахнул через подоконник, и через несколько секунд его уже немилосердно трепали и мяли две пары крепких, хорошо знакомых рук.
Когда трехэтажное здание школы наполнилось похожим на колокола громкого боя пронзительным дребезжанием звонка, старого «лендровера» во внутреннем дворике уже не было. Там стояла только тронутая ржавчиной белая «десятка» директора, из-под которой все шире растекалось радужное пятно пролитого моторного масла.
Глава 4
Баклан проснулся в сумерках и первым делом схватился за часы, испугавшись, что проспал. Насчет опозданий и всего прочего у них было очень строго, а ему вовсе не улыбалось снова потерять работу. Не то чтобы он ею сильно дорожил – пропади она пропадом, если честно, – но надо же человеку что-то есть и чем-то расплачиваться по счетам!
Часы показывали всего около четырех пополудни. Баклан спросонья потряс их и уже собрался поднести к уху, чтобы послушать, тикают они или остановились, но тут остатки сна улетучились, он окончательно пришел в себя, опомнился и поставил электронный будильник обратно на тумбочку.
– Идиот, – пробормотал он, и его голос прозвучал в пустой, скудно обставленной квартире сиротливо и ненужно.
Он сел, заскрипев пружинами старого дивана, натянул до колен джинсы и подобрал с пола скомканные носки. Свежесть носков вызывала у него некоторые сомнения; поочередно их понюхав, Баклан пришел к выводу, что для сельской местности сойдет и это. Он надел старенький тельник, голубые полоски которого выгорели почти добела, а белые заметно посерели от времени, застегнул, встав с дивана, джинсы и, не позволяя себе лениться, убрал постель – скатал ее в продолговатый ком и затолкал в ящик под сиденьем.
Покончив с одеванием и уборкой, Баклан отправился на кухню варить кофе. Засыпав в холодную воду изрядную порцию молотых зерен, он поставил турку на огонь и закурил, привычно наплевав как на грозные предупреждения Минздрава, так и на общепринятое мнение, согласно которому нет ничего вреднее, чем курить натощак.
Первая затяжка, как обычно, прогнала остатки сонной одури. С самого момента пробуждения Баклан пытался припомнить, что ему сегодня приснилось. Видимо, это было что-то особенное, из ряда вон выходящее, иначе знакомый вид из окна сейчас не казался бы таким унылым, а настроение не было бы таким скверным. Выковыривая из пачки сигарету, он почувствовал, что уже начинает что-то припоминать, но вместе с остатками сонливости, увы, улетучилось и воспоминание о сновидении.
«Ну и черт с ним», – решил Баклан, переливая курящийся ароматным паром напиток в большую фаянсовую кружку с крупно выведенной золотом надписью «BOSS». Он закурил вторую подряд сигарету, уселся за придвинутый вплотную к окну стол и стал смотреть на улицу, чередуя глотки с затяжками.
За окном в сгущающихся сумерках неподвижно повисла серая ненастная мгла – то ли туман, то ли потерявшая высоту и опустившаяся на город туча. Она накрыла дома, как сырой десантный купол, и сверкающие неровными россыпями освещенных окон высотные здания напоминали флотилию океанских лайнеров, пробирающихся через неприветливые северные воды тропой «Титаника». Асфальт мокро лоснился, повсюду тускло блестели рябые от дождя лужи, и оконное стекло тоже было рябым от осевших на нем капель. Немногочисленные деревья, которым удалось выжить в этом отравленном, загазованном аду, почти облетели, вытоптанные газоны вокруг них были пестрыми от мертвых листьев. С высоты двенадцатого этажа эти листья походили на обыкновенный мусор, которого на газонах тоже хватало; высота и расстояние скрадывали скорость, и бегущие по улице машины с включенными по случаю плохой видимости фарами отсюда напоминали медлительных насекомых.
Кофе был выпит, сигарета выкурена почти до фильтра. Баклан сполоснул и поставил в сушилку кружку, опорожнил пепельницу в мусорное ведро и тоже вымыл – тщательно, до скрипа, поскольку не переваривал свинства в любых его проявлениях и не утратил привитой армией любви к чистоте и порядку. Он огляделся, но больше убирать было нечего. Тесная кухонька, обставленная немногочисленной мебелью мафусаилова века, вряд ли украсила бы собой обложку глянцевого журнала, но зато сверкала чистотой. Все стояло, лежало и висело на своих, раз и навсегда отведенных местах, на горизонтальных поверхностях не усматривалось ни пылинки, ни пятнышка, а старенький потертый линолеум выглядел прямо-таки стерильным, хоть ты его на стол вместо скатерти стели.
Убедившись, что на кухне царит столь милый его сердцу порядок, Баклан отправился приводить в порядок себя. Зеркало в ванной отразило круглую смешливую физиономию, которая за последние годы стала уже не такой круглой и смешливой, как прежде, и обтянутый старым тельником крепкий торс, еще хранящий следы летнего загара. На левом трицепсе синела поблекшая татуировка с парашютами, крыльями и автоматом Калашникова – творение татарина Рената Назмутдинова по кличке Орда, убитого пулей снайпера под Гудермесом. Татуировка на правом плече была намного новее и качественней; сделанная в столичном тату-салоне, она изображала ныряющего баклана – птицу, название которой стало для Георгия Лугового вторым именем.
Луговой был человек не особенно осторожный и абсолютно не дипломатичный. Даже то, каким образом он приобрел и сохранил за собой свою кличку, говорило о его неосторожности. Еще в учебке, когда стало известно, что назавтра их ожидает прыжок с вертолета в воду, курсант Луговой во всеуслышание объявил, что это испытание ему нипочем, потому что он ныряет, как баклан. «Ну, прыгай, баклан», – сказал через двенадцать часов сержант, подталкивая оробевшего курсанта к открытой двери, за которой ревел и свистел рассекаемый винтами воздух. С тех пор прозвище прилипло намертво – зубами не оторвешь. Впрочем, Баклан и не собирался его от себя отрывать: это была память об армии, о войне и о ребятах, вместе с которыми он эту войну прошел. Вот только о том, чем и как все это кончилось, Луговой вспоминать не любил: хоть воды с тех пор утекло уже немало, обида и горечь не проходили. Они были так сильны, что он даже не пытался разыскать армейских друзей, чтобы узнать, как они устроились на гражданке. По той же причине он никогда не принимал участия в шумных празднованиях Дня ВДВ. А поскольку и его тоже никто не искал, он, хоть и не блистал выдающейся остротой ума, сообразил: парням тоже горько, и они, как больные животные, зализывают свои раны поодиночке, избегая встреч с теми, кого, образно выражаясь, контузило тем же разрывом.
Жизнь его после увольнения из армии складывалась не так чтобы очень гладко. Он то находил, то терял работу, знакомился и расставался с девушками, постепенно приходя к выводу, что либо не там ищет настоящую подругу, либо никаких настоящих подруг нынче просто нет – вывелись, вымерли, как динозавры, оставив мужиков на растерзание странным существам – с виду вроде бы бабам, а по сути, вот именно, кровожадным ящерам, у которых на уме нет ничего, кроме денег. А поскольку денег у Баклана было негусто, каждая новая пассия, выжав досуха, безжалостно его бросала и отправлялась на поиски очередного спонсора. После третьего раза Баклан перестал расстраиваться по этому поводу, а потом и вовсе свел свое общение с противоположным полом к чисто физиологическим отправлениям: познакомились, выпили, переспали и поминай как звали…
Друзей, сравнимых с теми, что были в армии, у него тоже не завелось. Он этого и не ждал и ни к чему такому не стремился, потому что понимал: прошлого не вернешь, и того, что было раньше, уже никогда не будет. Тем более ничего подобного не будет здесь, в Москве, где остервенелые люди все время куда-то торопятся и на бегу жрут друг друга, как пауки в банке, просто потому, что не находят иного выхода для своей тоскливой злобы. Вокруг были знакомые, соседи, коллеги по работе, с которыми он старался поддерживать приятельские отношения. При этом очень быстро выяснилось, что ухо надо постоянно держать востро. Знакомые все время в чем-то нуждались, о чем-то просили, а потом, получив желаемое, переставали его узнавать или, если речь шла о данных взаймы деньгах, просто исчезали в неизвестном направлении. Соседи непрерывно что-то делили, затевали склоки, заключали временные военные союзы, норовя залучить Баклана в свои ряды, а когда это не получалось, дружно ополчались на него. Что до коллег, то все они были заражены бациллой карьеризма, и даже последний уборщик всеми силами стремился получить если не повышение по службе, то хотя бы премию или прибавку к жалованью. И если иного способа выдвинуться не находилось, желаемый результат достигался путем мелких интриг и вульгарного стукачества. Это напоминало барахтанье в болоте, когда люди карабкаются друг на друга, топят друг друга в трясине, чтобы по головам утопленников добраться до спасительной кочки.
Баклана такая жизнь решительно не устраивала, но он не видел способа ее изменить. Единственная предпринятая попытка быть, как все, оказалась неудачной и стоила ему высокооплачиваемой работы в службе безопасности крупной коммерческой фирмы. Она же окончательно разочаровала его как в людях, так и в собственной способности плести интриги и карабкаться к высотам карьерного успеха по чужим головам. Однокомнатная квартирка в Марьино, доставшаяся в наследство от покойной двоюродной тетки, была неплохим стартовым капиталом, с которым, в принципе, ничего не стоило начать новую жизнь в провинции. Но Луговой не без оснований подозревал, что в плане человеческих отношений провинция немногим лучше Москвы. Только жизнь там не в пример беднее, и если в Москве тебя могут прирезать за рубль, то за пределами МКАД тебя удавят за копейку.
Сейчас он работал охранником в ночном клубе. И если пару лет назад мысли о том, куда он катится, просто не приходили ему в голову, то сейчас Баклан начал все чаще об этом задумываться, а задумавшись, всякий раз пугался: неужели теперь так будет всегда? Поверить в то, что малопочтенная должность вышибалы является его потолком, было нелегко, но он, хоть тресни, не видел, куда еще податься.
Соскребая с физиономии щетину дешевой одноразовой бритвой, Баклан неожиданно вспомнил, о чем был сегодняшний сон. Ничего особенного ему поначалу не снилось: он опять очутился на войне и снова шел в разведку вместе с ребятами. Впереди, как обычно, двигался Ти-Рекс, такой громадный, что оружие, которым он был увешан, как новогодняя елка, казалось игрушечным. За командиром, ступая след в след, скользящей походкой прирожденного следопыта и опытного головореза поспевал Жук; за Жуком шел Якушев с «драгуновкой» наперевес. Замыкал колонну Макар; во сне он был жив-здоров и, как обычно, успевал одновременно вести наблюдение на все триста шестьдесят градусов, как будто имел четыре пары глаз – по одной дополнительной возле каждого уха и еще одну на затылке. Баклан шел между ним и Якушевым – в полной боевой выкладке, с автоматом под локтем и с притороченным поверх вещмешка гранатометом за плечами – и в какой-то момент вдруг обнаружил, что ребята его не замечают, как будто он стал невидимкой, а то и просто умер, превратившись в бесплотный призрак. Это было жутко до оторопи, но он не проснулся, а просто перескочил в какой-то другой сон, настолько никчемный и пустой, что в памяти от него ничего не осталось.
Баклан невесело усмехнулся своему отражению в зеркале, и до самых глаз испачканное наполовину соскобленной пеной для бритья отражение так же криво усмехнулось ему в ответ. Теперь, по крайней мере, было ясно, откуда у него это поганое, тягостное ощущение надвигающейся неизвестно откуда беды. Правда, легче ему от этой ясности не стало – наоборот, в голову полезли какие-то дурацкие мысли: а ну, как сон в руку? Может, ему и впрямь недолго осталось коптить небо?
Опрыскиваясь одеколоном, он подумал, что в этом нет ничего невозможного и что для всей этой мистики – вещих снов, дурных предчувствий и прочей сомнительной бодяги – существует вполне научное определение: интуиция. В той или иной степени она от рождения присуща каждому человеку, а регулярно совершаемые прогулки вроде той, что приснилась ему сегодня, весьма способствуют развитию этого ценного качества. Например, в самом начале знакомства, когда Баклан только-только подписал контракт на сверхсрочную и попал под начало майора Быкова, Ти-Рекс казался ему чуть ли не ясновидящим. Его невероятное чутье на опасность уже на памяти Лугового сто раз спасало их шкуры, а со временем Баклан и сам научился не игнорировать тихие звоночки, поступающие из темных глубин подсознания: берегись, дурак, не влезай – убьет…
Уминая плотный завтрак, который у нормального человека считался бы поздним обедом, если не ужином, он подумал, что, возможно, интуиция тут вовсе ни при чем. Просто спать надо, как все приличные люди, в темное время суток. А днем, при свете, да еще после ночи, проведенной в нестерпимом грохоте, сутолоке, дыму и режущих глаза вспышках стробоскопов, еще и не такое может присниться…
Выходя из дома, он прихватил с собой мусор. Как всегда, ему вспомнилась примета, согласно которой мусор на ночь глядя выносить нельзя – не будет денег. Он усмехнулся: а когда еще прикажете его выносить? Утром, что ли, после смены специально спускаться с двенадцатого этажа? Мусоропровод-то, спасибо коммунальным службам, не работает чуть ли не с момента сдачи дома в эксплуатацию…
На улице уже совсем стемнело, вдоль улицы тускло, вполнакала тлели фонари. Лампы в них были ввернуты импортные, повышенной интенсивности, но освещали они в основном сами себя – интенсивность интенсивностью, а против физики не попрешь: если на прибор подавать только половину, а то и четверть расчетного напряжения, он и работать будет точно так же, в четверть силы…
