Анна Берсенева
Ольховый король
Он молчал. И когда Вероника вела лошадь под узцы, и когда, миновав ростани, выбрались на ровную песчаную дорогу и она уселась на фурманку тоже, от него не доносилось ни звука.
– Сергей Васильевич, слышите меня? – отдышавшись, спросила она. – Почему вы молчите?
– А что я могу сказать? – Его голос звучал глухо. – Я подавлен и уничтожен.
– Чем уничтожены? – испугалась она.
Он не ответил.
– Пожалуйста, не молчите, – попросила Вероника. – Нельзя молчать! Говорите что-нибудь.
– Что же?
Она обернулась. В рассветных сумерках его глаза сияли как лед и пламень.
– Что угодно, – сказала она. – Декламируйте Гете. Про Ольхового Короля. По-немецки.
– Почему по-немецки?
– Способствует концентрации.
– Вы запомнили.
– Конечно. Говорите, я слушаю.
– Вер райтет зо шпет дурхь нахт унд винд… – послушно начал он.
– И переводите, – потребовала Вероника. – Каждую строфу дословно. Мне интересно, что же неправильно Жуковский перевел.
Он говорил прерывисто, но главное, что не молчал. Когда произнес: «Отец, ты разве не видишь дочерей Ольхового Короля там, в тумане?» – Вероника сказала:
– Это русалки, может. Надо было им работу дать, и не погубили бы мальчика.
– Какую работу?
– Любую. Главное, долгую, на всю ночь. Косу можно расплетать, например.
– Да, вашу и до рассвета не расплетешь. Коса Береники.
Вероника обернулась. Улыбка, которую она расслышала в его голосе, мелькала и на его искусанных от боли губах.
– Вы знаете про Косу Береники? – удивленно спросила она.
– Катулла учат в гимназии. Я всю дорогу на вашу косу смотрел. Кто вам дал это имя?
– Папа.
– Романтик был, наверное.
– Да. Но прожил свою жизнь против того, что мечталось.
– Мечты ни у кого не сбываются.
– Это не так! – горячо возразила она.
– Если бы я вас угробил, вы мне до конца жизни еженощно являлись бы во снах, – помолчав, сказал он.
– Ну так радуйтесь! – Вероника отвернулась и поддернула поводья. – Я ваши сны не омрачу.
– Да, уж лучше я буду омрачать ваши сны.
– Не дождетесь! – фыркнула она.
Он засмеялся. Но смех оборвался сразу же.
– Сергей Васильевич?
Она обернулась. Глаза его закрылись – дольше удерживать себя в сознании он уже не смог. Не помогли ни Ольховый Король, ни русалки, ни Коса Береники.
Вероника спрыгнула с фурманки, достала у него из кармана флягу, дрожащими от страха за него и от усталости руками открутила крышку, влила последние капли коньяка ему в рот.
– Пожалуйста… – жалобно проговорила она. – Не умирайте, ну пожалуйста!..
И наклонилась, прислушиваясь к его дыханию, вглядываясь в лицо. Наконец его веки дрогнули, глаза приоткрылись. Ей показалось, через глаза она всего его увидит насквозь, как дно озера видишь через кристальную воду. Но глаза закрылись снова.
– Мы будем в городе через час, – почти касаясь губами его губ, произнесла она. – Потерпите еще немного, прошу вас, умоляю вас! Не умирайте…
Глава 6
Перед въездом в Минск Вероника потуже перевязала рану Сергея Васильевича поверх шелковой повязки еще своим пуховым платком и сгребла солому на его поддевку так, чтобы не было заметно крови.
– Бач, як набрался, – осуждающе покачала головой долговязая тетка, когда фурманка приостановилась на повороте улицы. – Божачки, и што ж гэта за мужык, кали яго жонка дадому цягне, як немаулятку?
Но больше никто на них внимания не обратил: и зрелище пьяного мужа, которого жена везет домой, как младенца, и фурманка, запряженная крестьянской лошадью, – все это не было для Минска диковиной. Во всяком случае, для улочек на Немиге, по которым, безжалостно настегивая, Вероника гнала лошадь. Недавно она мельком слышала от Беллы Абрамовны, что в последнее время Лазарь Соломонович стал ходить перед работой не в свою обычную синагогу на Серпуховской улице, а в ту, которую называли Холодной.
Конечно, Веронике и в голову не пришло бы тревожить его во время молитвы. Но теперь ей было не до почтения к обрядам.
Привязав лошадь к фонарному столбу, она вошла в синагогу.
Евреев в Минске жило много, но все-таки ее удивило, что зал, который, приоткрыв дверь, она увидела из небольших сеней, полон людьми так, что негде яблоку упасть. Неужели здесь каждое утро так бывает?
– Куда, куда?! – Из зала выскочил к ней маленький человечек с пышными пейсами. – Сюда нельзя! Нельзя!
– Мне только доктора Цейтлина вызвать, – жалобно попросила Вероника. – Я сразу же уйду, только позовите его, пожалуйста. Человек умирает!
– В больницу, в больницу везите! – быстро проговорил человечек. – Рош-а-Шана, все молятся. Нельзя! А!.. – вдруг воскликнул он и бросился обратно в зал.
В спешке он неплотно закрыл за собой двери. Вероника, подойдя, заглянула в них. Слышалась распевная речь, то и дело подхватываемая многими голосами. Смысл произносимых слов был ей непонятен, но показалось, что в интонациях соединяются радость и печаль.
Над центром зала висела люстра в виде большого металлического круга с прикрепленными к нему горящими свечами. Свет с улицы проникал через разноцветные оконные витражи, и от этого трепетного разноцветья лица собравшихся казались фантастическими, словно все эти люди принадлежали какому-то неведомому миру.
Вдруг настала тишина, и сразу же ее разорвал трубный звук. Вероника увидела, что его издает небольшой рог, который держит у губ высокий мужчина. Рог трубил так нервно, надсадно и тревожно, что она вздрогнула. И тут же заметила Лазаря Соломоновича. Тот стоял в первом ряду молящихся. Его лицо, освещенное колеблющимся свечным пламенем, казалось суровым. Она растерялась. Как отвлечь его от того важного, что, по всему видно, чувствует он сейчас?
Трубные звуки затихли. Лазарь Соломонович повернул голову в Вероникину сторону. На его лице выразилось удивление. Она быстро отступила подальше от двери: может, для него оскорбительно, что она здесь стоит!
Через мгновенье Лазарь Соломонович вышел из зала в сени.
– Что? – воскликнул он. – Почему ты вернулась?!
– Лазарь Соломонович, выбачайте, кали ласка, извините меня! – от волнения мешая белорусские и русские слова, проговорила она. – Я б вам не пашкодзила, ды яшчэ на свята… в праздник… Но там человек умирает!..
– Там – это где? – быстро спросил он.
– На улице, на фурманке, – всхлипнула Вероника.
До сих пор она не разрешала себе плакать, это подорвало бы ее силы, да и просто не до слез было. Но стоило увидеть глаза Лазаря Соломоновича – даже встревоженные, они излучали спокойствие, и стекла очков делали его особенно явственным, – как внутри у нее словно запруду прорвало, и слезы потекли по щекам ручьями. И холодный пот прошиб, и руки задрожали. Весь ее организм словно обрушился, притом в одно мгновенье.
Доктор взял ее за руку и вывел на улицу, как ребенка.
Подошли к фурманке. Сергей Васильевич не подавал признаков жизни. Вероника с ужасом смотрела на его смертельно-бледное лицо. Лазарь Соломонович наклонился, приложил ухо к его груди и сказал:
– Сердцебиение есть. Что с ним?
– Ранили. Из трехлинейки. В правый бок, – сквозь слезы выговорила Вероника. – На границе. Он меня переводил и… Я хотела в больницу везти, но огнестрельное ранение, они же сообщат… Помогите ему, пожалуйста!
Лазарь Соломонович приподнял поддевку, которой был укрыт Сергей Васильевич.
– Тугую повязку я сделала. – Веронике стало стыдно, что она рыдает, когда надо все объяснить четко и быстро. – Кровотечение остановилось. Но то и дело открывается снова. И кровопотеря очень большая.
– Вижу, – сказал Лазарь Соломонович. – Выходное отверстие есть?
– Нет.
– Поехали. – Он отвязал лошадь от столба, уселся на фурманку, приподняв полы своего праздничного черного сюртука, взял в руки вожжи и велел: – Садись. Придерживай его, чтобы меньше трясло.
Она вспомнила, как Лазарь Соломонович говорил, на шабат нельзя делать ничего такого, что изменяет мир, – в напоминание о том, что над миром властен только Бог. Ведь и в праздник, наверное, тоже?
Изменится ли мир от того, что он взял в руки вожжи, Вероника не знала, но на всякий случай спросила:
– Может, лучше я буду править?
– Садись, – повторил он.
– Но вам же нельзя сегодня…
– Для спасения жизни позволяется, – ответил он. И добавил: – Не учи меня традиции, детка.
Ей показалось вдруг, что все плохое закончилось, и навсегда. Ничего рационального не было в такой мысли, и непонятно было, выживет ли Сергей Васильевич, и ничто об этом не свидетельствовало. Но ощущение добра, которое ей обещано, было таким ясным, будто она увидела это обещание как светящуюся надпись прямо у себя перед глазами.
Свернули с Немиги, началась булыжная мостовая, телегу стало трясти, и Вероника была рада, что голова Сергея Васильевича лежит у нее на коленях. Хотя он не приходил в сознание и, значит, тряски все равно не чувствовал.
– Простите, Лазарь Соломонович, – повторила она, глядя в спину доктору. – Нельзя мне было в синагогу, тем более на праздник… Праздник же сегодня, да?
– Да, Рош-а-Шана, – кивнул он, не оборачиваясь. – Иудейский новый год.
– И что надо делать? – заинтересовалась она.
– Да что и на все еврейские праздники – молиться. – Он обернулся и улыбнулся. – Еще в шофар трубить.
– А я слышала, как трубили! – почему-то обрадовалась Вероника.
– Ну и хорошо. Будем надеяться, сегодня всех нас впишут в книгу жизни на ближайший год.
– Кто впишет? – спросила Вероника. И тут же поняла кто.
– Хорошей нам записи, – сказал Лазарь Соломонович. – Проводнику твоему, думаю, тоже достанется строчка. Уж очень горячо ты за него попросила.
Глава 7
Солнце выглянуло из-за туч неожиданно и светило теперь прямо в глаза, но Вероника была в медицинских перчатках и не могла поэтому задернуть занавеску. Может, перчатки и марлевая маска не являлись во время обычного приема обязательными для доктора общей практики и ассистирующей медсестры, однако Лазарь Соломонович завел правило постоянно пользоваться ими еще с той поры, когда любой пациент мог оказаться зараженным «испанкой». И хотя эпидемия закончилась пять лет назад, правила этого не отменил.
Сейчас, правда, перчатки он снял, так как пальпировал живот пациента, для чего требовалась чувствительность пальцев. Пациент при этом поглядывал на руки доктора с такой опаской, словно тот намеревался достать у него из желудка змею прямо через пуп.
– Можете одеваться, товарищ Гнутович, – сказал Лазарь Соломонович, закончив осмотр.
Пациент, сухопарый мужчина с обвислыми усами, сел на кушетке и дрожащим голосом спросил:
– Ну что у меня, доктор?
– Полагаю, вас следует оперировать. Опухоль желудка надо удалять в любом случае. А каков ее характер, станет ясно после операции.
– Может, спачатку пилюли назначите? – заискивающим тоном поинтересовался больной. – Бо страшно под нож ложиться.
– Пилюли не произведут никакого эффекта. Операция показана непременно. Не беспокойтесь, я вас к доктору Бобровскому направлю. Это блестящий хирург.
Пока Лазарь Соломонович выписывал направление в больницу, а пациент застегивал свой полувоенный френч, Вероника сняла перчатки и задернула белую занавеску. Свет в кабинете сразу стал мягким, матовым.
Прием на сегодня был окончен. И на ближайшие два дня тоже, если не произойдет ничего экстраординарного и не придется выйти на работу в выходные.
Пациент ушел. Доктор принялся мыть руки.
– Какие планы на выходные, Вероничка? – спросил он.
– Пока не решила.
Вообще-то вся Вероникина жизнь в ее повседневном течении была семейству Цейтлиных известна, так как она по-прежнему жила и столовалась у них. Поэтому, а вернее из деликатности, Лазарь Соломонович и Белла Абрамовна лишних вопросов никогда ей не задавали. Яша не задавал вопросов тоже, и тоже из деликатности, врожденной и воспитанной, но Вероника все равно знала, что любовь его к ней не прошла, и это иной раз заставляло ее вздыхать от сочувствия к Яше.
– Я только потому спрашиваю, – сказал Лазарь Соломонович, снимая халат, – что нахожусь в затруднительном положении. Может, ты сумеешь меня из него вывести.
– Конечно! – воскликнула она. – То есть не знаю, сумею ли, но что смогу, то все сделаю.
– Вчера стал разбирать вещи в сейфе, – сказал он. – Складывал туда не глядя, как в простой шкаф, и накопилась груда не пойми чего. И вот что обнаружил.
Он достал из кармана сюртука небольшой кожаный кисет, затянутый шелковым шнурком.
– Что это? – спросила Вероника.
Лазарь Соломонович развязал шнурок и вытряхнул из кисета содержимое. Словно капли росы сверкнули на его мягкой ладони.
– Как видишь, бриллианты, – сказал он.
Если б не сказал, Вероника увидела бы только ледяные искры.
– Бриллианты? – удивленно переспросила она. – Это Беллы Абрамовны?
– Нет, к сожалению, – усмехнулся доктор. – Вернее, к счастью. Я сам оторопел, когда увидел. И с трудом вспомнил, откуда сей мешочек у меня взялся.
– Откуда же?
Спросив, Вероника сразу прикусила язык. Бриллианты – вещь опасная, это же понятно. Из-за них могут и ограбить, и арестовать, смотря кому раньше станет о них известно, бандитам или чекистам. И, конечно, Лазарь Соломонович не обязан отвечать на ее праздный вопрос.
– Когда ты здесь на кушетке разрезала поддевку на раненом, то распорола, наверное, какой-то потайной карман. Из него этот кисет и выпал. Я потом поднял, но были какие-то срочные дела, и машинально убрал его в сейф, не удосужившись взглянуть на содержимое. А теперь вот такое обнаружил.
Хотя Лазарь Соломонович не назвал имени раненого, Вероника сразу поняла, о ком он говорит. Сергей Васильевич был единственным, кому пришлось подавать хирургическую помощь прямо в терапевтическом кабинете доктора Цейтлина. К счастью, ранение, так напугавшее Веронику, оказалось не опасным – главное было извлечь пулю, что доктор и сделал. Правда, Лазарь Соломонович считал, что его пациент выжил по двум причинам: первая состояла в том, что Вероника остановила кровотечение и быстро довезла его до города, а вторая – в витальной силе, которая позволила раненому вынести болевой шок и большую кровопотерю.
Вероника вспомнила, как Сергей Васильевич сказал ей, когда шли через лес к границе, что он носит контрабанду в обе стороны. Тогда она удивилась: какую же контрабанду можно нести из Минска в Польшу, тем более у него один только небольшой сидор с собою? А вот что оказалось…
– Не знаю, как теперь вернуть этому господину его собственность, – заключил Лазарь Соломонович. – А сделать это надо, и поскорее.
Почему поскорее, понятно: и из-за щепетильности доктора, и из-за опасности, которую представляет собой хранение в частном доме бриллиантов, да еще неизвестного происхождения.
Он смотрел на Веронику так внимательно, что она отвела взгляд и пробормотала:
– Но я не знаю…
– Детка, – мягко произнес Лазарь Соломонович, – я и не утверждаю, что ты знаешь, где он теперь. Но простой жизненный опыт мне подсказывает: если наш бывший пациент в Минске или объявится в Минске, то первым человеком, с которым он пожелает встретиться, будешь ты. Потому и прошу тебя: сразу же сообщи мне об этом, и я передам тебе этот его кошелек.
– Но почему мне? – все так же не глядя на Лазаря Соломоновича, возразила Вероника. – Если он объявится и я буду об этом знать… Я не знаю, но если, – поспешно уточнила она. – В этом случае я вам сообщу и вы сможете с ним встретиться. Да он, думаю, и сам к вам придет за… своей собственностью.
– Прости, Вероничка, но я вовсе не горю желанием его видеть. И тем более принимать у себя.
– Почему?
Вопрос вырвался непроизвольно, однако слово не воробей, как известно.
– Потому что он человек опасный, – без тени страха или хотя бы волнения объяснил Лазарь Соломонович. – И дело даже не в том именно его занятии, из-за которого мне пришлось извлекать из него пулю. У таких людей опасность внутри, они себя ею питают, а уж занятие этому под стать всегда подберут. И всегда будут опасны для тех, кто чересчур с ними сближается. Вот я и не хочу сближаться – ни чересчур, ни сколько-нибудь вообще.
– А я хочу разве? – почти обиженно произнесла Вероника. Ее не удивило заключение, сделанное доктором о человеке, которого он видел лишь в бессознательном состоянии. Справедливость этого заключения она признавала безоговорочно.
– Ты, думаю, хочешь, – кивнул Лазарь Соломонович. – К сожалению.
Она хотела сказать, что он ошибается, возмутиться даже, быть может. Но промолчала. Положим, она сама не знает, хочет ли видеть Сергея Васильевича. Но ведь размышляет об этом! Что-то ведь дрогнуло у нее внутри, когда…
– Хорошо, Лазарь Соломонович, – тихо произнесла она. – Если такое случится, я дам вам знать.
Он вышел. Вероника привела кабинет в порядок после приема. Это тоже было заведено у доктора Цейтлина непреложным образом: кабинет должен быть готов к новому рабочему дню сразу по окончании дня предыдущего.
«Теперь я просто обязана встретиться с ним? – подумала она, поднимаясь по скрипучей лестнице на второй этаж, к себе в комнату. – Мне уже не колебаться?»
И почувствовала облегчение от того, что больше не надо искать в себе ответа на вопрос, хочет ли она встретиться с Сергеем Васильевичем.
Вопрос этот возник вчера. То есть, возможно, он существовал в ней и прежде, но прежде его бытование было подспудным, и она не позволяла ему подняться на поверхность ее сознания. Вчера же, когда Вероника возвращалась из керосиновой лавки и уже подошла к дому Цейтлиных на Богадельной, к ней подскочил беспризорник и потребовал заплатить ему за записочку. Может, она и не стала бы платить за записку неизвестно от кого, но мальчишка напоминал деревенских хлапчуков – в Багничах таких грязных и заморенных, впрочем, не было, – поэтому она отдала ему сдачу от керосина, получила взамен плотный конверт и поняла, от кого это послание, прежде чем достала его из конверта и прочитала.
«Вероника Францевна, – было написано твердым волнующим почерком на бумаге верже, – я теперь в Минске и был бы счастлив увидеть Вас. Моя благодарность Вам безмерна. Буду чрезвычайно признателен, если Вы не откажете мне во встрече в Городском саду десятого мая сего года в пять часов пополудни. Буду ждать Вас у входа. С глубоким уважением. Сергей Васильевич Артынов».
Она тогда удивилась, что он подписывается вот так, полным именем, и даже называет фамилию, которая до сих пор была ей неизвестна. Только адрес оставалось указать, с него сталось бы. И где, интересно, взял бумагу верже? Ах, да ведь в этой его приграничной столице контрабандистов есть все что угодно!
Эти мысли теснились в Вероникином сознании, внося в него полнейшую сумятицу. Она даже ночь провела из-за этого без сна и чувствовала себя сегодня такой рассеянной, что приходилось делать над собою усилие, чтобы не допустить какой-либо оплошности во время приема. Только необходимость ставить внутривенный укол одному пациенту, а потом капельницу другому заставила ее наконец собраться – сконцентрироваться, как доктор это называл.
Теперь, после слов Лазаря Соломоновича, ей понятно было пренебрежение опасностью, с которым Артынов подписал свое послание. Та опасность, что питает его изнутри, дает ему бесстрашие перед опасностью внешней.
Десятое мая – это завтра. Значит, ей снова предстоит бессонная ночь, полная сомнений.
Но, к собственному удивлению, этой ночью она уснула сразу, как младенец, хотя легла рано, вскоре после первой звезды. Про восход первой звезды Вероника знала потому, что, проходя в свою комнату, слышала, как в столовой Лазарь Соломонович благословляет вино и халу субботнего седера, звенят серебряные рюмочки, и смеется чему-то Белла Абрамовна, и горячо доказывает что-то Яша.
Она переоделась у себя в комнате в ночную сорочку и села перед зеркалом причесываться ко сну. Цейтлины, как обычно, приглашали ее на седер, но сегодня она не пошла: смятение ее, должно быть, слишком заметно, да если и не слишком, Лазарь Соломонович все равно прочитает его в ней, как в открытой книге, и Яша будет вопросительно смотреть печальными своими глазами, и Белла Абрамовна встревожится… Нет-нет, лучше обойтись без этого.
Свет она не зажигала, но он проникал в комнату с улицы – электрические фонари горели в Минске всю ночь. В этом неестественном свете собственное лицо, отражаясь в зеркале, казалось Веронике неузнаваемым. В гимназии директриса всегда говорила, что Водынская – серьезная барышня, и она полагала, так и есть. Теперь же не видела в выражении своего лица ни малейшего признака серьезности. Глаза ее блестели, и не смятением уже, как казалось ей прежде, а каким-то иным чувством. Словно, стоя на обрыве над Ясельдой, она собирается прыгнуть в холодную, бурную от половодья реку. И страшно это сделать, и нужды нет, но почему-то манит так, как не могло бы поманить ничто насущное.
Она вспомнила, когда ощутила это смятенное тяготенье впервые – когда сразу после операции Сергей Васильевич лежал в процедурной комнате при врачебном кабинете, а она сидела у его кровати, чтобы не пропустить, если его состояние ухудшится.
Само по себе это занятие – уход за раненым – было так ей привычно, что невозможно было ожидать в связи с ним новых ощущений. И именно потому она заметила их в себе и растерялась, заметив.
Это не было то разумное внимание, которое связано с опасным состоянием больного, любого больного. И не было то пронзительное сострадание, которое она почувствовала когда-то к Винценту Лабомирскому. А что это было? Вероника не знала.
Лицо Сергея Васильевича бледностью своей сливалось с подушкой и с бинтами, перекрещивающими его грудь.
Вероника положила ладонь ему на лоб. Белый как мрамор, он горел огнем.
Сергей Васильевич открыл глаза.
– Как вы себя чувствуете? – спросила Вероника. – Подать вам воды?
Губы у нее пересохли так, словно жар снедал ее саму.
– Да, благодарю вас.
Его голос звучал едва слышно, но интонации, столь уже ей знакомые, совсем не изменились.
Она взяла поильник и поднесла к губам Сергея Васильевича, одновременно подложив руку ему под затылок и приподняв его голову. Он сделал несколько глотков, чуть повернул голову, быстро коснулся щекой ее ладони и откинулся на подушку. Она вынула руку из-под его затылка. Рука дрожала.
– Обезболивание отходит, – проговорила Вероника. Голос дрожал тоже. – Доктор сказал, если будет очень плохо, можно ввести морфий. Поставить вам укол?
– Не стоит. Жаль было бы, если бы ваш чарующий облик растворился в морфинических видениях.
Интонации были все так же едва различимы, но Вероника поняла, что он иронизирует над нею. Или просто поддразнивает ее.
– У вас мышцы сшиты и ребро сломано, – сказала она. – Если будете смеяться, станет больно.
– Тогда посмейтесь вы. Мне ей-богу жаль, что ночь со мной вы проводите в унынии.
Двусмысленное замечание!
– Это моя обязанность, – холодно ответила Вероника. – Ведь я работаю у доктора Цейтлина.
– Это он меня оперировал?
– Да.
– В больнице?
– Нет, в своем доме. Я ему ассистировала. А теперь вы в процедурной при его кабинете.
– Надеюсь, успею поблагодарить его завтра перед уходом. И за операцию, и за конфиденциальность.
– Перед каким уходом? – не поняла Вероника.
– Утром я избавлю вас от своего присутствия.
– Вы с ума сошли! – воскликнула она, лишь в последнюю секунду приглушив голос. – Утром!.. Да вы еще не менее трех дней даже с кровати подняться не сможете!
– На этот счет не беспокойтесь. Ваш доктор смелый человек. Однако не думаю, чтобы он обрадовался, когда пришлось тайно оперировать в своем кабинете черт знает кого. Да еще под носом у чекистов. Ведь мы сейчас в том доме на Богадельной, к которому я вас провожал из «Гарни»?
– Да.
– Вот видите.
Вероника не знала, где именно располагается ЧК, но Минск невелик, наверняка это в самом деле где-то рядом, раз он так говорит.
Замолчали – Сергей Васильевич оттого, что разговор исчерпал его силы, а Вероника от волнения.
Вечер в отеле «Гарни» вспомнился ей. Но это было не то воспоминание, которого следовало бы ожидать, – как он сказал, что она должна заплатить за ужин, и как взял у нее конверт с деньгами, и как она почувствовала себя рыбкой, вмерзшей в лед его взгляда. Нет, в ее воспоминании предстало лишь то, как шли потом по улице и он придержал ее под руку, когда она оскользнулась на мокрой после дождя мостовой, и показалось при этом, что его рука коснулась не пальто ее, а голого локтя.
Неужели это было всего лишь позавчера? Кажется, будто прошла вечность.
– Та шляпка цвета берлинской лазури, – сказал Сергей Васильевич, – очень была хороша на серебряных ваших волосах. И оттеняла ваши глаза. Я после жалел, что велел вам одеться крестьянкой и тем самым лишил себя удовольствия смотреть по пути к границе на такую игру красок.
– У вас жар, Сергей Васильевич, – сказала Вероника. – Сейчас дам лекарство. Не морфий, а жаропонижающее. И пожалуйста, забудьте про это свое «завтра уйду». Надо Бога молить, чтобы не случился сепсис.
– Лишен такой возможности.
– Какой?
– Молить Бога. Я позитивист.
Что такое позитивист, Вероника не знала. Но это не представлялось ей сейчас существенным. Она налила воды из графина в стакан, высыпала туда порошок и, поднеся стакан к губам Сергея Васильевича, предупредила:
– Это горькое.
Он приподнялся, опираясь на локти, и поморщился. Поспешно сев на край кровати, она завела свободную руку ему за плечи, чтобы предотвратить боль, неизбежную для него от любого мышечного усилия, и постепенно наклоняла стакан по мере того, как он пил.
Допив, Сергей Васильевич сказал:
– В самом деле горько.
Она видела его лицо совсем близко – светлые глаза, губы, до синевы искусанные от боли, которую он испытывал, пока она везла его на фурманке, и которая стала лишь немногим слабее теперь. Ей вдруг показалось, что сейчас он ее поцелует. Нет, не показалось – она была в этом уверена. И до чего же стыдно было потом вспоминать, как она помедлила несколько секунд, вместо того чтобы подняться с кровати сразу, как только стакан был допит!
Но поднялась, конечно, и стала мыть стакан в раковине. Взгляд Сергея Васильевича прожигал ей спину. Оттого, что у него жар, наверное.
«Божечки, что ж за глупство мне в голову приходит!» – подумала Вероника, поворачиваясь наконец к больному.
– Идите, пожалуйста, спать, – произнес он, глядя на нее так внимательно, что ей стало не по себе.
Он видит ее насквозь, в этом невозможно сомневаться. А учитывая ее мысли, проницательность его сейчас совсем неуместна.
– После операции необходимо наблюдение, – возразила она. – Вдруг вам станет плохо?
– Не станет. Температура от лекарства снизится, и я усну. И вы идите спать тоже.
Как он привык, чтобы его распоряжения исполнялись!
– Я по меньшей мере должна убедиться, что жар у вас спал, – сказала Вероника.
Она снова села на стул у кровати. Молчание наедине с ним казалось ей тягостным, потому что… Потому что она ловила себя на мысли, что расстроена тем, что он не успел поцеловать ее, когда она поила его жаропонижающим. Не успел или не захотел.
Через несколько минут пот потек по его лбу мерцающими в тусклом свете дорожками. Вероника промокнула их салфеткой. Сергей Васильевич взял ее руку, вместе с салфеткой поднес к своим губам и, быстро поцеловав, сказал:
– Идите, Вероника, прошу вас. Я в самом деле не привык затруднять собою. А вас и так уже затруднил настолько, что это слишком мягко сказано.
Она поняла, что спорить не стоит, и, высвободив свою руку из его влажной от пота руки, вышла из процедурной.
И вот теперь предстоит решить, надо ли ей увидеться с ним завтра в пять часов пополудни в Городском саду.
