Анна Берсенева
Ольховый король
Глава 9
Ресторанов, трактиров и прочих подобных заведений в Минске было не то чтобы много, но недостатка в них не ощущалось. Поэтому в кавярне на скрещении двух центральных улиц даже в выходной день было малолюдно. Правда, и кавярня эта оказалась из дорогих – столики в ней были не деревянные, а мраморные. Может, с дореволюционной поры сохранились, и теперь хозяева решили выставить их снова.
Письменный прибор здесь нашелся, как и предполагал Сергей Васильевич.
– Что для вас заказать? – спросил он, когда Вероника вынула из этого прибора ручку, а из стопки бумаги, поданной вместе с прибором, взяла один лист.
– На ваше усмотрение, – рассеянно ответила она. – Извините, Сергей Васильевич, мне нужно сосредоточиться.
Артынов молча взял из письменного прибора вторую ручку. Что ему не понадобилось много времени для записки Лазарю Соломоновичу, было не удивительно. Но что сама она так же быстро изложила в письме все, что хотела, – это Веронику удивило. Как и то, что ни единого признака волнения не проявилось в ее почерке – буквы вышли такими ровными, словно она писала не решающее письмо своей жизни, а еженедельную открытку матери или даже рутинный диктант на уроке словесности.
Кофе в фаянсовых, цвета слоновой кости чашках подали сразу, как только Вероника положила ручку на подставку рядом с чернильницей. На фаянсовой тарелочке подано было и пирожное-кремувка. Принес все это к столу корпулентный улыбчивый пан с пышными усами. Вероника вспомнила, что в «Гарни» официант тоже появился рядом мгновенно, стоило Сергею Васильевичу повернуть голову. А это и не официант, наверное, – судя по авантажности, сам хозяин.
Артынов поблагодарил его по-польски, а Вероника по-польски же спросила:
– Нет ли у вас почтового конверта? А еще лучше, если вы сможете послать кого-нибудь на почтамт, чтобы отправить письмо.
– Если пани угодно, – поклонился тот, – мой сын живо сбегает. Напишите только адрес, по которому отправлять.
Вероника написала адрес на отдельном листке и подала мальчику, который по знаку отца подошел к их столику. Она хотела дать ему денег, но Артынов сделал это прежде, чем она успела расстегнуть свой вышитый бисером кошелек на цепочке.
Когда мальчик убежал, Сергей Васильевич опрокинул в рот принесенную для него маленькую рюмку, сверкающую золотыми и изумрудными искрами.
– Это коньяк? – спросила Вероника.
– Зубровка. Хозяин сам настаивает. Взять и для вас?
– Нет, благодарю, – отказалась она. – Я выпью кофе.
– Кофе неплох. Здесь он из Польши.
– Откуда вы знаете?
– Доставлял не однажды. Пан Войцек встретил новую экономическую политику с восторгом. Обольщаться, по моему мнению, не стоит, но почему же не подавать приличный кофе. Пока есть возможность.
Вероника задавала Артынову вопросы, слышала ответы, но не понимала смысла ни своих слов, ни его. Ей казалось, он тоже произносит их лишь машинально. Его взгляд вонзался в нее как ледяной луч. Да, именно так.
– Я написала Винценту Лабомирскому, – сказала она.
– Да?
Сергей Васильевич произнес это безразличным тоном. Однако безразличия не было в нем самом, она не просто чувствовала это, но знала.
– Написала, что не приеду в Краков.
– Почему?
– Позвольте не отвечать на ваш вопрос.
– Извините.
– Вы написали Лазарю Соломоновичу? – осведомилась Вероника.
Артынов подал ей лист с несколькими строчками. Его почерк приводил ее в смятение. Она не глядя сложила лист вчетверо, спрятала в карман жакетки и, придвигая к себе тарелочку с кремувкой, сказала:
– Сегодня же передам.
Пирожное таяло во рту, но она поперхнулась, закашлялась, поспешно отпила кофе, в самом деле отменно сваренный, с чудесным запахом…
– Вы давно работаете у вашего доктора? – спросил Сергей Васильевич.
– Давно, – кивнула она, вытирая губы льняной салфеткой. – Если б не он, меня и на белом свете уже не было бы.
– Почему?
– Когда революция случилась, то вскоре начался страшный хаос. В Минске днем и ночью стреляли, и не понять было кто. То немцы, то поляки, то большевики, то просто бандиты. Я в госпитале работала, а потом заболела. Тогда «испанка» была, а это ж такая зараза… Мне прямо на улице плохо стало, и так некстати… Шла вечером, и напали какие-то, я вырвалась, побежала… Сильно испугалась. Бежала, пока не упала. Утром Лазарь Соломонович меня нашел. Он из клиники возвращался, а я возле его дома без сознания лежала. На ступеньки заползла. Повезло мне.
– Мне тоже.
Его слова заставили Веронику прервать свою несколько лихорадочную речь.
– Вам-то почему? – недоуменно спросила она.
– А кто бы меня из-под сосны на фурманке вывез, если бы вы от «испанки» умерли?
– А вы бы и не оказались ни под сосной, ни на фурманке, если б я умерла! – засмеялась Вероника.
– Резонно.
Его слова разрядили напряжение, и она спросила уже вполне легким тоном:
– Кава была смачная, кремувка таксама. Дзякуй вам. Можа, мы пойдзем?
– Як скажаце, ясная панна, – ответил он.
И танцевали, и над рекой гуляли, и в кавярне сидели вроде бы недолго. А когда вышли на улицу, было уже почти совсем темно. Вероника остановилась в нерешительности. Ей хотелось, чтобы Сергей Васильевич проводил ее, но неловко было просить его об этом.
– Вы с тех пор боитесь темноты? – Фонари уже зажглись, и его глаза блестели в их свете как алмазы. – С той ночи?
– Ну да, – смущенно кивнула она. – Я того, наверное, никогда уже не забуду. Как бегу, а силы с каждой хвилиной уходят, голова кружится, и сейчас упаду, они меня догонят, и…
– Вероника, пойдемте ко мне, – сказал он. – Простите, что так. Но как еще сказать? У меня и без «испанки» голова кружится. Если бы вы не написали жениху, что к нему не приедете, я бы не решился, может. Или решился бы все равно.
Она замерла от его слов. Что было бы, если б он их не произнес? Сердце билось у горла. Сергей Васильевич молчал тоже. Она взяла его под руку. Он вздрогнул, потом положил руки ей на плечи и, развернув к себе, стал целовать короткими поцелуями ее губы, глаза. От его губ шел легкий травяной запах, да, ведь зубровка настояна на травах… Он отвел пряди от ее висков и целовал виски тоже, и она слышала, как прерывисто он дышит. Он молчал, и она не понимала, какая сила им движет, – чувствовала лишь силу его желания, мужского его желания. Но ведь должно быть что-то еще?.. Ах, да не все ли равно!
Он жил здесь же, на Подгорной, в соседнем с кавярней доме. Или, скорее, не жил, а просто остановился: комната в полуподвале не походила на жилую, в ней не было ничего, кроме койки, заправленной серым солдатским одеялом, и сбитого из сосновых досок стола, на котором стояли эмалированный таз для умывания, глиняный кувшин и глиняный же подсвечник со свечой.
Все это Вероника увидела, когда, войдя, Сергей Васильевич эту свечу зажег. Она остановилась у порога и смотрела, как вздрагивает на побеленной стене его огромная тень. Он обернулся к ней и сказал:
– Пожалуйста, не бойтесь меня.
Он был проницателен, но сейчас ошибся, думая, что ее держит на пороге страх. На самом деле это было то же чувство, которое сам он назвал «и без „испанки“ голова кружится».
Вероника прошла через комнату, всего несколько шагов, и, вскинув руки, положила их ему на плечи. Он стал целовать ее снова. Сперва так же коротко, как на улице у кавярни, потом поцелуи его сделались длиннее. Ей казалось, что она пьет воду из родника – и утоляется жажда этой чистой водою, и все равно хочется пить и пить еще…
Сергей Васильевич сел на кровать и, притянув за руку, посадил Веронику к себе на колени. Она расстегнула жакет, он снял его с нее, положил рядом на одеяло. Она чувствовала, как он расстегивает пуговки на ее блузке, и боялась взглянуть на его пальцы. Пока не увидела его склоненную голову: блузка была уже расстегнута, и он целовал ее грудь, едва прикасаясь губами. Она задрожала, но не от страха, а оттого, что ей было уже мало таких осторожных его поцелуев. Наверное, он это почувствовал – стал целовать сильнее, снял блузку совсем, расстегнул и потянул вниз юбку.
Когда Вероника поняла, что сидит у него на коленях совсем голая и только волосы прикрывают ее, потому что он распустил их, вынув заколки, – во всем ее теле уже пылал такой пламень, в котором стыд сгорел бесследно. И когда Сергей Васильевич проводил руками по ее плечам, груди, животу, она едва сдерживала вскрик от того, что разряды тока входили в ее тело через его пальцы, узкие и сильные, как кинжалы.
Его ласки отвечали ее возрастающему желанию, не опережая это желание ни на миг. Наверное, он в этом опытен. Конечно, так. И все-таки, забываясь в его руках, она боялась той минуты, когда он перестанет сдерживать себя и страсть его проявится в полной мере. Проявится ведь?.. И как это будет?..
Но понять этого Вероника не успела. Сергей Васильевич по-прежнему держал ее у себя на коленях и, раздвигая ее ноги, ласкал со всей беззастенчивостью, которой она так от него хотела, – но в ней, в ней самой произошла мгновенная перемена. Возбуждение ее усилилось вдруг стократно, она вскрикнула, обхватила его плечи, прижалась к нему всем изнемогающим телом и забилась в его объятиях.
– Сердце мое… – донеслись до ее сознания его слова.
А может, примерещились они, потому что никакого сознания уже не было, и лишь сплошной ток сотрясал ее, и в этом электрическом шторме она чувствовала такую любовь к нему, в какой никогда не призналась бы себе даже в самых тайных своих мыслях.
Она еще вздрагивала, еще вскрикивала, вжавшись лбом в его плечо, не в силах сдерживаться, но руки его чувствовала на своем теле уже не как оголенные провода. В них была нежность, и Вероника уже могла это сознавать. Как странно!.. Она не ожидала от него нежности теперь, когда даже из нее вьет жгуты телесная страсть, и что же должно происходить с ним, с мужчиной…
Его ладонь погладила ее по голове, губы коснулись темени. Она наконец решилась взглянуть ему в лицо. Его глаза были совсем близко, и в них не было ничего такого, что разрушало бы произошедшее только что между ними. И любовь, которую она чувствовала к нему, когда ее сотрясали страстные судороги, не исчезла тоже. Хотя тело ее было теперь спокойно, как озеро. Но… Но он-то по-прежнему сидит одетый, и в физическом отношении между ними не было ничего, кроме объятий и поцелуев, и что же это для него?..
– Сергей Васильевич… – смущенно пробормотала Вероника. – Но я… Но вы же…
Во всем, что связано с человеческим телом, с мужским телом, за годы работы сестрой милосердия не осталось для нее ничего такого, что могло бы вызывать хоть толику смущения. И все-таки она не решалась высказать ему то, о чем думала сейчас.
– И я не решаюсь, – произнес он. – Как мне вам сказать?
В который раз Вероника убеждалась, что он читает ее мысли. И в который раз поражалась его спокойствию в такие минуты, когда сама пребывала в полном смятении.
– Говорите как есть, – сказала она.
– Хорошо. Я знаю цену физической близости. Она невысока по сравнению с тем, что чувствую к вам. Вы полагаете, я огорчен, не получив своего? Это не так.
Его объяснение было внятным, голос звучал ровно. Веронике стало не по себе. Она сразу вспомнила, что сидит на коленях у мужчины, который даже не разделся, а саму ее прикрывают при этом лишь распущенные сетью волосы. Движение, которым она попыталась раздвинуть их по плечам пошире, вышло жалким и бессмысленным.
Сергей Васильевич снял с себя джемпер и набросил ей на плечи. Она поскорее стиснула в кулаке его рукава, придерживая их у себя на груди.
Он поднялся, держа ее на руках. Положил на узкую кровать. Сам сел рядом на край. Провел рукою по Вероникиным волосам. Она закрыла глаза, ей казалось, от стыда. В первое мгновенье так казалось. Но уже через минуту она забыла обо всем и лишь с замирающим сердцем прислушивалась к его руке, гладящей ее волосы, щеки… Он склонился к ее губам. Она выпустила рукава его джемпера из судорожно сжатых пальцев. Его поцелуи опустились по ее телу ниже, коснулись груди, живота. Все, что казалось ей закончившимся и, может, даже не бывшим, снова вспыхнуло в ней. Открыла глаза, увидела его лицо совсем близко. Огонь в ледяных глазах – как такое может быть? Она закрыла глаза снова, обняла его за шею, притягивая к себе. Он отстранился, и она сжалась от вновь нахлынувшего стыда за свое бесстыдство. Но потом все-таки решилась приоткрыть глаза и увидела, что он срывает с себя галстук и что руки его при этом дрожат. Звякали об пол пуговицы сбрасываемой им одежды. Вероника почувствовала, что он накрывает ее сверху собою, короткий стон срывается с его губ и тут же гаснет в поцелуях. Он больше не отстранялся, и ее руки сомкнулись, обнимая его, – так, что разомкнуть их могла бы, она знала, только смерть.
Нет, и смерть не могла бы.
– Кажется, я обманул вас.
– В чем?
– Сказал, что цена этому для меня невысока.
– А она высока?
– Нет.
Кровать была слишком узкой, поэтому они лежали, вжавшись друг в друга, и Веронике казалось, его глаза мерцают прямо в ее глазах.
– Этому нет цены, – сказал он.
Она расслышала его слова губами, которых касались его губы.
– Я написала Винценту Лабомирскому, что не приеду к нему, потому что полюбила другого человека, – так же, в его губы, проговорила Вероника.
Сергей Васильевич молчал. Сердце у нее замерло.
– Не ожидал от жизни такого дара, – произнес он наконец.
– Я совсем ничего о вашей жизни не знаю, – вздохнула она.
– А вам хочется знать?
– Мне хочется понять, есть ли в ней место для меня.
– Сейчас я с недоумением думаю: неужели в ней есть место для чего-то еще?
– Но это пройдет. – Вероника улыбнулась и поцеловала короткую резкую морщинку в углу его губ. – Вы вернетесь к своей жизни, и все станет для вас иначе.
– Послушайте, Вероника. – Он повернулся на спину и быстрым движением привлек ее к себе так, что голова ее легла на его плечо. Теперь она не видела его глаза, но… Она все равно видела их. – Послушайте, – повторил он. – И прошу вас, поверьте мне. Теперь я должен вернуться в Польшу. Но через месяц буду в Минске. К тому времени найду жилье. И если вы согласитесь делить со мной кров, это и будет моей жизнью.
Виском она слышала биенье его сердца. Гулкое, будто удары молота.
– Расскажите мне о себе хоть что-нибудь, – жалобно попросила Вероника.
– Не хотите покупать кота в мешке?
Улыбку его она не видела, но тоже расслышала, как и сердце.
– Я не торгуюсь, – ответила Вероника.
– Это довольно безотрадная история, – нехотя произнес он.
Она подняла голову с его плеча, чтобы видеть его глаза по-настоящему, не в мыслях, и спросила:
– Как же вы предлагаете мне делить с вами кров, если даже ею не хотите поделиться?
– Что вас интересует?
Его глаза снова стали холодны.
– Вы говорили, что в Ракове родились…
– Да. При одном из раковских имений.
– При?..
– Мать была крестьянка, взяли в маёнток прислуживать. То есть она тогда еще не матерью была, а девчонкой. Заехал в гости хозяйский племянник. Возвращался к себе в Москву из Парижа, из свадебного путешествия. Наличие молодой жены не помешало мимоходом попользоваться хорошенькой горничной. Через три дня молодожены уехали. Вскоре выяснилось, что горничная беременна. Таких историй тысячи. Ничего, достойного вашего внимания.
– Простите, Сергей Васильевич, – тихо сказала Вероника. – Если вам тяжело об этом вспоминать…
– Нисколько не тяжело. Хотя не могу сказать, что приятно. Но вы действительно вправе знать все эти неприглядности. Горничную отправили обратно в деревню. Когда она родила, пани написала о случившемся казусе московскому родственнику. Тем более что сомневаться в его отцовстве не позволяла моя внешность. Все эти подробности, которые женщины каким-то непонятным образом различают в младенцах – нос, глаза. Ответа не пришло. Ну, на нет и суда нет. В маёнтке о моем существовании забыли. Правда, ксендз выучил грамоте и счету. Это оказалось кстати: когда мне исполнилось восемь лет, папаша Артынов явился из Москвы и сказал, что забирает меня с собой.
– Как забирает? – обескураженно спросила Вероника. – А ваша мама?..
– Ее никто не спрашивал. Да она и рада была от меня избавиться. К ней как раз посватался заможный хуторец, и байстрюк ей был ни к чему.
– Но почему же ваш отец так долго не давал о себе знать?
– Рассчитывал, что родятся полноценные дети. А когда стало ясно, что его супруга бесплодна, решил, что лучше иметь кровного сына от крестьянки, чем вовсе никакого. Он вообще был прагматичен.
– Он умер?
– Да, в Лондоне. Он был англофил. Перебрался туда вскоре после того, как я окончил гимназию. Собственно, и я тогда же в Англию перебрался. Отец был ко мне равнодушен, его супруга тем более. Но мое желание учиться в Оксфорде льстило его самолюбию.
– Вам, я думаю, нелегко пришлось в Москве… – проговорила Вероника. – Во всяком случае, сразу.
– Да, сразу не очень, – усмехнулся Сергей Васильевич. – Огрызался и выл, как затравленный волчонок. Впрочем, в этом имелась и положительная сторона. Моя деревенская незграб-ность была для меня источником такого мучительного стыда, что и правила жизни, и правила поведения я усваивал стремительно. И читал по этой же причине столько, что стоило бы побеспокоиться о моем зрении. Если бы это кого-нибудь беспокоило.
Размеренность его тона не могла ее обмануть. Что чувствовал деревенский мальчишка, оказавшийся вдруг в огромном городе среди чужих, равнодушных к нему людей… Вероника вздрогнула, представив это. Она хотела спросить, что было дальше, но не спросила. Лучше остаться в неведении, чем мучить его воспоминаниями. А что воспоминания эти для него мучительны, было ей понятно. Она знала его так мало, что, можно считать, не знала совсем. Но сейчас ей казалось, что он часть ее, так сильно она его чувствовала. Или – она его часть, и потому так странно, так невозможно представить, что сейчас, или через минуту, или через час надо будет одеться и уйти.
Вероника вдохнула побольше воздуха, но голос все равно прозвучал тихо:
– Мне пора идти, Сергей Васильевич…
– Останьтесь, прошу вас, – ответил он.
– Но вы же сказали, вам теперь надо вернуться в Польшу…
– Утром я вас провожу. А эту ночь оставьте мне. Пожалуйста.
Так странно было слышать в его голосе интонации почти робкие! Вероника перевернулась, потерлась носом о его плечо и от этого движения едва не свалилась на пол с узкой кровати. Он тихо засмеялся и, подхватив под мышки, положил ее к себе на живот. Ей несколько раз доводилось принимать роды, и она знала, что так кладут младенцев. Однако прижал он ее к себе при этом совсем не двусмысленно.
– Язык вашего тела слишком прям! – засмеялась и Вероника.
– А потому, что я слишком хочу вас, чтобы это можно было скрыть!
– Это надо скрывать?
– Вам было слишком больно? – спросил он, помолчав. Вероника вспомнила, как вскрикнула, когда телесная их близость совершилась в полной мере.
– Было, – ответила она. – Но не слишком.
– Я не хотел бы, чтобы вам приходилось терпеть.
– Мне не приходится терпеть вас. И… все, что связано с вами.
– Пока приходится. Но если вы будете со мной, это станет иначе. Что вы смеетесь? – заметил он.
– Меня один нэпман звал сожительствовать. Если пойдешь, говорил, то заколки с бриллиантами подарю.
– Извините.
Кажется, он смутился. Но понять, действительно ли это так, Вероника не успела. Сергей Васильевич обнял ее и стал целовать, и все стороннее перестало иметь значение так же, как боль, которой в самом деле невозможно было избежать сейчас в их полном и самозабвенном соитии.
Но что боль, да и удовольствие – что значит и оно!.. Любовь, представшая ей разом и вся, оказалась так велика и так неизменна, что в сравнении с этой сияющей алмазной глыбой меркло все остальное.
Глава 10
Вероника бежала по Подгорной улице к Захарьевской, держа над головой картонку. Утром было солнечно, поэтому ей и в голову не пришло захватить с собой зонтик, хотя Белла Абрамовна советовала на всякий случай взять. А к вечеру, когда закончились занятия на курсах медицинских сестер, дождь уже лил как из ведра.
Она раз в месяц, иногда и чаще посещала эти курсы, действующие в бывшем здании Красного Креста. Лазарь Соломонович каждый раз предупреждал ее, когда будут давать именно то, что он считал необходимым для повышения ее медицинской квалификации, она записывалась и после работы приходила на занятия.
Слушая лекцию по артериальному кровотечению, Вероника то и дело поглядывала, как дождевые потоки заливают стекло, и вздыхала оттого, что явится на поэтическое собрание в облике мокрой курицы.
Не пойти на это собрание было, однако же, невозможно, потому что Яша должен был читать стихи из своей первой книжки. Он и пригласил ее три дня назад, а книжку, сказал, подарит после вечера, чтобы от него она услышала эти стихи впервые. Показал только обложку, на которой был изображен простенький лесной пейзаж с распускающимся цветком. Автором значился Якуб Пралеска. На удивленный Вероникин вопрос Яша ответил, что это его литературный псевдоним, а в ближайшее время он запишет его как свое официальное имя.
– Ты с ума сошел! – ахнула Вероника. – Представляешь, что с родителями будет? Пусть бы псевдоним, но фамилию поменять… Нельзя их так обидеть, Яша!
– Я не разделяю их взглядов на национальный вопрос. – Яша посмотрел исподлобья. Упрямство мало подходило к его печальным темным глазам, однако во взгляде читалось сейчас именно упрямство. – Да, по крови я еврей и не скрываю этого. Но я родился и живу в Беларуси, пишу по-белорусски, значит, я белорусский поэт. И это для меня настолько значимо, что я считаю нужным закрепить это документально.
Вероника подумала, что Лазарь Соломонович, может, и поймет своего сына, и то едва ли, а уж Белла Абрамовна точно сляжет с сердечным приступом. Однажды она случайно услышала, как та говорила мужу о какой-то родственнице:
– Единственный сын Фирочке объявил, что женится. А невеста не еврейка. Каково матери, ты только представь! Не дай Бог такое пережить.
Вероника тогда вздохнула с облегчением. То есть она и всегда знала, что у евреев национальность определяется по матери, потому они и женятся только на еврейках, но счастлива была убедиться, что и лично для Беллы Абрамовны это имеет первостепенное значение. Цейтлины относились к ней так тепло, а Яша при этом так мало скрывал свою в нее влюбленность, что Вероника боялась, как бы это не привело к неловкости, если тот вдруг надумает прямо позвать ее замуж. Ему-то она отказала бы без колебаний, но не будет ли это обидно для его родителей?.. Оказывается, обидно не будет нисколько, вот и прекрасно.
В общем, прийти на поэтический вечер следовало в любом виде. Оставалось лишь радоваться, что под лестницей в здании Красного Креста нашлась хотя бы картонка, и надеяться, что она отчасти защитит прическу от полного исчезновения.
Однако, когда Вероника вбежала в вестибюль рабочего клуба и остановилась, чтобы отдышаться, вид у нее был такой, что хоть обратно на улицу беги. Да еще зеркало встречало прямо при входе!
Яша с трепетом относился к тому, где и как будет представлять публике свою первую книгу. В минских литературных кругах его любили и звали повсюду, поэтому у него был выбор. Сначала он думал о Доме коммунистического воспитания, в котором проходили самые заметные литературные вечера. До революции в этом здании на Петропавловской улице располагался Дворянский депутатский сход, и оно до сих пор выглядело респектабельно. Но потом Яша все-таки решил, что в рабочем клубе на Юрьевской будет правильнее. Для него главным достоинством этого дома являлось то, что в нем читал стихи Маяковский, когда приезжал в Минск, Веронике же более привлекательным казалось, что до революции здесь находился театр-варьете и ресторан «Аквариум». Ей любопытно было посмотреть, как выглядит внутри здание с таким легкомысленным первоначальным назначением, снаружи-то красивое, с высокими арочными окнами во втором этаже.
Вздохнув, она провела ладонями по волосам, сгоняя с них дождевую воду, и, сняв жакет, встряхнула его. Голубая шелковая блузка тоже промокла, но в результате всех этих нехитрых манипуляций вид все же стал несколько более пристойным. Вероника бросила последний взгляд в тусклое зеркало и поднялась на второй этаж.
В небольшом зале, где вот-вот должен был начаться вечер, ничто не напоминало о бывшем варьете. Несколько лет назад здесь давал спектакли белорусский театр, которым руководил Яшин друг Владислав Голубок. Потом дела у него почему-то разладились, но некоторая торжественность, присущая всем театральным залам, сохранялась здесь и теперь.
Людей было много, и Вероника решила, что ей придется слушать стихи, стоя за последними рядами. Но когда она вошла, Яша выглянул из-за кулисы и замахал ей рукой, указывая на первый ряд, где было одно свободное место, судя по всему, оставленное им для нее. Вероника прошла туда и села, снова подумав про свои прилипшие к щекам мокрые волосы, на которые теперь все, конечно, обратят внимание.
Мужчина, сидящий на соседнем стуле, улыбнулся ей. Лицо у него было тонкое и в то же время простое. Она улыбнулась в ответ и тут же поняла, что это поэт Янка Купала. Ей нравились его стихи, а Яша и вовсе произносил его имя с придыханием. Выше он ставил только Максима Богдановича, но тот давно умер, так что Купала был для него теперь главным. Можно себе представить, как Яша волнуется оттого, что такой поэт пришел на его вечер!
– Вялики гонар бачыць вас тут, Иван Даминикавич, – сказала она. – Якуб Пралеска мой сябар. Я хвалююся за яго.
От Яши же она знала настоящее имя Купалы и подумала теперь, что странная тяга к псевдонимам присуща, видимо, всем поэтам.
– У Якуба добрыя вершы, – кивнул Купала. – Ды й сам ён добры хлопец, рахманы.
С тем, что Яша скромный, трудно было не согласиться. Может быть, Купала хотел сказать о Яшиных стихах что-нибудь еще, но тут на сцену вышли девушки в вышитых народных костюмах, и разговор прервался.
Вероника не считала, что Яшины стихи должны предваряться пением, они казались ей достойными самостоятельного исполнения. Но девушки запели сначала великодную песню, потом купальскую, потом ту, что звучала в Багничах на дзяды… Они пели а капелла, и голоса их звучали так чисто, так печально, что сердце у Вероники замерло.
– Ой, не сумую, не плачу я, а слезки усе льюцца, – хрустально звенело в тишине зала. – Ад любага листа няма, а ад нелюба шлюцца…
Она вспомнила, как на Великий День, похристосовавшись с родителями, сбегала с холма, шла по деревенской улице, и все радостно встречали ее, и со всеми она целовалась, а Ясик, внук деда Базыля, делался при этом красный, как рак вареный, и она смеялась над ним… И как на Купалье сидели ночью у костра на лугу и рассказывали страшные истории и казалось, маячат в лесу русалки, вот-вот выйдут к костру… А на дзяды, в сумрачный день поздней осени, занималось сердце чистой печалью от песен, которыми в каждой хате поминали умерших…
Вероника украдкой взглянула на Янку Купалу и поняла, что и он чувствует печаль и счастье, и так же рождаются в его сердце слезы, и, может, он так же явственно, как она, ощущает сейчас даже вкус поминального хлеба. И Яша, стоя за кулисами, чувствует то же, и, наверное, все люди в зале…
Она оглянулась на притихший зал и увидела, что в конце его, в проходе у последнего ряда, стоит Сергей Васильевич Артынов.
Наверное, он только что вошел – дверь за его спиной еще закрывалась. И, едва войдя, смотрел только на Веронику – она встретила его взгляд сразу. Тот самый луч, который всегда был направлен прямо ей в сердце.
Может быть, девушки закончили петь, поэтому в зале стало так тихо. А может, она перестала слышать все, что не имело отношения к человеку, соединенному с нею этим ослепительным лучом.
Зал взорвался аплодисментами. Вероника поднялась со своего стула и пошла по проходу к двери.
– А зараз, – услышала она у себя за спиной, на сцене, – мы будзем слухаць вершы Якуба Пралески. Сустракаем яго!
Аплодисменты усилились. Все убыстряя шаг, не оборачиваясь, Вероника шла через зал. Сергей Васильевич пошел ей навстречу и взял ее руки в свои прежде, чем она успела произнести хоть слово. Впрочем, она и не смогла бы ни слова произнести, наверное. Да и он произнес только ее имя. Но то, что было при этом в его голосе, значило больше тысячи слов.
Она не чувствовала даже неловкости от того, что они стоят, держась за руки, посреди театрального зала. Вряд ли и он чувствовал от этого неловкость, но, быстро сжав ее руку, повел Веронику к выходу. Когда дверь за ними закрывалась, она слышала Яшин голос со сцены, но не разбирала слов, так громко билось ее сердце.
В вестибюле у зеркала Вероника почувствовала, что дышит часто, будто пробежала через весь город, а не спустилась всего-навсего со второго этажа. Сергей Васильевич остановился.
– Как ты меня здесь нашел? – спросила она.
Он засмеялся. Вероника второй раз в жизни видела это. Сейчас, как и в первый раз, от смеха он стал еще прекраснее, чем всегда, – льдинки рассыпались в глазах.
– Что ты? – удивилась она.
– Я счастлив. – Он произнес это с той простотой, которой Вероника совсем не знала в нем. – Впервые говоришь мне «ты».
– Правда! – Она тоже засмеялась. – Это потому, что все время с тобой разговаривала. В мыслях. Но иногда и вслух. На улице прямо. Ты мне от этого стал близкий. Или не от этого.
– Я тебя так люблю, что у меня сердце сейчас разорвется, – сказал он.
Так неожиданны были его слова, что она растерялась. Но и весь он был для нее сейчас таким же неожиданным, как его появление в зале.
– Ты… давно в Минске?
От растерянности и счастья Вероника не смогла найти слова, которые лучше выражали бы то, что она чувствовала сейчас. А вернее, слов таких просто не было.
– Час примерно, – ответил он. – Зашел к тебе на квартиру, узнал у хозяев, где ты. Пойдем?
Он говорил и смотрел так прямо и спокойно, что и она успокоилась наконец.
– Да, – кивнула Вероника.
– Погоди. – Он расстегнул и снял с себя черный английский тренчкот. – Там льет как из ведра.
– Но ведь ты промокнешь, – сказала она, пока он надевал на нее этот плащ.
– Ничего.
Тренчкот – Вероника видела такие еще в Пинске, в войну – был ей велик, тяжел и путался в ногах. Но таким счастьем было почувствовать тепло его тела всем своим телом, что она не обращала внимания на это неудобство.
