Анна Данилова
Женщина-ветер
– Изабелла, мать твою, на выход! С вещами! – крикнула толстая веселая надзирательница, звеня ключами и улыбаясь бледными, не знавшими помады, тонкими губами. – Вместо семи лет – три месяца…
И она смачно, выражая таким образом свой восторг и удивление, снова выматерилась.
Меня прошиб пот. Мои соседки по камере притихли и уставились на меня, как если бы на их глазах у меня выросла третья грудь. В серую душную камеру, провонявшую чесноком и мочой, как будто заглянуло янтарное закатное солнце и ворвался свежий морской ветер…
Глава 1
Она не любила свое скромное немецкое имя Берта, как не любила клетчатые платья, белые носки и туфли, вышитые крестом салфетки, вафли, белый шоколад, молоко, степной ковыль (еще ребенком ей внушили, что он, поставленный в банку с водой, ночью душит спящих), лыжи, снег, мороз, выстуженные трамваи, Генделя, этюды Гедике и звучание виолончели. А потому мы в детстве еще договорились, что ее будут звать Беатрисс, а меня, ее лучшую подругу, не Изабелла (как записано в моих метриках), а просто Белка – ореховая душа, с роскошным рыжим хвостом и темными умными глазами. Беатрисс любила все, что хоть каким-то образом подходило к ее новому, бархатистому и офранцуженному имени, – черные прозрачные чулки, короткую стрижку, дорогие сигареты. Я в силу своей природной уступчивости всегда и во всем потакала ей, выгораживала ее, защищала, как могла, и была к ней искренне привязана. Она казалась мне более уязвимой и слабой, чем я, не совсем подготовленной к той жизни, в которой мы плавали как маленькие, пока еще почти незаметные для окружающих бледно-золотые рыбки, а потому я считала своим долгом заботиться о ней и вести ее через расчерченные мелом школьные годы буквально за руку. Берта была талантливой симулянткой, любила разыгрывать из себя больную, особенно часто у нее болело горло. Вместо того чтобы скучать на уроках, она, лежа в постели и утопая в мягких подушках, читала Флобера и Мопассана, Вальтера Скотта и Бальзака, а в паузах между приятным чтением ела подогретый бабушкой-динозавром (ей уже стукнуло сто лет, когда-то давно она была неплохой драматической актрисой и играла в севастопольском театре; теперь же она, высокая, бледная и костлявая, была похожа на смерть, разве что без косы) суп да просматривала домашние задания.
С моим приходом Берта оживлялась, вставала с постели, носилась по квартире и старалась сделать для меня что-нибудь приятное. То угощала меня шоколадными конфетами или куском торта, то дарила какой-нибудь пустяк вроде старой брошки, то давала венгерскую жевательную резинку (крупные, с карамельным вкусом, сладкие разноцветные шарики)… Моя Беатрисс, моя верная подружка, с которой мы ночами, выбравшись из своих городских квартир (петли входных дверей предусмотрительно смазывали машинным маслом!), одетые в черные штапельные балахоны, срезали розы на парковых клумбах… Какие же невинные развлечения! Школьные годы растянулись на полжизни. Мы едва с ней дождались выпускного, шили, глупые, смешные бальные платья, приталенные, длинные, открытые, ждали, что вот теперь-то наши ленивые и слепые одноклассники заметят нас, вчерашних серых мышек, и пригласят на танец, но не пригласили, мы с моей нежной Беатрисс так и простояли торжественно-девственные, нетронутые, как вазы со свежесрезанными розами, никому не нужные и готовые вот-вот разрыдаться, в то время как наши продвинутые, в коротких платьях и размалеванные под хохлому девицы, хлебнув водочки, в пустых классах ночной гулкой школы постанывали в объятьях наших уже зрячих одноклассников…
Изумрудные глаза Беатрисс, ее черные кудри и белую матовую кожу заметили в университете, куда мы с ней поступили, правда, на разные факультеты. У моей подружки появились любовники, разного возраста и положения – и молочной спелости студенты, и присыпанные пылью и перхотью невзрачные профессора. Словно исполняя только ей известный долг перед мужской половиной человечества, она плавно переходила из рук в руки с удивлявшей меня покорностью, нисколько не заботясь о своей репутации и о своем будущем. Она не боялась ни болезней, ни сплетен, не брезговала ни одним положившим на нее глаз самцом. Ей нравилось, что ее желают, и отдавалась мужчинам так, как если бы это входило в правила поведения студенток университета. У меня тоже была своя личная жизнь, но по сравнению с Беатрисс – вялая и носящая скорее гигиенический характер, нежели связанная как-то с наслаждением или любовью. Моя внешность являла собой полную противоположность внешности подруги. Светлые, отливающие золотом волосы, розовые щеки, карие глаза, узкие бедра и маленькая грудь. У Беатрисс же была рано сформировавшаяся фигура настоящей женщины с красивой налитой грудью, приподнятым округлым задком и призывной походкой профессиональной шлюхи.
И вдруг в один прекрасный день ей словно все это надоело, и она снова вернулась ко мне, к нашим невинным прогулкам по парку, упоительным беседам в кондитерских, бессонным ночевкам друг у дружки и даже совместным посещениям читального зала университетской библиотеки. Она будто наелась мужчин, и теперь ее даже поташнивало при упоминании о каком-нибудь из ее любовников. Оказалось, что моя подружка забеременела. Это было для нее настоящим откровением. Она, как ребенок, словно и не знала, что все эти свидания с мужчинами (на кафедре ли после занятий, в съемных квартирах, гостиницах, у подруг и друзей) могут иметь такие тяжелые и удивительные для нее последствия. Я лично через мамину знакомую нашла ей хорошего доктора, дала ей денег и проводила на аборт. Потом ее (онемевшую, заплаканную, будто проснувшуюся не от наркоза, а от самой себя) на такси привезла к себе домой и ухаживала за ней, как за тяжелобольной. Тогда же Беатрисс, склонная к истерии, розовая от температуры и волнения, поклялась мне измениться, начать другую жизнь, выйти замуж за хорошего парня и зажить счастливой семейной жизнью. Если бы кто слышал ее, подумал бы, что она разучивает отрывок из какой-то бездарной советской пьесы, причем читает этот отрывок, издеваясь над авторским текстом и про себя хохоча над своей же героиней, – настолько это было пошло и смешно. Конечно, я ей не поверила, да и какая разница, думала я, будет и дальше она ходить по рукам или действительно выйдет замуж за нормального парня – главное, что она пережила аборт, не покончила с собой (о чем она как-то вскользь проговорилась), не раскисла, а готова была жить дальше. Понятное дело, что, оправившись после операции, она вернулась к прежнему образу жизни, вот только в сумочке ее теперь помимо пудры, помады, духов и носового платка лежала коробочка с противозачаточными таблетками.
Лето мы проводили на море, ездили дикарями в Сочи, снимали в пригороде домик и откровенно валяли дурака. Купались, объедались персиками, жарились на солнце и отчаянно флиртовали с такими же скучающими парнями, как и мы. Пили с ними вино в маленьких закусочных, играли в карты и нарды, целовались, лежа на песке, до одури, до утра, до первых бледных лучей солнца… Еще там, на море, я стала замечать одну странную особенность Беатрисс: ей нравились мои сандалии, мои шляпы, солнечные очки, сумки, мои рыжие волосы, рыжие глаза и мои – самые разные – мужчины. Ей всегда казалось, что то, что принадлежит мне, ведь могло бы принадлежать и ей, да только вот она что-то как будто замешкалась и выбрала не ту вещь, не того мужчину, а потому откровенно завидовала моему выбору и быстро остывала к своему. Она страдала, и я не знала, чем могу ей помочь. Отдать ей свою шляпу? Свой крем для загара? Своего августовского любовника? Ну не смешно ли?! Смешно не смешно, но именно так и заканчивались ее многочисленные немые просьбы…
Интересный случай произошел с нами в одном маленьком волжском городке, куда нас пригласила ее однокурсница. Пригласила, да и бросила. Сначала мы шестнадцать часов маялись в душном поезде до областного центра, потом мчались в жарком огромном «Икарусе», она нас встретила, накормила обедом, привела на местный, изумительной красоты и чистоты пляж и бросила. Просто ушла, прихватив с собой подстилку, словно что-то вспомнив или, наоборот, забыв… Очень странная особа. Мы долго лежали еще на песке, играя в карты и поглядывая по сторонам, но никого интересного (это был обычный небольшой городской пляж с визжащими и плещущимися в воде детьми, играющей в волейбол загорелой молодежью и поджаривающимися на солнце скучающими одинокими дамами), за исключением человека-орангутанга (молодого высокого армянина, заросшего густой черной шерстью), не приметили. Утомившись и проголодавшись, мы решили сначала вздремнуть, а уж потом тащиться на автовокзал со слабой надеждой сесть в какой-нибудь проходящий автобус, который довез бы нас до областного центра, где мы надеялись снять номер в гостинице. Мы были очень молоды и не особенно-то переживали по поводу нашей временной неустроенности. Уж в крайнем случае заявились бы к нашей странной приятельнице и завалились бы спать у нее.
И вдруг перед нами выросли две мужские фигуры. Удивлению нашему не было предела, когда выяснилось, что они тоже из Москвы. Один из них Захар, начинающий хирург (в этом городке у него живет и работает отец, также хирург), а другой Марк, адвокат. Они были в отпуске и намеревались провести эту ночь в районной больнице, подежурить вместо отца Захара. Они пригласили нас с собой, и мы восприняли это как подарок судьбы. Что может быть интереснее, чем провести ночь в хирургическом отделении почти деревенской больницы, да еще и с двумя москвичами! Для начала мы поужинали в кафе блинами с мясом и компотом, после чего, уставшие от безделья, жары и свежего воздуха, намаявшиеся в чужом городе, благополучно добрались до расположенной на самой окраине города больницы. Белые одноэтажные корпуса были огорожены ярко-зеленым, свежевыкрашенным металлическим заборчиком. Вокруг этого маленького клинического городка расположилось несколько двухэтажных новых коттеджей, а за ними – лес и Волга с орущими гортанным фарфоровым тремоло лягушками…
Глава 2
Я вышла из тюрьмы… Остались позади ненавистные мне мощные ворота… Я стояла и со смешанным чувством тревоги и надежды ждала чего-то… Жара. Духота. Кто был в тюрьме, тому не надо объяснять, что значит человека отпустили на свободу… Как дикого зверя в лес. Мне бы теперь добраться до Москвы, а до этого – помыться, привести себя в человеческий вид… Как же пожалела, что состригла свои длинные золотые волосы. Но как я там, за решеткой, в камере, набитой моими товарками, ухаживала бы за своим богатством? Где бы находила шампуни, бальзамы, фен? Ко мне ведь никто не приходил, за исключением Марка… Но разве нам с ним было до моих волос? Что бы с ними стало за семь отпущенных мне правосудием лет? Выдрали бы в жестокой драке (я теперь знаю, как дерутся женщины, так и норовят схватить за волосы, изуродовать лицо или бьют в низ живота), или, в лучшем случае, они сами очень скоро за отсутствием нормального питания, витаминов и хороших шампуней все вылезли бы.
Я стояла и смотрела на дорогу. В джинсах, растрепанная, в сандалиях на босу ногу, красной майке, одолженной мне одной из сокамерниц (меня привезли в порванной одежде, кажется, я сильно брыкалась)… Беатрисс, спасибо тебе, подружка, за нож в кармане куртки… Но я не выдам тебя, не бойся…
Вот так в этом маленьком волжском городке мы познакомились с Захаром и Марком. Нас было четверо в ординаторской. Сначала мы просто пили пиво. Все, кроме Захара. Потом привезли парня – разбился на мотоцикле – со сломанной ключицей и срезанной пяткой. Мы с подвыпившей Беатрисс ввалились в перевязочную и смотрели, как Захар заливает раны перекисью, слушали, как матерится вдрызг пьяный горе-мотоциклист, а затем, уже после полуночи, в ординаторскую, где мы ели копченых жирных лещей, запивая прохладным пивом, заглянула медсестра и сообщила, что привезли больного с аппендицитом.
Толстый, грязный крестьянин, в бешеном темпе подготовленный к операции, лежал на столе и тоже матерился. Все вокруг матерились. Захар обложил коричневую от йода поверхность живота своего пациента марлевыми стерильными повязками и достал скальпель… Беатрисс моя грохнулась в обморок. Марк унес ее, я же продолжала наблюдать… Но когда из разреза полезли желтые мягкие полоски жира, и у меня закружилась голова…
Ближе к трем часам ночи в ординаторской, пропитанной запахами пива и лекарств, откуда-то появились бисквиты и чай. Я смотрела на Беатрисс, она – на меня. Глаза ее спрашивали: ты с кем хочешь быть, с Марком или Захаром? Я сразу выбрала Марка, когда еще только увидела их там, на пляже, но, зная сложный характер своей подружки, пожала плечами, уступая ей право выбора. В любом случае это всего лишь развлечение, игра, очередная веселая ночевка…
Если бы я тогда выбрала Марка, она сразу же стала бы заигрывать с ним, сначала тонко, умно, изящно, лениво, а потом грубо, вульгарно, так, как это любят мужчины, когда знают, что больше не увидят эту женщину…
– Захар, он… У него такие руки… Как представлю, что он ими только что резал человека, меня сразу заводит… – говорила она, мечтательно закатив глаза к потолку.
Я смотрела на Беатрисс, на лбу ее выступил пот, ноздри трепетали в предвкушении любви, темно-зеленые глаза ее сделались еще темнее, стали почти черными, а волосы закрутились тугими локонами вокруг разрумянившегося лица. Она была так красива в эту минуту, моя подружка, что я мысленно отдала ее и Марку, и Захару…
– Мне тоже нравится хирург, – прошептала я, делая вид, что забыла, как его зовут.
…Я все еще стояла возле ворот и жмурилась на солнце. Дышала полной грудью. А в ушах стоял ее крик, крик моей Беатрисс:
– Белка, открой, немедленно открой!.. Проснись! Открой, я убила мужа, я убила Захара, убила… – скреблась она под моей дверью в половине четвертого утра. – Белка, помоги мне, не бросай меня, мы должны его спрятать… Он не дышит. Я ударила его в живот и, кажется, в грудь, где сердце… не бросай меня, я не хочу в тюрьму, ведь ты же не бросишь меня?
Мягко шурша шинами по гравию, остановилась подле меня длинная черная машина. Пыльная, но дорогая. Как в кино! Опустилось стекло, и мужская рука, волосатая, белая, холеная, протянула мне конверт и телефон.
Я, как и подобает правилам киношной игры, взяла телефон, сунула большой и тяжелый конверт под мышку, но, даже понимая, что все ждут звонка, все равно вздрогнула, услышав переливчатый сигнал. Включила. И сразу же раздался голос Беатрисс:
– Белка, поздравляю… – голос тихий, придушенный.
– Привет, Беатрисс, – хрипло, волнуясь, ответила я. – Что скажешь, подружка?
– Там, в конверте, деньги. Не очень уж много, но на первое время хватит… Я не хочу, чтобы ты ненавидела меня, чтобы искала, мстила, не хочу, чтобы ты убила меня… Ты же и так все поняла. Если хочешь, приезжай, я буду ждать тебя еще три дня на старой квартире… С ума сойду от волнения в ожидании… Но не надо, а…
– Не бойся, ты же знаешь, я всегда тебя любила и буду любить…
– Значит, приедешь? – захныкала она. – Ну, прости меня, прости…
– Да я простила тебя еще там, когда вспыхнул свет… Не бойся меня. Ты же никогда не боялась меня. Ты всегда просила меня о помощи…
Я отключила телефон – не было больше сил говорить.
– Передайте ей, что я принимаю деньги, – сказала я, даже не заглянув внутрь конверта.
Беатрисс всегда была щедрой, еще со школьных времен, когда кормила меня конфетами и пирожными. Ей ничего не было жалко для меня, даже вонючей тюремной камеры…
Машина исчезла, оставив вместо себя облако пыли и желтый, с шашечками на боках автомобиль-мечту. Усатый, с добродушной мордой толстяк, похожий на тюленя, перевалившись в мою сторону, распахнул дверцу, приглашая сесть:
– Куда едем?
Мне надо было на вокзал. А оттуда – в Москву. Три месяца – к черту! Знает ли Марк, где я?
Я устроилась на заднем сиденье. Машина тронулась, я вскрыла толстый конверт. Негусто. Две тысячи долларов плюс новенький мобильник. Спустя полтора часа, в течение которых я глазела на расплывающуюся и дрожащую от зноя степь, он ожил, взорвался популярной, навязшей на зубах мелодией. Кто выбрал для меня эти темпераментные мальчишеские позывные? Человек из черного авто? Телохранитель Беатрисс? Новый муж? Новый (старый, не очень) любовник? Это звонил Марк.
– Жду тебя, – услышала я, и слезы, которые я копила три месяца, прорвались, затопили красную майку, дошли до выступающих ребер… Я похудела, Беатрисс. Не на килограммы, а на месяцы, недели, дни, часы, минуты и так далее… Вряд ли ты увидела бы меня через год. Я растворилась бы сама в себе, сдулась бы, как воздушный шарик. Сморщилась бы и исчезла. Камера – не для таких чистеньких и благополучных девочек, как я. Ты знаешь об этом, поэтому и прислала ко мне своего троглодита в черной машине с конвертом… Боишься? А ты не бойся. Это не родители, это я воспитала тебя такой. Вот и расхлебываю.
Ты, Беатрисс, все-таки подцепила, заглотила своим ярко-красным, словно обагренным кровью хищницы, ртом Захара. Вцепилась в него мертвой хваткой и уволокла, сверкая своими изумрудными, голодными глазищами, в комнату с холодными диванами и толстыми, под цвет твоих глаз, больничными шерстяными одеялами. Бедный Захар, если бы он знал тогда, чем закончится для него эта бурная ночь! После напряженного дежурства утро с ненасытной и знающей толк в любви Беатрисс! Сколько же сигарет ты выкурила тогда, когда вы, мокрые и утомленные, лежали, прижавшись друг к другу, и ты рассказывала Захару свою заполненную до краев учебниками и сессиями университетскую жизнь? (Представляю, сколько пачек сигарет ты выкурила бы, если бы рассказывала о своей университетской половой жизни!)
Мы с Марком целовались и не могли оторваться друг от друга. Я сказала ему, что замужем и очень люблю своего мужа, закройщика. Сама не знаю, что несла. Остановиться не могла. Он был такой взрослый, умный, а я студентка, согласившаяся переночевать в ординаторской… Не хотелось казаться пошлой. И только утром, когда мы уже засыпали, не получив желаемого, но обнявшись, нежно обнявшись, я тихо всплакнула из-за невозможности повторить эту чудесную, полную неожиданностей и самообмана ночь… Мне все казалось, что Беатрисс не остановится и, получив Захара, примется своими молодыми острыми зубками и за Марка. Мне было бы трудно выбирать между Марком и Беатрисс.
Но она не успела, хотя и поняла, что мы с Марком провели ночь вместе. Скорее всего, весь путь до Москвы (наши каникулы уже заканчивались) она только и думала о том, не прогадала ли, выбрав Захара, может, надо было бы там, в комнате с зелеными одеялами, заняться Марком? Но мы об этом не говорили. Ели купленные на станции персики, яблоки, молодую картошку с укропом, малосольные огурцы и мучились животами. Приехали в Москву похудевшие, загорелые и, можно сказать, отдохнувшие. В первый же учебный день Беатрисс отвесила оплеуху той самой своей приятельнице, бросившей нас на пляже. Потом выяснилось, что у подружки этой в тот день, когда она оставила нас, умерла мать. Она что-то почувствовала и ушла, забыв про нас… Когда Беатрисс об этом узнала, написала ей письмо, в котором просила прощения, и подарила ей золотое колечко с топазом. Она была очень эмоциональная, живая, резко реагирующая буквально на все – на скрежет трамвайных колес, шум листвы, плач ребенка, стоны через стенку…
Глава 3
Она вышла замуж за Захара в том же году, осенью. Сказала, что любит его, что только с ним чувствует себя защищенной, спокойной и ее не тянет на подвиги. Вот так и сказала. Значило ли это, что Захар, этот великан с русыми кудрявыми волосами и добрыми глазами человека, видевшего смерть, устраивал ее как мужчина или же ей было просто стыдно ему изменять, я так и не поняла. Для меня главным было то, что моя подружка счастлива. Что она по-прежнему весела и полна жизни.
С Марком мы тоже время от времени встречались, но я так и не призналась ему, что не замужем, а Беатрисс (надо ей отдать должное) ни разу не выдала меня. Шло время, у нас с закройщиком уже могли бы появиться дети, но почему-то не появлялись. Я жила одна на Садовнической улице, в небольшой, хорошо обставленной квартире, уставленной кадками с растениями, и Марк, часто провожавший меня, ни разу так и не поднялся… Я сходила с ума от любви к нему, видела, что и он любит меня, но самое большое, что мы могли позволить себе, – это походы в кино (как пионеры), прогулки по садам и паркам Москвы и дальние вылазки на электричке за город, к нему на дачу. Понимала ли я, что только таким вот образом могу сохранить его для себя? Что стоит мне только признаться ему, что я свободна, что у меня никогда в жизни не было никакого закройщика, как Беатрисс, моя верная Беатрисс, тотчас возникнет между нами, как пограничный столб, и разъединит нас, как сиамских близнецов. Разрежет по живому. Хотя при чем здесь моя подруга? Она была благополучна, счастлива и находилась в том умиротворенном состоянии, которое предшествует беременности. Может, я боялась чего-то другого? Что прошло так много времени, а я запуталась во лжи? Что Марк никогда не простит мне того, что я попросту выдумала этого закройщика? Или же, в чем я всегда боялась себе признаться, став любовницей Марка, я лишусь удовольствия того сладкого напряжения, эротического магнетизма, что испытывали мы оба, находясь друг с другом и едва касаясь руками, пальцами, щеками, обмениваясь дыханием при поцелуях… Не это ли и составляет истинную ценность влюбленных друг в друга людей? Спать под шум дождя на широкой дачной кровати, под одним одеялом, прижавшись друг к другу, – не это ли мазохистская проверка темперамента, сродни жгучему, концентрированному наркотику? Или же это самая совершенная из всех существующих на земле глупостей? Я бы согласилась на все, будь Марк понастойчивее… Но я боялась, что и он ценит в наших отношениях недоговоренность, недоцелованность, недосовокупленность… Беатрисс же открыто заявляла, что мы извращенцы, каких свет не видывал, и что так можно довести мужчину до инфаркта, если я вообще не превратила его в импотента.
Они жили с Захаром в его двухкомнатной квартире, время от времени приглашали к себе в гости его друзей-докторов с женами и детьми или сами с удовольствием ходили к ним же в гости. Во всяком случае, так рассказывала об этом Беатрисс. Для нее каждое такое, на мой взгляд, наискучнейшее мероприятие было чуть ли не событием в жизни, к которому она основательно готовилась – шила новое платье, делала маникюр… Она тщательно скрывала от меня свою бедность, ей было стыдно признаться в том, что у них подчас нет денег на курицу, что они вторую неделю едят одну картошку. И что маникюр она давно уже делает себе сама, и что два последних платья тоже сшила собственными руками, и духи ей подарили еще в прошлом году… Я никогда не спрашивала подругу, почему она нигде не работает, хотя могла бы при желании устроиться с ее биологическим образованием в школу или какой-нибудь лицей. Устроилась же я с филологическим образованием в нашу же, университетскую, библиотеку! Думаю, она, достаточно хорошо зная себя, не хотела возвращаться в свою прежнюю, полную приключений и острых ощущений жизнь. Она сама себя заперла дома и терпела нищету исключительно из-за своего глубоко семейного чувства к Захару. Я не представляла, сколько она так еще выдержит, и, по правде сказать, не узнавала свою роковую Беатрисс. Она по-прежнему носила черные прозрачные чулки (на это у нее всегда находились денежки), стриглась у хорошего парикмахера и донашивала старые, но еще довольно приличные австрийские туфельки. Курить она стала реже, но обзавелась большой хрустальной пепельницей и серебряным портсигаром. Она изо всех сил пыталась оставаться такой, какой ее знала я… Наша игра продолжалась.
Симпатяга-таксист домчал меня до станции, содрал с меня приличную сумму (потом я узнала, что дорога до железной дороги была оплачена волосатым монстром из черного автомобиля) и, насажав новых пассажиров, уехал. Я купила билет на поезд и села ждать на станции, где было прохладнее, хоть и воняло плесенью и уборной.
Глубинка России – вот место, в котором я оказалась по случаю, устроенному мне моей же подружкой с вычурным и очень красивым именем Беатрисс. Я, прижав к груди потрепанный холщовый рюкзачок (еще один подарочек сокамерниц, наверно, до сих пор не пришедших в себя после моего неожиданного, фантастического вызволения), в котором преспокойно лежали теперь уже неполные две тысячи баксов, откинулась на спинку деревянного, страшно неудобного кресла и попыталась представить себе, что же могло произойти пять месяцев тому назад в квартире, где жила Беатрисс. И как могло случиться, что Захара убили. Марк рассказывал, что похороны были пышные, что люди рыдали, провожая его в последний путь… Марк и раньше говорил мне, что гибель Захара – следствие смерти одного из его пациентов, что на операционном столе, случается, умирают, что хирурги – обычные люди, а родственники погибших на столе пациентов иногда мстят врачам. Но Марк говорил это таким неуверенным голосом, что я не поверила. Однако именно по этой причине, другими словами, за недостаточностью улик и наспех состряпанному делу, в котором не было ничего, кроме подложенного в карман моей куртки ножа (в крови Захара, между прочим, это доказано экспертизой), меня и выпустили на свободу.
У меня внутри все зудело от неуемного желания позвонить Марку и поговорить с ним. Но он и так знает, что я сижу сейчас где-то на станции и жду поезда, а то и еду… Почему бы ему самому не позвонить?
И вдруг позвонил. Словно услышав мой внутренний, полный слез и горечи монолог.
– Привет, как ты?
Голос родной до судорог, до горячей волны между лопатками.
– Марк, сижу вот на станции, жду поезда. Буду в Москве завтра утром…
– Я встречу тебя, – он даже не дослушал меня. – Я уже мысленно стою на вокзале и встречаю твой поезд, и вижу тебя… Как же я соскучился, если бы ты только знала…
– Это ты меня вызволил, тебе спасибо, что бы я без тебя делала?
– Это твой закройщик…
Я разрыдалась.
– И думала, что я не знаю… Дурацкая, растянутая на три года игра в замужество. Изабелла, не реви. У тебя есть с собой носовой платок?
– Нет. Только салфетки. Бумажные. У меня вообще ничего нет, кроме… – И я в двух словах рассказала ему о деньгах. В темноватом помещении станции я была единственным пассажиром, а потому могла спокойно говорить, правда, тихо.
– Ну и правильно. Сначала надо выяснить, а уж потом… – поддержал меня Марк.
– Я не смогу ей мстить, больше того, скажешь, что я дура, но я хочу увидеть ее. Я так по ней соскучилась. Я не верю, что это она, не верю…
– Твое дело. Грязное дело. Мерзкое дело. Захара жалко. Он был хорошим другом. Прекрасным врачом. Талантливым хирургом. Думаю, твоя подружка была с ним счастлива. Несмотря ни на что.
– Но она сама сказала мне…
– Она фантазерка, во-первых. Во-вторых, истеричка. Она шизоидальная особь… Открой глаза… Да ладно, с тобой бесполезно говорить. Ты и меня терзала целых три года рассказами о каком-то портном. Ты смешная, Изабелла.
– Хорошо, что хоть ты называешь меня моим полным именем. – По щекам моим текли слезы.
– Ты сама придумала «Белку», вот и грызи свои орехи. Только смотри зубы не сломай… А теперь возьми себя в руки, успокойся, дождись поезда, садись и лети ко мне, прямо в мои объятия… Закройщик погиб, слава тебе господи… Ты теперь дважды свободна. Я целую тебя, моя Белла…
Я поцеловала телефон. Он был теплый – я крепко держала его в своей ладони. Так крепко, что чуть не раздавила. Думала, что чем сильнее я его держу, тем громче станет голос Марка.
Голод. Я почувствовала голод. До поезда было еще целых два часа. Вышла на перрон, увидела старуху с яблоками. Купила. Спросила, чистые ли. У нее же, оказывается, были и пирожки. Теплые. А начинка яблочная, розовая, густая, с корицей. В буфете к пирожкам нашелся и сладкий горячий чай.
– Как в ваш карман попал этот нож?
Следователь, смертельно уставший, прокуренный насквозь, кажется, что вот-вот из его пор повалит горький синий дым, смотрел куда-то мимо меня.
– Да откуда мне знать, как он ко мне попал. Должно быть, кто-то подложил.
Я вела себя еще пока вызывающе, ждала, что вот-вот все прояснится, откуда-то из темного угла квартиры Пожаровых (это была фамилия Захара) выйдет убийца и, ослепленный ярким светом, как застигнутая врасплох крыса, заслонится руками, а на них тут же наденут эти киношные, но такие холодные и унизительные для любого нормального человека браслеты. Наручники. Я сидела в наручниках. Как опасная преступница. Мне было смешно. Это был, понятное дело, истеричный смех. Он дрожал где-то в животе, отчего мне казалось, что и свитер мой тоже подрагивает, посмеивается над следователем и вообще над всем, что сейчас происходит. Куда подевалась Беатрисс?
У меня язык не поворачивался рассказать правду. Настолько она была нелепа. И я ждала, я еще долго буду ждать, когда же все прояснится и моя подружка сама расскажет, кого же она застала в квартире. Кого? Неужели у нее снова, как вши, завелись любовники? А ведь Захар вытравил их из ее жизни, раздавил гнид, вымыл и расчесал ее жизнь… Мне кажется, он знал о прошлом своей жены, но старался об этом не думать. У него было и других проблем много. Пациенты. Операции. Бессонные ночи. Дежурства.
«Знаешь, – говорила мне не раз Беатрисс, – я не выношу уже этого запаха. Я не могу спать с ним в одной постели. Мне кажется, что я в операционной и он сейчас зарежет меня…» Она впечатлительная, эта Беатрисс. Но она терпела и запах, и Захара, ведь теперь он зарабатывал большие деньги. И моя подружка больше не пользовалась своими уже затупившимися щипчиками для маникюра, она сама ездила на машине в салон, где ее приводили в порядок… Теперь она звонила мне не только чтобы пригласить прошвырнуться по магазинам, купить кое-что по мелочи вроде пудры или новой блузки или посидеть в кафе, просьбы ее стали более серьезными и интересными – мы ездили с ней по Москве и выбирали новую мебель, зеркала и сантехнику, ковры и портьеры…
– Изабелла. – Следователь словно выплюнул мое имя. Первый допрос происходил в квартире Пожаровых, в кухне, в нескольких шагах от места преступления: в спальне ковер был еще влажный от крови, тело Захара уже вынесли, его жену разыскали, она собиралась ночевать у своей знакомой. – Вы, надеюсь, понимаете, что я сижу вот здесь перед вами не для того, чтобы рассказывать анекдоты…
Вот осел! Как будто у меня нет более приятного занятия, чем быть объектом пристального внимания полуспившегося следователя прокуратуры, возомнившего себя крупным специалистом по убийствам. Меня, что называется, повязали на месте преступления, скрутили мне руки и надели наручники. В кармане моей куртки обнаружили улику – небольшой кухонный нож, которым Беатрисс обычно резала мясо. Нож немецкий, с отличной сталью, не требующий особой заточки, просто-таки великолепный нож, мечта всякой хозяйки… Мечта всякого умеющего обращаться с ножом невротика-убийцы? Жаль только, что на лезвии этого чудо-ножа нет желобка для стока крови. Для твоей крови, бедный Захар.
