Аннет Схап
Лампёшка
Скала
И, как всегда, на следующий день вновь встаёт солнце. Вода в бухте лежит неподвижно, словно пристыжённая:
– Волны? Да как можно!
– Шторм? – еле слышно шепчет ветер. – Нет-нет, я тут ни при чём!
Он ласкает лицо девочки, будто поглаживая рукой.
– Мама… – Лампёшка приходит в себя. – Мама… Я умерла? – в замешательстве спрашивает она.
Мама у неё в голове тихо смеётся:
– Нет, девочка моя. Ты не умерла.
– Нет? – Лампёшка почти разочарована. – Правда не умерла?
– Правда. Твоё время ещё не пришло. Разве ты не слышишь криков чаек? Не чувствуешь запаха воды? Ты всё ещё здесь.
Лампёшка чует запах солёной воды, слышит ор птиц. В спину ей врезаются камешки, платье мокрое насквозь. Она приоткрывает глаза и сквозь ресницы видит прямо над собой высокую серую башню – маяк, а ещё выше – облака. Она не знает, как сюда попала, но всё остальное помнит.
– Я опоздала, мама.
– Да, милая девочка. Ты опоздала.
– Папа сильно разозлился?
– Да, сильно.
– На меня.
– И на тебя тоже. И на меня. И на себя.
– Но что я могла поделать?! – кричит девочка облакам. – Я так старалась. Правда старалась!
– Знаю. Ты очень смелая.
– Недостаточно смелая.
– Ещё как достаточно! Храбрее моей дочери никого не сыскать. Ну же, вставай, иди в дом. Ещё простудишься тут.
– Да, простужусь, – говорит Лампёшка и на минуту зажмуривается. – Страшно простужусь, а потом умру. И буду с тобой.
Она видит, как мама качает головой.
– Нет, этому не бывать. Вставай, милая.
Лампёшка вздыхает и с трудом поднимается. Она замёрзла, всё тело затекло и покрыто синяками. Девочка ступает на крыльцо и открывает дверь.
– Папа?
В комнате темно, по полу рассыпано содержимое шкафов и ящиков. Дверь печки распахнута, а отцовское кресло опрокинуто и валяется посреди носков, гороха, золы. Самого отца нигде нет, только в закутке, где стоит его кровать, видны скомканные одеяла.
Горох хрустит под ногами. Лампёшка, оскальзываясь, подходит к лестнице.
– Папа? Ты там?
Неужели он взобрался наверх? А как же нога?
Август стоит наверху, опираясь на перила, белые от птичьего помёта, красные от ржавчины. Он всматривается в море. Лампёшка останавливается рядом. Они молчат, мягкий ветер треплет им волосы.
Внизу, привалившись к подножию скалы, что высится посреди бухты, лежит корабль. Льнёт к камням, как хворое дитя к матери. Нос разнесён в щепки, мачты переломаны и торчат во все стороны. Паруса безвольно поникли. Повсюду плавают доски, бочки, обломки корабля. С берега доносятся крики, в порту отчаливают и причаливают шлюпки.
Лампёшку пронизывает ледяной холод, она закусывает губу. Это она виновата. Это всё из-за неё.
Она поднимает глаза на отца. Рыжеватые, уже седеющие волосы, щетина на подбородке. Глаза красные. Неужто всю ночь не спал? Лампёшка пробует украдкой уловить запах его дыхания, но чует только соль и ржавчину. Он ужасно рассержен на неё, это понятно. Может, он больше ни слова ей не скажет, до конца жизни.
Но Август всё же заговаривает с дочерью.
– Слушай меня. – Его голос скрежещет, будто он очень давно им не пользовался. – Запоминай хорошенько. Я всю ночь пытался починить линзу. Механизм линзы.
– Он что, сломался? – удивляется Лампёшка. – Вчера ещё работал.
Она хочет посмотреть, что там такое с линзой, но отец сжимает её руку – крепко.
– Нечего там смотреть! – говорит он. – Слушай. Слушай и повторяй за мной. Мой отец…
– Э-э-э… мой отец… – повторяет Лампёшка.
– Всю ночь пытался…
– Всю ночь пытался…
– Починить линзу.
– Починить линзу. А кому я должна буду это говорить?
– Любому, кто будет задавать вопросы. Починить удалось только к утру, но было уже поздно.
– А… – говорит Лампёшка. – Но…
– Повтори.
– Починить удалось… э-э-э… только к утру, но…
– Было уже поздно.
– …было уже поздно. Но ведь это неправда, механизм работал. Выходит, это враньё?
Отец бросает на неё грозный взгляд.
– А что мне прикажешь говорить? Что моя дочь, вот эта самая девчонка, забыла купить спички, что это она виновата?
– Нет, – пищит Лампёшка.
– То-то же. Запомнила, что отвечать?
Девочка кивает, и отец отпускает её руку.
– А можно сказать, – говорит она, – что я тебе помо-гала… э-э-э… подавала отвёртки, плоскогубцы разные?
– Можно, – отвечает Август. – Мне всё равно.
– А ещё мы можем перепачкать руки, чтобы было похоже, что мы…
Отец хватает её за плечи и трясёт.
– Это тебе не шутки!
– Я и не говорю, что шутки, – шепчет Лампёшка.
Она смотрит на свои руки, вцепившиеся в перила. Смотрит сквозь ограждение на разбитый корабль в бухте. А что, если там утонули матросы?
– Ну что, запомнила?
– Да, папа.
– Тогда повтори.
– Э-э-э… мой отец… э-э-э… всю ночь пытался починить маяк… то есть линзу… она сломалась, починить удалось только…
– К утру.
– …к утру. Но было уже поздно.
– Вот так и скажешь.
Отцовские руки всё ещё сжимают её плечи, ей больно, но Лампёшка молчит. Она надеется, этим он хочет сказать, что рад, что она не утонула и благополучно вернулась домой. А в том, что её порой память подводит, нет ничего страшного. С кем не бывает, и с ним тоже, так ведь? Она не виновата.
И, может быть, Август действительно хочет всё это сказать.
Но не говорит.
Вина
Август молча сидит на стуле, положив обрубок ноги на табуретку. Лампёшка принесла чаю – но он не пьёт чай, а потом тарелку с едой – еда так и стоит нетронутая. Девочка научилась не приставать к отцу, когда он такой, держаться подальше, не попадаться на глаза.
Потому что скажи она что-нибудь, или зашуми, или засмейся… В последнее время стало хуже, иногда она даже рада, что вместо ноги у отца обрубок, что она быстрее его, может спрятаться и переждать, пока его не отпустит, пока не вернётся его обычный взгляд и он снова её не увидит.
Август так зол, что внутри у него всё дрожит. И ещё он напуган. Кораблекрушение – это серьёзно. Будут искать виноватого, без этого не обходится. А с виной как? Вина – она как протухшее яйцо, которое перебрасывают из рук в руки, подальше от себя. Никому не хочется его ловить, никому не хочется, чтобы вся мерзость вылилась именно на него.
Он мысленно представляет себе яйцо, перелетающее из одних рук в другие. Хозяин судна обвиняет перевозчика. Перевозчик, потерявший груз, перебрасывает яйцо капитану. Капитан винит во всём стихию. Такой шторм! Такие высокие волны! И эта проклятая скала посреди бухты! Всё так, но скалу на скамью подсудимых не посадишь. Не выжмешь досуха, капля за каплей, чтобы вернуть все деньги… Только пальцы себе переломаешь.
Но кто же, кто же тогда поймает яйцо, кому достанется вина? Минуточку!.. А маяк-то не работал! Халатность городского начальства! Мэр бросает сердитый взгляд на своего заместителя, заместитель в ужасе смотрит на начальника порта, а начальник порта оглядывается вокруг и ищет того, кто… И внезапно все они поворачиваются в одну и ту же сторону.
Смотритель маяка! Ну конечно! Вот кому достанется яйцо! Август видит, как оно летит к нему, сейчас расшибётся. Он уже чует мерзкий запах.
Как же невыносимо хочется выпить, но всё уже выпито. Осталась одна ржавая вода.
Днём Лампёшка отправляется по каменистой тропе в город за новым коробком спичек. Как же ей не хочется снова туда идти… но надо. Нельзя, чтобы и следующая ночь прошла в темноте.
В порту необычная суета, причаливают и отчаливают большие и малые шлюпки. На берег выгружают обломки корабля, сундуки, бочки. Приглядываться Лампёшка боится, но утонувших матросов вроде не видать. Зато много ловкачей и воришек, в тени пирса доверху нагружающих свои судёнышки всем, что плавает на волнах. Над головами кружат чайки, выхватывают всё съедобное.
Лампёшка поднимается по ступенькам и быстро шагает сквозь портовую толчею. Она боится – вдруг кто-то её узнает, вдруг закричит: «Эй, а ты разве не… Почему маяк ночью не горел? Вы что там, с ума посходили?»
На улице, где находится бакалейная лавка, поспокойнее. За прилавком стоит миссис Розенхаут. Она на две головы ниже своего мужа, её маленькие глазки холодно смотрят на Лампёшку.
– Ах, жива всё-таки. – Похоже, жена бакалейщика не особо этому рада. – А ведь муж мой, Фредерик, вчера за тобой побежал. Ты слыхала, как он тебя звал? Нет, не слыхала? А он побежал. В бурю, в град. И всё, чтобы обмотать тебя шарфом. И, ясное дело, сам простудился, такой уж он у меня. А ты, выходит, и знать про то не знаешь?
Лампёшка качает головой. Со второго этажа доносится кашель мистера Розенхаута.
– Теперь вот лежит в постели и хрипит. А лавкой кто будет заниматься? И вдобавок за ним ухаживать?
Можно, конечно, ответить «Вы, наверное» – но девочка благоразумно сдерживается.
– Два коробка «Ласточки», будьте добры, – говорит она. – Запишите, пожалуйста, на наш счёт.
Жена бакалейщика склоняется над прилавком:
– На ваш счёт, говоришь? Опять! А ты знаешь, сколько там всего уже записано?
Лампёшка пожимает плечами. Примерно знает, но не точно. Много. Покупки за несколько недель. В последнее время денег совсем нет.
Миссис Розенхаут мгновенно достает откуда-то листок бумаги, словно приготовила его заранее, и подталкивает к ней.
– Вот, – говорит она. – Читай-ка. Думаю, сама ужаснёшься.
Лампёшка смотрит на слова, написанные на листочке. Видит в паре мест букву «Э» – первую букву своего имени. Видит, как чёрточки и точечки медленно расплываются и перетекают друг в друга. Она не хочет плакать. Она не хочет разговаривать с этой женщиной, она хочет получить спички, пойти домой и зажечь маяк. И потом юркнуть в постель.
Миссис Розенхаут забирает у неё листок и прочищает горло.
– Картофель, – начинает она. – Два с половиной мешка. Восемь литров молока, восемь! Бобы. Шесть буханок хлеба, три булочки с изюмом… Какие могут быть булочки, когда вы даже за хлеб заплатить не в состоянии, – ума не приложу! И это я ещё не дошла до спиртного. Там целый список.
Лампёшке хочется всё бросить и выбежать из лавки. С мистером Розенхаутом договориться легко, он просто записывает её покупки, когда у неё нет денег, и всё. А иногда и не записывает – по секрету от жены. Лампёшка вздыхает.
– Я завтра заплачу, – говорит она. – Честное слово. Но мне нужны спички, миссис Розенхаут. Нужно зажечь маяк.
Сверху доносится какой-то грохот, затем опять кашель.
– Зажечь, конечно, нужно, – отвечает миссис Розенхаут. – Но почему за наш счёт, вот что ты мне объясни!
Лампёшка не отвечает, да и что тут ответишь?
Миссис Розенхаут снова берёт в руки список.
– Тут уже записано: три коробка спичек, причем самых дорогих.
Ну и не надо, думает Лампёшка. Пусть будет ещё одна тёмная ночь, пусть погибнет ещё один корабль.
– Да ты вообще знаешь, сколько стоит…
– Хил! – доносится с лестницы голос мистера Розенхаута. – Дай девочке коробок спичек!
– С чего это вдруг?
– Сейчас же!
Лампёшка видит, как по лестнице спускаются большие босые ступни и пижамные штаны в синюю полоску.
– Совсем ты сдурела!
– Я? – кричит женщина. – Я сдурела?! Сам ты сдурел, вот что! Шарфы раздаёт! Мало того, что пол-лавки уже раздал, так ещё и… Нет уж, раз слёг, то и лежи наверху!
Мистер Розенхаут спускается вниз и, покашливая, заходит в лавку.
– Ещё и босиком! – Женщина показывает на его ноги. – И без шарфа. И всё ради какой-то… Но я молчу, уже молчу…
– Кхе! – грозно кашляет мистер Розенхаут. – Вот и молчи, и будет прекрасно!
Он берёт большой коробок спичек и протягивает его девочке:
– Бегом домой! – Он кладёт руку ей на плечо и легонько подталкивает к двери. – Уже смеркается.
Лампёшка бросается к выходу, мимо полки со звенящими бутылками спиртного, но это пусть отец сам покупает, а она рада, что отсюда вырвалась.
– Я всё запишу! – доносится из лавки голос миссис Розенхаут. – Получается четыре коробка спичек. Четыре!
Взобравшись на башню, девочка зажигает лампу. Её руки слегка трясутся. Она не смотрит на корабль, который всё ещё лежит в бухте. Её взгляд скользит в другую сторону, к городу, к порту, где вода мирно облизывает берег. Там в сумерках можно различить какое-то движение.
Цепочка людей семенит уже по каменистой тропе перешейка. В вечернем свете фигурки кажутся почти чёрными. Это мужчины в шляпах и с тросточками. Последней идёт женщина в платье. Она ступает неуверенно, оскальзывается на неровных камнях и немного отстаёт от других. Когда она подходит ближе, Лампёшка узнаёт её: это учительница из той школы, куда девочка ходила недолго. «Как же её зовут?» – пытается вспомнить Лампёшка. Вереница медленно приближается к маяку.
Лампёшка чувствует, как у неё сводит живот. Вот чего они с отцом весь день ждали и боялись, внезапно понимает она. Она несётся вниз, почти скользит по гладким ступеням.
– Пап, там идут…
– Вижу, – огрызается Август. Он стоит у окна спиной к ней. – К себе комнату, быстро!
– Но…
– И не выходи, пока я тебя не позову, поняла? – Отец захлопывает дверь у неё за спиной. – Ты всё запомнила? Всё, что я тебе утром говорил? – шепчет он в щёлку.
«Что же он говорил?..» – думает Лампёшка. Ах, да!
Пощёчина
Август стоит, опираясь на трость. Нога дрожит, но садиться он не желает: не хочет быть ниже чужаков, которые разгуливают по его дому.
Толстый шериф взял с собой двух помощников, двух молодых пареньков, – оба в прыщах и с жёлтыми, как пакля, волосами. Они расхаживают всюду как у себя дома, лапают всё подряд. Им позволено. Август не может взять и выгнать их взашей.
Дамочка в сером платье ничего не лапает. Просто стоит и смотрит на него и на всё, что есть в комнате, словно ей к такой гадости и прикасаться-то противно. От этого Августу не по себе.
Что он будет им говорить? Главное – не терять спокойствия. Ровно дышать. Не заводиться. Не грубить. Отвечать «да, сэр». Иначе будет только хуже.
«Да, сэр. Конечно, сэр. Приношу свои глубочайшие извинения, сэр, это больше не повторится». Не кричать, не сквернословить. Со всем соглашаться.
Когда-то об этом твердила ему Эмилия: «Не кричи, Август. Не бей посуду, милый. А шерифа – тем более…»
А теперь её нет в живых, так что приходится помнить самому. Август вздыхает. Получается у него не очень, но он старается. Для Лампёшки.
– М-да… – ведёт свою речь шериф. – Вот я и говорю. Ну и шторм, а? Такой забудется нескоро. А тот корабль? Бабах о скалу! Слыхал?
– Видал, – говорит Август. – С башни было видать.
– Ещё бы… – шериф качает головой. – Ещё бы… А ведь на башню, пожалуй, поди залезь, с твоей-то ногой. Бабах! Хрясь! Разнесло надвое! Чудо, что никто не утоп. Знаешь, сколько стоит такой корабль, Ватерман?
– Понятия не имею, – отвечает Август. Он поворачивается и выхватывает что-то из рук желтоволосого помощника. – Не трожь!
Это зеркало Эмилии, оно висит тут на гвоздике, висит ещё с… да всегда висело. Его место – тут. Август вешает зеркало обратно и видит в нём своё отражение: лицо белее белого, в широко распахнутых глазах – страх. Главное сейчас – дышать.
Помощник вопросительно смотрит на шерифа. «Прикончить его? – означает этот взгляд. – Сразу? Или попозже?»
«Попозже, – кивает шериф. – Времени у нас предостаточно».
Главное – дышать. «Да, сэр. Что вы сказали, сэр?» Только бы Лампёшка не высовывалась из своей комнаты!
– Пять тысяч долларов стоит такой корабль, не меньше. – Шериф медленно кивает. – У меня таких деньжищ нет. А у тебя?
Август усмехается.
– Откуда? Вы мне столько не платите.
– А ведь и правда: мы же тебе платим! – говорит шериф. – Напомни, за что, собственно?
– За то, что я зажигаю маяк.
– Верно! Ты сам это сказал.
– Что особенно важно в бурю! – Один из помощников подходит к начальнику и так же, как тот, кивает. В руках у него ящичек с чайными ложками.
– Верно… – повторяет шериф. – В точности так. А какая буря разразилась вчера! Ой-ой-ой! – Он потирает руки. – И что… горел маяк?
– Нет, сэр.
– Почему?
Август вздыхает. Он повторял это уже дважды.
– Потому что сломалась линза, механизм линзы… Я всю ночь пытался…
– Да-да, ты уже говорил.
– …и починить удалось только к утру. И было уже…
– Поздно, – заканчивает за него шериф.
– М-м-м… да. Мне очень жаль. Это больше не повторится.
Лицо шерифа приближается к лицу смотрителя. Шериф уже выпил сегодня, чует Август. Ох, как же ему самому хочется выпить!
– Мой помощник только что побывал наверху, – говорит шериф. – Линза исправно работает.
– Да, теперь да. Но вчера не работала, я всю ночь…
– И часто такое случается?
Август пожимает плечами.
– Бывает. Это ж старьё.
– А нам об этом известно? Ты хоть раз уведомлял об этом мэрию? Посылал письмо? Просил заменить?
– Что, я ещё и писать обязан уметь? Смотритель маяка – вот я кто.
– Да, смотритель. И обязанность у тебя всего одна. Зажигать маяк. И гасить его. И как, зажёг ты его вчера?
– Конечно.
– Спичкой.
– Чем же ещё?
– И всё-таки он не горел.
– Так я же говорю, это потому что…
– Да, да. Механизм и всё прочее.
Август бросает взгляд на дверь, что ведёт в комнату Лампёшки. Приоткрылась? Или ему кажется? Не выходи, девочка. Пожалуйста!
– Август Ватерман, посылал ты вчера свою дочь Эмилию за спичками? О-о-очень поздно? Когда уже давным-давно стемнело?
– Нет, клянусь! – Для пущей убедительности Август набирает побольше слюны и плюёт на пальцы. Слюна стекает на пол. Серая дамочка в углу неодобрительно фыркает.
– Тогда как ты объяснишь, что, по словам миссис Розенхаут, твоя дочь заходила в лавку и взяла у бакалейщика коробок – я цитирую – «спичек высшего качества»?
– Это вы у миссис Розенхаут и спросите.
Дверь всё-таки приоткрылась, видит Август. «Не выходи, – думает он. – Сиди у себя».
– Я свою дочь никуда не посылал.
Шериф оглядывает комнату.
– А где она, кстати, твоя дочь? Унеслась на крыльях ветра? Утонула? Сбежала?
– Нет, она…
– Я здесь.
Дверь распахивается, и Лампёшка входит в комнату.
Отец угрожающе шагает к ней:
– А ну, убирайся, не лезь…
– Нет-нет, девочка остаётся. – Шериф кладёт руку Августу на плечо. Недружелюбно, угрожающе. – Ну-ка, малышка, расскажи, что случилось прошлой ночью?
Лампёшка набирает в лёгкие побольше воздуха. Она старалась, она хорошо запомнила свои слова. Ну, вперёд!
– Мой отец, – говорит она, – всю ночь пытался починить линзу – она сломалась, – и… э… починить удалось только к утру, но…
– Было уже поздно, да, – заканчивает за неё шериф. – Ну и ну, вот это история! А потом ты пошла за спичками.
– Нет…
– Миссис Розенхаут так говорит.
– А-а-а… – тянет Лампёшка – Ах, да, и правда. Или нет, это было раньше, до того как…
– А почему, собственно? Твой отец забыл их купить? И послал тебя? В такую бурю? Похвально, Ватерман, ничего не скажешь!
– Нет! – выпаливает Лампёшка. – Нет, это я забыла, я сама виновата, во всём виновата…
Щёки её горят, но глаза полны решимости. Она поможет отцу. Ему не придётся отвечать за всё в одиночку.
– Ты виновата? – переспрашивает шериф. – Разве ты – смотритель маяка?
Лампёшка мотает головой.
– И где же был смотритель?
– Тяжко ему с такой ногой на верхотуру… – лепечет Лампёшка. – К тому же он был… у него… Он ужасно устал.
– А ну замолчи, девчонка!
Лампёшка видит, как отец сжимает и разжимает кулак. Обычно ничего хорошего это не предвещает.
– Дай дочери договорить, Ватерман. Рассказывай, малышка. Устал? Или напился?
Лампёшка неуверенно смотрит на него. Шерифу врать нельзя.
– Так как же? Отвечай! Напился? Так, что не мог работать?
Лампёшка переводит взгляд с отца на шерифа и обратно.
– Э-э-э… – Она кивает и одновременно пытается помотать головой, но у неё не получается. – Да-а-а… не-е-ет… – произносит она. – Точнее… – Она уже не понимает, нужно ли говорить или лучше молчать. – Но это неважно, я ведь ему помогаю каждый день, только вчера вот спички купить забыла, так что это я виновата…
Глаза Августа заволакивает красная пелена. Издали, из прошлого, доносится до него голос Эмилии: «Милый, не надо. Будет только…» Но он не знает, может ли быть хуже. Его выдала собственная дочь! Шериф, этот телёнок-переросток, разгуливает со своими помощниками по комнате, как у себя дома. Та баба в углу пялится на него, точно ничего омерзительней в жизни не видела… Он сжимает в руке трость.
– А теперь – ВОН ОТСЮДА!
Из его рта вырывается оглушительный крик, рука с грохотом обрушивает трость на стол, чашки подпрыгивают, а один из помощников шерифа взвизгивает от испуга. Второй снова схватил зеркало Эмилии, но Август выбивает его у парня из рук. Зеркало разбивается, осколки разлетаются по комнате. Ах, как же Августу хочется и самого шерифа жахнуть по башке – по этой безмозглой башке с телячьими глазами. Конечно, шерифа бить нельзя, это глупо, но ему всё равно…
– Перестань! – кричит Лампёшка голосом матери. – Перестань, папа!
И вместо шерифа он бьёт её.
Бьёт тростью по щеке. Щека сначала белеет, а потом вспыхивает, из уха вытекает струйка крови, но злость из Августа ещё не вышла, он уже заносит трость для следующего удара, и тут…
– Позор! – звенит голос учительницы, чьё имя Лампёшка забыла. – Позор! Как вы смеете! – Она подлетает и отбирает у него трость. – Собственного ребёнка! Животное!
Она оборачивается к шерифу и его людям.
– А вы стоите и ничего не делаете. Он дочь свою убивает, а вы и пальцем пошевелить не удосужитесь!
– Что вы, мисс Амалия, мы… – начинает шериф, – как раз собирались…
– Да-да, собирались, когда уже слишком поздно. – Она поднимает глаза к потолку, словно там сидит кто-то, кто с ней согласен. – Я вам уже рассказывала, шериф. А теперь вы и сами видите. Но я больше не намерена это терпеть. Ни минуты! Не такой я человек!
