Аннет Схап
Лампёшка
Часть 2. Чёрный дом
Похороны Йозефа
Лампёшка шагнула в первую попавшуюся приоткрытую дверь. Кухня – просторная, тёмная и не очень чистая. Никого здесь нет: ни чудовища, ни Марты – ни души. В печке горит огонь, от него слабо веет теплом, потолок низкий, с чёрными грубыми балками. Куча немытой посуды – на столе, у раковины, даже на полу. Наверное, надо её перемыть и расставить по местам, ведь это её работа. Начать, что ли? Или подождать? Чем раньше начнёшь, тем быстрее пролетят семь лет.
Какое-то время Лампёшка стоит, переминаясь с ноги на ногу. Ничего не происходит. Никто не появляется.
Лампёшка кладёт наволочку со своими вещами на стул, берёт со стола чашку и подходит к раковине. Её глаза уже ищут кран, чайник, тазик, но тут за спиной скрипят половицы и на кухню заходит Марта. Обе они вздрагивают от испуга. Лампёшка роняет чашку, и та, с отбитой ручкой, подкатывается прямо к ногам Марты. Лампёшка закусывает кулак:
– Ой, простите, пожалуйста! – Мисс Амалия словно брюзжит ей в ухо: «Что о тебе подумают?» – Я… я хотела помыть посуду…
Экономка непонимающе смотрит на Лампёшку, будто совершенно забыла о её существовании.
А она и забыла. Она меряет кухню шагами и бормочет себе под нос. Ребёнок на кухне, откуда ни возьмись! Можно подумать, за день на неё мало всего свалилось! Сперва этот ночной вой, потом пригоревший завтрак, и никого, кто бы решился подняться в комнату наверху. А сама она боится, а Йозефа больше нет… Как же она теперь, без Йозефа? А сейчас вот ещё и девочка появилась откуда ни возьмись, белая как полотно, с посиневшей щекой и с наволочкой этой…
– Так я помою посуду? – спрашивает девочка.
Ещё чего не хватало!
– Ах, не до тебя мне! Я всё тебе расскажу, но не сейчас. Не сегодня. Сегодня нам надо… надо… – Марта хочет присесть, но не садится, хочет расплакаться, но не плачет. Уж лучше рассердиться.
– Ну же, девочка, чего стоишь? Вон из моей кухни и живо к себе в комнату! – Она толкает Лампёшку к двери.
– Мисс, я не знаю, где моя комната.
– Марта! Мартой меня зовут!
– Марта.
– Да… откуда тебе знать? – Марта раздражённо взмахивает рукой. – Наверх по лестнице, вторая дверь налево… нет, третья, возьми себе лучше ту комнату – там постелено. А теперь с глаз долой, нам надо… мне ещё надо переодеться. Чего застыла?
Деревянные ступени скрипят, третья дверь слева тоже. Лампёшка заходит в свою комнату и оглядывается. Здесь холодно и слегка пахнет плесенью. Стул, столик, шкаф.
Выходит, здесь ей придётся жить. Одной. Семь лет. Она мотает головой. Держать эту мысль в уме ещё можно, но понять – нет.
Незавешенное окно выходит в сад. Из окна видна широкая заросшая лестница, а за ней – джунгли изгородей, кустов, крапивы и суковатых деревьев, тянущих ветви во все стороны. Малюсенький кусочек неба. Ни моря, ни горизонта. Начинается дождь, сначала мелкий, потом сильный.
Но в комнате стоит ещё и кровать – медная, блестящая, с мягким белым покрывалом. Оно намного мягче и намного белее, чем дома. Лампёшка проводит по покрывалу рукой, приподымает уголок и слабо улыбается – впервые с тех пор, как вошла в этот дом. Какая белизна! Какая чистота!
– Я помою ноги, – шепчет она постели. – Чтобы тебя не замарать.
На улице хлопает дверь. Лампёшка подходит к окну и, опираясь локтями на подоконник, смотрит вниз. Двое мужчин выносят из дома чёрный гроб. Впереди шагает худой человек в длинном плаще – тот, что отпер им с учительницей ворота. Позади – высоченный, здоровенный парень. Дождь барабанит по крышке гроба, оба носильщика тут же промокают до нитки.
Марта тоже выходит из дома, раскрыв зонтик и набросив на плечи чёрную шаль. Она сердито машет тем двоим. Ну же, шевелитесь! Вперёд!
Маленькая процессия спускается с парадного крыльца по лестнице. Один из носильщиков высокий, другой обычного роста, им приходится держать гроб наперекос. Марта суетится сзади, пытается прикрыть зонтиком здоровенного парня, но не дотягивается.
Тот, что идёт впереди, худой и в плаще, едва не роняет гроб. Марта визжит:
– Разиня! Поосторожней!
Она забегает вперёд и подставляет плечо под гроб. Зонтик падает в траву, прямо под ботинок парню, и троица скрывается за изгородью.
Лампёшка ждёт и ждёт, но они не возвращаются. Зонтик так и валяется в траве. Постепенно сгущаются сумерки, наступает ночь.
Она не знает, как зажечь лампу, – спичек нигде нет. В доме мёртвая тишина.
И никто не приносит ей поесть.
Ночь
Заболев, мама Лампёшки потеряла голос. Ходила она уже давно с трудом, опиралась на руку дочери, а когда и это стало не по силам, просто больше не вставала. Руки её слабели, она часто роняла вещи, а потом и язык перестал её слушаться: понять, что она говорит, было уже невозможно. Никто не знал, в чём причина. Но ничего поделать было нельзя. Странные звуки шариками выкатывались у неё изо рта, речь походила на лепет пьяного или бормотание сумасшедшего. И она замолчала. Лежала на подушке и всё смотрела, смотрела.
Но голос её по-прежнему звучал у Лампёшки в голове. А когда мама умерла, голос остался. Обычно он обращается к ней ласково. Иной раз строго.
– А ну-ка, живо! – говорит мама сейчас. – Надела ночнушку, помыла ноги – и в постель! Хватит копаться!
Девочка не обижается: когда мама строгая, ей, Лампёшке, кажется, что за ней по-прежнему кто-то присматривает. Стягивая платье, она находит в кармане осколок зеркала. Девочка проводит по нему пальцем и кладёт на прикроватный столик. Она наклоняется, чтобы развязать шнурки, но тут в коридоре раздаются какие-то звуки. То ли шарканье, то ли сопение. Лампёшка вздрагивает и испуганно поднимает голову, но звуки затихают. Может, послышалось?
Ей не хочется думать о чудовищах, её голову распирает от всего того, о чём ей не хочется думать. Но на улице стемнело, за окном ничего не видать – как тут удержишься? Лампёшка сдаётся и начинает думать. О своей собственной кровати. О том, как вокруг маяка шепчет море. И как храпит по ночам отец. Лампёшка теребит неподдающиеся шнурки и так сильно не думает об этом, что ей кажется, будто она всё это слышит. А может, так оно и есть?
Она слышит, как в глубине дома кто-то храпит.
Или рычит.
– Мама? Это же не чудовище, правда?
Мама смеётся.
– Чудовище? Нет, конечно, что за глупости?! Почему тогда оно не сожрало Марту и тех двоих, что несли гроб?
«А кто, собственно, лежал в том гробу?» – задумывается Лампёшка. Может быть, девочка, такая же, как она? А сама она – следующее лакомство для чудовища, для монстра, который питается только девочками? Когтистого и клыкастого, с мохнатыми лапами… с шестью мохнатыми лапами… и без капли жалости… Что только не приходит ей на ум!
Лампёшка дёргает всё сильнее, но шнурки не развязываются. Узелка в темноте не видно, руки дрожат. И пахнет в комнате теперь как-то иначе. Похоже на дохлую протухшую рыбу.
Так пахло от единственного чудовища, которое она видела своими глазами. Его поймал один рыбак, и поглазеть на улов сбежалось полгорода: клубок чёрных змей на верхней палубе, посерёдке – два больших мёртвых глаза. В толпе ужасались – «ах», «ой!», «фу!», – а воздух темнел от мух.
А что, если это чудовище не издохло? Что, если у этих мёртвых рук есть мышцы… и они утянут её за собой, в ночную мглу?
– Довольно, Эмилия! – вмешивается мама. Если мама зовёт её Эмилией, значит, шутки кончились. – Хватит. Разувайся, мой ноги и немедленно спать.
– Да, но, мама, я и вправду что-то слышала.
– Глупости! Чудовищ не бывает.
Рычание перерастает в хриплый лай. Где-то далеко. Или уже ближе?
Лампёшка боится мыть ноги. Боится раздеваться. Даже в постель лечь боится. Вместо этого она заползает под кровать – в одном башмаке и в одном носке. Если оно всё-таки проникнет в комнату, то, глядишь, и не найдёт её.
Лампёшка не спит. Опять.
Она лежит на холодном полу, поворачивается к своему страху то одним боком, то другим, и прислушивается. Лай приближается, и вдруг уже рядом, в коридоре, – тяжёлая поступь чьих-то лап, цокот длинных когтей. Грозные звуки уже у самой двери, девочка съёживается, отползает в дальний угол и прижимается спиной к стене.
Ну почему она не проверила, запирается ли дверь? Так сюда может ворваться кто угодно! Но лапы удаляются, цокот исчезает в глубине коридора. Снова воцаряется тишина.
Лампёшка отправляется искать ракушки – на пляже у себя в голове. Ей попадаются прекрасные: розовые, зелёные, мокрые и блестящие. Она смывает с них песок и кладёт на валун сушиться на солнце.
Когда на валуне уже не остаётся места, она наконец засыпает.
Семь лет… День первый
– Вот тебе и на! – восклицает чей-то голос, и Лампёшка просыпается. Пространство под кроватью залито бледным утренним светом. У кровати топчутся чьи-то ноги, на них чулки в рубчик и чёрные туфли.
– Вот тебе и на! – повторяет голос. – Так это мне всё-таки приснилось? Или нет?
Ноги подходят к окну, кто-то трясёт раму за ручку. Окно не открывается.
«Чьи же это ноги? – думает Лампёшка. – И почему я не дома? Ах, да! Ах, да – Марта».
– Что ж, может, оно и к лучшему, – говорит Марта.
Она подходит к стулу, на котором лежит Лампёшкина наволочка, и вытряхивает её. Девочка видит, как её одежда вываливается на пол. Один носок клубочком откатывается подальше.
– Всё-таки нет… – бормочет Марта. – Девочка всё же была. Но где она тогда? Не может же быть, чтобы её… В первую же ночь? Нет, не может быть…
– Здесь я, – подаёт голос Лампёшка и выползает из-под кровати.
Боже, как же Марта пугается! Словно Лампёшка – змея или крокодил какой. Или чудовище. Марта хватается за сердце и ловит ртом воздух.
– Это всего лишь я, – успокаивает её девочка.
– А вот этого я не люблю! – сердито отвечает женщина. – Когда прячутся и выползают из углов. В этом доме лучше так не делать, ясно? – Она порывисто подходит к Лампёшке и окидывает взглядом её платье. – Ты что, на полу спала? Прямо в одежде? Ну и ну!
«Мне было страшно, – хочет ответить Лампёшка. – Я что-то слышала в коридоре». Ей хочется спросить: здесь правда живёт чудовище? Его не держат на привязи? Оно меня съест – для этого меня сюда взяли, да? На языке вертится миллион вопросов. Но в утреннем свете такие разговоры кажутся нелепыми. И взгляд у Марты уж очень суровый, едва ли не грознее вчерашнего. И глаза по-прежнему красные.
– А другой одежды у тебя нет?
– Есть.
Лампёшка указывает на валяющуюся на полу кучку. Марта выуживает из неё пару вещей – платье и сорочку.
– М-да… Это, конечно, никуда не годится. Сошью тебе что-нибудь. Ох, можно подумать, у меня и без того дел мало!
Она берёт Лампёшку за подбородок, поворачивает её лицо к свету и рассматривает щёку. Девочка чувствует, что краснеет, хочет отвернуться. Щека ноет сильнее, чем вчера, так всегда бывает.
– Прочла я то письмо, – говорит Марта. – Я просила совершенно о другом, но так уж они, видно, порешили. Со мной, конечно, никто не посоветовался… как обычно. – Она вздыхает. – Не уверена я, что это правильное решение… м-м-м… Амалия. Тебя ведь так зовут?
– Эмилия! – испуганно восклицает Лампёшка. – Меня зовут Эмилия.
Амалия! Ещё чего не хватало.
– Хорошо, пусть так. Мы завтракаем на кухне, Эми-лия. – Марта поворачивается к двери. – Ты собак боишься?
– Э… – колеблется Лампёшка. – А они большие?
Очень большие. Когда девочка заходит на кухню, они подбегают к ней, спотыкаясь и пуская слюни, и лают, обдувая её тёплым собачьим дыханием. Лампёшка, крепко зажмурившись, даёт им понюхать свои ладони. Псы легко могли бы их откусить, но не откусывают. Здоровенный парень, которого она вчера видела в саду, оттягивает их за ошейники и шлёпает по мощным головам. Его они тоже не кусают, а лижут ему руки, с облегчением видит Лампёшка. Псы позволяют ему себя отпихнуть, отходят, клацая когтями, к камину и лениво разваливаются на ковре. Так это они так цокали в коридоре прошлой ночью? Самые обыкновенные собаки, самые обыкновенные звери? Не чудища?
– Это мой сын Ленни. – Марта слегка подталкивает парня к Лампёшке. – Пожми ей руку, Ленни. – Парень, заливаясь краской, не двигается с места, и Марта повторяет просьбу, на этот раз погромче. – Ну же, не робей!
Ленни намного выше и крупнее матери, но взгляд у него как у ребёнка. На его щеках уже пробивается щетина, но он страшно застенчив и боится даже поднять на девочку глаза. Тогда Лампёшка сама берёт его большую руку и слегка пожимает её:
– Приятно познакомиться, Ленни.
Дверь за её спиной отворяется.
– Неужели, – сердито ворчит Марта. – Явился-таки!
Человек в кожаном плаще молча усаживается за кухонный стол, подтягивает к себе тарелку и наливает кофе.
– Это Ник. – Марта снимает с плиты кастрюлю и несёт её к столу. – Он вроде и сам разговаривать умеет, но по нему не скажешь. Ник, задержись ненадолго, хочу тебя кое о чём попросить.
Ник размешивает сахар в чашке. Услышал он Марту или нет – поди пойми.
– Это Ама… нет… Эми… Как там тебя?
– Эмилия, – отвечает Лампёшка. – Точнее, э-э-э… Лампёшка, так меня прозвали… – Она хочет сказать «дома», но у неё сжимается горло.
– А вот и перловка.
Марта со стуком ставит кастрюлю на стол и принимается раскладывать кашу.
Ложки дзинькают по тарелкам и позвякивают в чашках. Сидящие за столом отхлёбывают кофе, глоток за глотком. Чавк-хлюп-дзинь – все молчат. В глубине кухни повизгивают во сне псы.
Лампёшка толком не знает, куда смотреть: на чужие лица, на жующие рты, на большие голубые глаза Ленни, которые то поглядывают на неё из угла, то упираются обратно в тарелку. Марта кормит его, как маленького, а заметив, что девочка наблюдает за ними, бросает на неё ледяной взгляд. Лампёшка опять отводит глаза и рассматривает тарелку. Пятна на скатерти. Свою полную каши ложку.
Ну и гадость! Вслух она этого не говорит, но думать – думает.
– Это же перловка! – восклицает у неё в голове мама. – Раньше ты её обожала.
Лампёшка ей не верит. Каша капает с ложки. Как слизь.
– Я каждый день её тебе готовила, когда ты была малышкой, неужто не помнишь? Ну же, попробуй – м-м-м!
Худой мужчина напротив засовывает себе в рот огромные ложки этого варева, каша стекает у него с подбородка. Лампёшка опускает ложку в тарелку. Её желудок на замке, он не хочет эту кашу.
– Надо хоть немного поесть, – не сдаётся мама. – Ну давай же. Наберёшься смелости для нового дня.
«Для первого дня, – думает Лампёшка. – Это только первый день первого года из семи. Каждый день этот завтрак. Эти молчаливые люди. Эти жуткие псы. Эта гадкая каша».
– Ну что же ты? – говорит мама. – Куда подевалась моя храбрая девочка?
Лампёшка сжимает зубы и пытается сдержать слёзы, но одна всё-таки выскальзывает и падает в тарелку.
Кап.
В кухне так тихо, что все вздрагивают от неожиданности.
Ленни разевает рот. Его губа дрожит.
«О!» – показывает он пальцем и тут же начинает всхлипывать вместе с Лампёшкой. От испуга её собственные слёзы тут же высыхают.
– Ах, да что ж такое… – Марта со вздохом ставит чашку на стол. – Вот тебе и на… – Она развязывает салфетку у Ленни на шее и утирает его слёзы. – Приступай уже к работе, девочка. – Ленни шмыгает носом и всхлипывает ещё пару раз. – Ты же посуду хотела помыть?
Лампешка пожимает плечами и, дрожа, кивает. Не то чтобы очень хотела, но с чего-то ведь надо начинать.
– Я тебе тазик выдам. – Марта жестом показывает сыну, что надо высморкаться, и опять оборачивается к Лампёшке. – И поешь хоть немного: наберёшься смелости для нового дня.
Лампёшка поднимает на неё глаза, и Марта не отводит взгляда. Не такой уж он у неё и неприветливый. Потом женщина поворачивается к Ленни, который уже забыл плакать и теперь шлёпает ложкой по тарелке. Каша брызгами разлетается во все стороны. Марта пытается отобрать у него ложку. Это непросто: Ленни – сильный парень, а брызги – это так весело. С другой стороны стола за их борьбой наблюдает Ник. Он засовывает в рот последнюю ложку каши, соскребает с тарелки остатки и встаёт. Слегка подмигнув Лампёшке, он разворачивается и молча выходит из кухни.
– Постой! – кричит Марта ему вслед. – Ник, я хотела… ты должен…
Но его уже и след простыл.
Марта принимается сердито вытирать салфеткой кашу и сопли с лица Ленни. И со стола тоже: еда разлетелась повсюду.
Не самая приятная картина, но Лампёшка всё же съедает ложечку перловки. И ещё одну. Ей становится немного теплее. Пожалуй, вкус и правда напоминает ей о прошлом.
Вёдра и швабры
Так начинается жизнь Лампёшки в Чёрном доме. Один день, другой, третий ползут друг за дружкой, не столько страшные и мучительные, сколько скучные и тягучие.
По утрам, после мытья посуды, Марта вручает Лампёшке ведро, швабру и щётки и показывает, где начинать. Девочка надраивает плитку в длинных, продуваемых сквозняками коридорах.
Дом большой и запущенный, кругом вонь, во все щели врывается ветер, плесень цветёт пышным цветом, так что труд девочки по большей части напрасен. Только отмоешь кусочек пола, как псы тут же проклацают по нему грязными лапами. Лампёшка пока побаивается их, вскакивает и ждёт, пока они пробегут мимо, в сад, гонять крыс. Возвращаются они ещё грязнее прежнего и клацают по плитке обратно в кухню – спать и дожёвывать добычу.
Иногда из кухни выбегает Ленни – поглядеть на Лампёшку и попутаться у неё под ногами. Поначалу он тихонько жался в углу, но потом осмелел и теперь плюхается рядом с ней прямо на мокрую плитку и наблюдает за всем, что делает девочка. Слов его Лампёшка не понимает, но это не беда. Он шлёпает рукой по воде и, бывает, опрокидывает вёдра, но и это не страшно. Вскоре приходит Марта и отводит его обратно на кухню. Там, за столом, Ленни целыми днями возится со старыми газетами. Он разрезает их на кусочки, аккуратно обводя ножницами колонки, пока на столе не вырастает гора из букв и чёрно-белых фотографий, а потом снова складывает из них газету. Если один кусочек слетает на пол или теряется, Ленни ударяется в слёзы. Лампёшка помогает ему искать, это у неё хорошо получается. Она находит даже самые крошечные кусочки, затерявшиеся в пыльных щелях между половицами.
Днём девочке выдают другое ведро и чистую тряпку, и она смахивает древнюю пыль с ламп, карнизов и окон. На тряпку заползают нахальные пауки и карабкаются по её руке наверх, чтобы немного передохнуть, прежде чем браться за новую паутину. Лампёшка обычно не трогает их, иногда они целыми днями перебирают лапками у неё в волосах или за ухом.
Пауки жили и дома, на маяке, и их мягкие лапки её утешают. Лампёшка поёт им паучьи песенки, а вечером выпускает на волю в сад.
В саду она ищет, нет ли среди ветвей и кустов просвета, сквозь который видно море, виден маяк. Но не находит: кусты разрослись, а ветви деревьев достают до неба. Чем глубже в сад, тем непроходимей заросли: они жалят её крапивой, колют шипами ежевики. А в самой чаще – ограда.
«Через такую в жизни не перелезть, – думает Лампёшка. – Если я захочу уйти, как отсюда выбраться?» Прутья ограды высокие, неприступные. Однако вскоре она находит дерево с толстой веткой, которая почти достаёт до заострённых чугунных верхушек. Пожалуй, если осторожно, можно взобраться по ветке наверх, спрыгнуть с другой стороны, авось не расшибёшься, а потом…
Рядом с криком взмывают в небо чайки, и Лампёшка подскакивает от испуга. Она поворачивается и идёт обратно по заросшей сорняками лужайке, которая когда-то была газоном, мимо бассейна, вырытого посреди сада и засыпанного толстым слоем гнилых листьев. Ни в одном из окон Чёрного дома не горит свет. Только там, на самом верху, где торчит небольшая башенка, что-то мелькает. Или ей показалось?
Лампёшка останавливается и внимательно смотрит на башню, но ничего больше не видит. Наверное, это была занавеска или…
«Эта башенка! – вдруг приходит ей в голову. – Вот где должно быть достаточно высоко!»
Может быть, из башни поверх деревьев видно море?
Очень может быть… А если попросить разрешения, ей наверняка позволят сходить проверить. Почему бы и нет?
Лампёшка шагает дальше, на душе у неё полегчало.
Внизу, на кухне, зажигается свет. На столе уже, верно, дымится перловка – Марта редко готовит что-то другое. Девочка вздыхает.
Чудовище видит её из окна башни: белое пятнышко на тёмной траве. Оно провожает девочку глазами до крыльца и соскальзывает с подоконника. Оно не знает, кто это был, и ему наплевать. Чудовищу хочется есть.
