Антология
Кружение незримых птиц
«Хочу скорее в ноосферу…»
Хочу скорее в ноосферу
За струйкой дыма светло-серой,
Умчусь бумажным человечком,
Сгорев в огне пасхальной свечки,
Сквозь крышу, в небо, в постоянство,
Вдыхая время и пространство,
Подальше от переживаний,
Любовей, разочарований,
Туда! К фантазиям, идеям,
Героям, гениям, злодеям…
Там вместе все, что не совместно,
Едино все и, если честно,
Никто не думает о Вечном
И не стремится с каждым встречным
Вступать в полемику пустую
О смысле жизни, ибо всуе
Мы столько раз пытались тщетно
Его найти, что незаметно
Дошли до «жизни после смерти»,
А в ней, конечно, уж поверьте,
Нет ни вопросов, ни ответов,
Ни правил, ни авторитетов;
Ну разве только Аmadeus…
Хоть я давно уж не надеюсь,
Что Lacrimosa не напрасна,
Что звуки могут быть прекрасны,
Вода чиста и люди братья,
Любовь – не то чтобы занятье,
А все-таки огонь желанья,
В котором я без колебанья
Сгорю и – прямо в ноосферу
За струйкой дыма светло-серой.
«Рядом с девушкой в шубке из крашеной норки…»
Рядом с девушкой в шубке из крашеной норки
На февральском морозе, не чуя конечностей,
В безнадежной тоске по трамваю восьмерке
Думать не о чем, кроме как о бесконечности.
Вероятней всего, что по чьей-нибудь шалости,
По халатности, глупости или по беспечности
Восьмерка набок упала от усталости
И стала символом бесконечности.
Бесконечность «до» и бесконечность «после»,
Разделенные ожиданием восьмерки трамвая,
Стремительно сближаются и встречаются где-то возле
Креста или камня у дорожки, с края,
Без ограды, под той стареющей липой,
Что изредка слышит нарушающий молчание
Звук, что-то между вздохом и всхлипом,
Застревающий между суффиксом и окончанием
В слове «единственный», которое снежинке тающей
Влажно шепчут красивые красные губы,
Сложенные в знак бесконечности и мерцающие
Из плотно запахнутой норковой шубы.
Два рисунка в зеленых тонах
№ 1
Проспект Победы врезался в зелень леса,
Как нож маньяка в плоть невинной жертвы.
И с каждым годом он проникал все глубже,
Чтоб лес зеленый даже не пытался
Стоять стеною на пути прогресса.
Ведь это так разумно, потеряв немного
Во времени, выигрывать в пространстве,
Поскольку места вечно не хватает,
А времени конца пока не видно.
Хотя недавно с неподдельным интересом
Один настойчивый лохматый сумасшедший
Преследовал строителей проспекта
Вопросами: не правда ли, что время
Кончается как раз за этим лесом?
№ 2
Увы! Но яблоко по имени Земля,
Благоуханное, зелено-голубое,
Покрылось плесенью цивилизации.
Ее гнилые пятна с каждым годом
И с каждым днем распространяются все шире,
И только Апокалипсис способен
Остановить необратимые процессы.
Но после этой термообработки
Для всех любителей печеных яблок
Настанет век сплошного изобилья!
Они, любители, съев с аппетитом мякоть,
Оставят разве что сухой огрызок
Назло проклятым инопланетянам.
Хаос
Говорят, что раньше везде был хаос.
Думаю – это абсолютная правда.
Возможно, я и не прав, да
Как проверишь? Хоть я и пытался, каюсь.
Хаос, скажу вам, это отличная штука —
Ни на столе будильника, ни в кармане мобильника,
И даже за дверцей холодильника
Слегка подмороженный хаос. А ну-ка
Сравним это с такой ситуацией, к примеру,
Когда все распланировано сознательно,
Вроде бы и не этого хотел Создатель, но
Точно никто не знает, примем на веру.
В хаосе не найти даже сигарет.
Это грустно, но есть свои маленькие радости,
Потому что нет ни злобы, ни зависти, ни всякой гадости,
Чему завидовать? – ни у кого ничего нет.
В хаосе нет ни богатства, ни роскоши, ни даже денег,
Там ничего не найдешь, даже веник,
Убрать мусор и все, что со вчера осталось.
Да и какой мусор? – ведь это же хаос!
Ты думаешь, что один в хаосе гуляешь,
А тебя там уже любят и ждут – здрасьте.
Наверное, это и есть счастье,
Когда тебя ждут, а ты и не знаешь.
Ты уже привык к одиночеству,
Что зовут тебя чаще не по имени, а по отчеству,
Ты думал, что любовь это Божья милость,
А вот тебе пожалуйста – в хаосе, а случилось.
Ощущение от хаоса бывает двоякое,
Там тебе и смешное, и великое, и мелочь всякая,
Там любовь и ненависть – все смешалось.
Чему удивляться? – ведь это же хаос.
Там болтается много всякой всячины.
Это бывает довольно опасно:
Хорошо, если попадет не в глаз, но
А если в глаз? – зрение наполовину утрачено.
А если ты вообще – ни сном, ни духом,
Просто расслабился – можешь натолкнуться
На что угодно или не успеть увернуться,
Тогда извини – земля тебе пухом…
Упакуют тебя, аккуратно зароют,
Ты лежишь и думаешь: что же это такое?
Чего ради я здесь скукой маюсь?
Неужели навсегда закончился хаос?
Не волнуйся, не расстраивайся – хаос вечен
В отличие от тебя, так не будь же занудой,
Попробуй реанимируйся, выберись отсюда,
Подлечишь голову, зрение, печень,
Приведешь мысли в порядок, точнее в хаос,
Приоденешься, побреешься, назад обернешься,
Увидишь себя в зеркале и ужаснешься —
Ну тебе в прошлой жизни и досталось!
Но никто не заметит, что с тобой сталось,
Может, только сочтут тебя слегка сумасшедшим.
Не забывай, что в хаосе все смешалось,
И времена тоже – будущее с прошедшим.
В хаосе все зыбко и неабсолютно,
Ты не знаешь, было что-то или показалось?
Если тебе тихо, надежно и уютно —
Это что угодно, но только не хаос.
Попробуй-ка головой вниз,
Пораскинь мозгами и так, и эдак,
Согласись, что жизнь происходит из
Хаотических встреч молекул и клеток,
Из детского лепета, букв и звуков несмелых,
Движений робких по холсту кисти,
Из хаотического падения снежинок белых
На хаотически опавшие осенние листья…
«Тщеславие – условие прогресса…»
Тщеславие – условие прогресса.
Мне это ясно, как простая гамма,
А также ясно: если sexy-дама
Во мне не вызывает интереса
(При этом видно – дама полигамна),
Случилась не трагедия, не драма,
А просто с ощутимым перевесом
В борьбе прогресса с фактором старенья
Победу одержал, увы, сильнейший,
И никакие травы и коренья,
Проказницы и опытные гейши
Не остановят вечную программу.
Мне ясно видно, как простая гамма
Дошла до верха, топая ногами,
Там развернулась и, соря деньгами,
Ломая клавиши, сползает вниз.
«Волею случая брошенный в Реку Времени…»
Волею случая брошенный в Реку Времени
С обрыва, с моста, с порога, но только не в прорубь,
Помню, было тепло барахтаться с древними
Евреями, шумерами и прочими, прежде чем голубь
Взмахнул крылом над песком благодатного берега,
Замеченный девочкой смуглой, уставшей от бега.
Она подняла белоснежное перышко бережно:
Не это ли голубь, который однажды с Ковчега
Умчался искать горизонт за розовым облаком?
Но, вспомнив, как ветхо преданье, она улыбнулась…
Река протекала поблизости, рядом, около.
Река зашумела, ускорилась, будто проснулась.
Я плыл, легко скользя, отдавшись течению,
Ни сесть на мель, ни уйти за поля страницы
Мне не грозило. Я весь погрузился в чтение.
Я был читателем книги, где камни и лица
Смешались и, став барельефами, бились о стены
До́ма, возникшего вверх по теченью для сына
Девочки смуглой. Теперь там живут только тени,
Место, где был огонь, давно остыло.
Река бежала все дальше, вперед от истока,
Я слышал, кто-то шептал незнакомой речью,
Что время лукаво – река бежит с востока,
Но мне казалось – восток бежит навстречу.
Я плыл между строк, среди букв и неясных знаков,
Писанных, как всегда, по воде вилами,
Минуя поля неизвестных цветов и злаков,
Затоптанных волей вождей с надутыми жилами.
Река текла все быстрей, миллионы в экстазе
Кидались в нее, словно свиное стадо.
Река постепенно смешалась с кровью и грязью.
Река торопилась, река текла к водопаду.
Я вынырнул лишь на мгновенье вблизи устья,
Где мост, ставший опять Благовещенским, рядом
Сфинксы, и девочка смуглая смотрит с грустью
Вослед белой голубке, пытаясь взглядом
Ее вернуть. Вернуть туда, где река
Текла ручейком прозрачным меж яблонь и вишен.
Но волею случая я пока здесь. Пока!
Ведь шум водопада все ближе и ясно слышен.
«Блуждаю в паутине непонятных слов, но…»
Блуждаю в паутине непонятных слов, но
Чувствую, что слово всякое условно,
Слова неясны, зыбки, беспредметны, словно
Буквы. «Напоминают мне оне, – цитирую дословно, —
Другую жизнь…», где все как будто «за» беспрекословно,
Хотя разделены имущественно и сословно.
В системе букв и слов важнейшее искусство, безусловно,
Искусство стать глухим и напрочь все забыть.
Не надо нервничать, дышите ровно,
Вопрос извечный, гáвно или гóвно,
Неразрешим, как «быть или не быть».
Деревянная лошадка
Деревянная лошадка
Убежала в поля.
Видно, ей пришлось несладко,
Больно терла петля
И разодрано копыто.
Натерпелась сполна.
Но теперь все позабыто —
Наконец-то она
Не качалка, не каталка,
А свободный рысак,
И ни шатко и ни валко
Скачет рысью, да как
Грациозно, как игриво
В ковыле поутру.
Шелковисто вьется грива
На весеннем ветру.
И не страшен ей нисколько
Ни пинок, ни обман,
Ни забвенье, ни помойка,
Ни холодный чулан.
И неистовый наездник,
Тяжеленный, как слон,
Безвозвратно канул в бездне
Всех прошедших времен.
«Здравствуйте, доктор! Скажите, пожалуйста…»
Здравствуйте, доктор! Скажите, пожалуйста,
только негромко, шепните на ушко,
должен ли я, принесенный аистом,
верить чужой равнодушной кукушке?
Должен ли я, позабыв о беспечности,
верхнюю в страхе кусая конечность,
твердо решивший остаться в вечности,
думать о том, как отсрочить вечность?
Доктор, как справиться с нервными тиками?
Как не ругнуться на имя «Володя»?
И почему оглушительно тиканье
старых песочных часов на комоде?
Доктор, я знаю, вам жаль пациента.
Он вам никто, не друг, не приятель.
Он вынул все, до последнего цента.
Он расплатился. Он вам неприятен.
Вы мне сказали как-то: «Блажен
считающий дни не с конца, а с начала…
Время прощаться…» Я начал с женщин,
С первой с конца. Но она молчала,
словно меня не заметила. Матом
только подумала что-то. Похоже,
доктор, вы – патоло́гоанатом,
судя по цвету моей кожи.
Доктор, простите, вы умная женщина.
Можно ли, доктор, спросить вас про это?
Можно ли старый анамнез сжечь и на
Следующий день проснуться поэтом?
Сказан печальный диагноз на «с» без
тени сомнения в ласковом голосе.
Редкий мужчина на острове Лесбос
выучит гамму всю, от «до» до «си»,
чтобы сыграть ее вам на прощание,
доктор, под грохот полуденной пушки,
сгорбиться и, затаив дыхание,
ждать приговора часов с кукушкой.
«На некотором удаленье…»
На некотором удаленье,
на расстоянии плевка,
На несколько ступеней выше… Или ниже…
В надежде, в раздраженье,
в ожидании кивка,
На станции Девяткино или в Париже,
В желании бежать скорее прочь
или бежать навстречу —
Неясно, если бег в густом тумане,
К тому же за окошком ночь,
мерцают свечи,
На почве ревности или по пьяне
Смешалась кровь с любовью? Или это
Не стон, но озвучание зевка?
И впрямь, не нужно пистолета
На расстоянии плевка.
«Он, как любой гражданин Мира…»
Он, как любой гражданин Мира,
Ездил на машине любимого цвета,
Имел небольшую, но свою квартиру,
Боялся и ждал Конца Света.
Он красавцем особым не был,
Не был во лбу семи пядей,
Он не хватал звезд с неба,
Но все искал, по сторонам глядя,
Смысла вещей и причин тайных,
Сущности жизни и Мирозданья,
Решенья вопросов фундаментальных,
Словом, того, что почти все знают.
Его осенило вдруг и внезапно,
На кухне, за завтраком, утром, в халате,
Может, в философии он и слаб, но
Какая мыслища! Вот те нате!
Он не успел даже съесть котлету
И запить глотком свежего кефира…
КАЖДАЯ СМЕРТЬ – КОНЕЦ СВЕТА,
КАЖДОЕ РОЖДЕНИЕ – СОТВОРЕНИЕ МИРА.
Он был так потрясен этим,
Что о чудесном своем озаренье
Сразу захотел рассказать детям,
Но их у него не было, к сожаленью.
Но зато у него были две бабы,
Брюнетка и блондинка, натуральная, он уверен,
И где бы он ни был и ни ехал куда бы,
Он всегда и везде был им верен.
Конец Света – это весьма неприятно,
И тут уж совсем даже не до смеха,
И жизнь коротка, чтобы было понятно,
Примерно, как от крика до эха.
Если с неба, из голубого эфира
Крикнуть громко, на всю планету,
Ничтоже сумняшеся: Сотворение Мира!
Эхо ответит: Конец Света…
И он торопился жить с кайфом,
Любил выпить пива с цыпленком карри,
Зимой он отдыхал с брюнеткой в Хайфе,
Ну а летом с блондинкой в Сыктывкаре.
Как-то на пути туда или оттуда,
Летя в самолете большом и железном,
Он все думал, что самолет – это чудо,
И знал, что сверху и снизу бездна.
Он попросил принести газету
И спрятал в сумку томик Шекспира…
Каждая смерть – Конец Света,
Каждое рождение – Сотворение Мира…
Это случилось, как удар током,
Наверное, в моторе сломалось что-то,
Самолет круто повело боком,
А потом резко бросило в штопор.
Он падал вниз, как с души камень,
Он был спокоен, не распускал сопли,
Он не хватался за воздух руками,
Он не слушал рыданья и вопли,
Он не думал о Сотворенье Мира,
Он не боялся Конца Света,
А только шептал: прости, Мирра,
И повторял: прощай, Света…
Круги на воде разбегались долго,
Гадать да рядить почему – поздно,
Если честно, была еще Ольга,
Но эпизодически, несерьезно.
Он не заметил Конца Света,
Только слышал, как чайка кричала:
Дескать, мир вечен, пока, мол, есть дети,
И вообще нет ни конца, ни начала.
Пенять на судьбу не очень красиво,
Совсем не плохо уйти к рыбам,
Несут пузырьки из глубины синей
Метафизическое «СПАСИБО».
Он растворился во всем мире,
И потому до Конца Света
Слух его будет ласкать лира
Неоцененного поэта.
Разочарованье
И все-таки нельзя быть понятым при жизни!
Не так ли?
Тем более, когда ты родился философом или поэтом.
Споткнувшись наверху и кубарем по лестнице скатившись вниз,
ни Капли
Не ударившись при этом,
Я это ясно осознал.
Какая странная удача!
И почему я раньше не бежал
Из этого вертепа,
Хотя прекрасно понимал,
Что мысли и слова напрасно трачу,
Что выглядит все это глупо и нелепо,
Что это общество совсем не для меня,
Что не желаю этот бред ни слушать, ни терпеть,
И дружбу крепкую изображать не буду более ни дня,
Как говорит один шутник: «eще мы будем посмотреть»,
Какая у кого харизма
И чья рифмуется скорее с клизмой,
Чем с коллаборационизмом,
В котором мои прежние друзья меня так рьяно обвиняли,
Пока какой-то толстый вундеркинд
Пытался что-то буйно на рояле
Изобразить, давя на все педали,
Набором диким параллельных квинт.
Возможно, мой уход им показался пошлым,
Но мне плевать!
И вообще пора бы поменять
Или закрыть всю эту тему,
Оставить в прошлом
И мысли снова привести в систему.
Итак:
Мои приятели – предатели и быдло,
Какое может быть еще названье?!
А впрочем – какой пустяк!
Ведь это было
Всего лишь РАЗОЧАРОВАНЬЕ…
Я просто больше никому не верю.
Но, громко хлопнув, уходя, парадной дверью,
Я вспоминаю, что еще довольно молод,
Вдыхаю с наслаждением вечерний холод
И, наконец решив про все забыть,
Стараясь ненароком в лужу не ступить,
В коротком клетчатом пальтишке
Бегу за бабушкой вприпрыжку.
«Женщина, не выговаривающая буквы…»
Посвящается К. А.
Женщина, не выговаривающая буквы
«Эл» и «эр», по имени Клара,
Обладательница глаз, волос, рук, вы —
зывающих зависть, надежду, Старо —
Невский, угол Дегтярной, коммуналка,
Одиннадцать метров, окно во двор,
Высокий четвертый этаж, жалко,
Что без лифта, а в общем, с тех пор
Как провели горячую воду,
Стало вполне сносно, и даже
Соседи, хотя не здоровались сроду,
Стали говорить «здрасьте», однажды
Помогли, пусть и за деньги, убрать в туалете.
Они нуждаются. У них дети.
Женщина, не выговаривающая «эл»
И «эр», в далекой молодости была
Очень красива. Профессор хотел,
Чтоб она иногда с ним спала.
Он был ее куратор,
И она могла защитить кандидатскую.
Он пригласил ее в театр,
Но она поняла эту дурацкую
Затею и ушла с антракта.
В общем, не сложилось как-то.
Женщина, не выговаривающая «эл» и «эр»,
Всю жизнь, до пенсии, работала заведующей
В библиотеке ДК имени Дзер —
жинского и долго была следующей
В очереди на получение отдельной
Квартиры, но далеко от работы,
Где-то там, в районе Удельной,
Но в последнее время что-то
Стала сомневаться, «привычка графская»
Жить в центре, к тому же не надо
Толкаться в транспорте, ведь Полтавская,
Для тех, кто не знает, совсем рядом,
И все менять надо едва ли.
Правда, квартиру так и не дали.
Женщина, не выговаривающая «эр» и «эл»,
Прочла все книги, что стояли на полках,
И всех писателей, кто успел
К тому времени что-нибудь написать, столько
Книг, что хватило бы, пожалуй, на сто
Жизней, книги для нее были
Радость, боль, любовь, восторг…
Однако в их число не входили
Ромен Роллан и Гюстав Флобер.
Она не выговаривала «эл» и «эр».
Она знала, что на свете случаются
Любовь, нежность, дети и прочее,
Но с ней не случилось, и дурью маяться
Поздно. Правда, иногда, ночью,
Она выла и кусала губы,
Стараясь, чтобы никто не слышал.
На вопросы соседей отшучивалась грубо
И следующей ночью выла тише.
Минутная слабость – с кем не бывает?—
У нее все есть, друзья, книги.
Все хорошо. Иногда приезжает
На пару дней племянник из Риги.
Она все читала и все знала.
Все – это не так уж мало.
Женщина, не выговаривающая «эл» и «эр»,
Была настроена весьма патриотически.
Ее родиной был СССР,
Пока ей не сказали про «историческую
Родину», где проживают лица
С ее лицом. Она хотела,
Надо сказать, побывать за границей,
Но было страшно, и она не смела
Даже пытаться. А потом, когда стало
Можно, почему-то не было денег.
Ну и ладно! Из книг она все знала.
Словосочетание «Лазурный Берег»
Она произносила так мило,
Что, слушая, просто хотелось плакать.
Сама она не плакала. Никогда. Говорила,
Дескать, не любит «разводить слякоть».
По воскресеньям – клецки из манки,
По вечерам – сигареты «Прима»,
Часто болела, кашель, банки,
Доктор велел сменить климат.
Он ей сказал: «Просто нонсенс,
Что вы еще живы. Мне неприятно,
Но ваши легкие похожи на Солнце —
В них, как на Солнце, одни пятна».
И она исчезла, не попрощавшись, зная,
Что никто особо не огорчится. Вроде бы
Кто-то сказал, что будто бы в мае
Ее видели на «исторической родине»,
Что будто бы она жива и здорова,
Хорошо выглядит и совсем не меняется,
И даже будто бы курит снова.
А дальше ее следы теряются.
Просто, видимо, она не смогла
Позвонить откуда-нибудь оттуда, из Беэр —
Шева, и сказать: «Я умерла»,
Поскольку не выговаривала «эл» и «эр».
Слева от калитки, лицом на восток,
Женщина-недосказанность, женщина-загадка.
На камень, вкопанный в желтый песок,
Садится птица и поет сладко
Для обитателей небесных сфер,
Не выговаривая «эл» и «эр».
Мария Лебеденко
г. Москва
Родилась в городе Орле, но сейчас живет в столице. Окончила факультет журналистики МГУ им. Ломоносова. Пишет прозу и стихи для удовольствия и для всех, кто готов читать, – считает, что в наше время блогов и бесконечного количества текстов в Интернете внимание читателя уже большая награда автору. Публикуется в Сети.
Из интервью с автором:
Эта история появилась после того, как где-то на просторах Сети мне попалась чудесная легенда (то ли литовская, то ли эстонская) про эту-самую-леди с этим-самым-шарфом и про смекалистого кузнеца, который оторвал ей сей аксессуар створкой окна.
У кузнеца после этого жизнь сложилась хорошо, а вот у всего города, который посетила леди, – не очень. Кто же она такая – думаю, читатель поймет сам.
© Лебеденко М., 2018
Леди с красным шарфом
Как спелые плоды не знают на земле иного страха, чем страх упасть.
«Рамаяна»
Я хорошо помню тот день, когда впервые встретил ее.
На Мессину опускался вечер, тихий и теплый; густой осенний воздух Сицилии ложился на плечи подобно драгоценной мантии. Со стороны порта долетал крепкий, свежий запах моря, на тесных, скрученных узлом улочках он боролся с удушливой вонью человеческого жилья и нечистот.
Без какой-либо определенной цели я блуждал по городу; камни мостовых выгибали покатые спины и ложились мне под ноги, навевая мысли о давно прошедшем. Отзвуки древних войн все еще слышались здесь – и сухой стук копыт греческих скакунов, тянущих легкие колесницы, и тревожный гул бронзовых щитов. То, что сгинуло навсегда; то, что никогда не сгинет; давно умершее и вечно живое в памяти людской.
Я поднял голову и обнаружил, что мои мечты привели меня к церкви Санта-Мария Алеманна. Начинало темнеть, и я совсем было хотел повернуть назад, чтобы до темноты добраться домой (в то время в Мессине я жил у хорошего друга; историк, постоянно погруженный в свои книги, он едва ли замечал неудобства, связанные с пребыванием столь неряшливого гостя, как я). Где-то за моей спиной хлопнула створка окна: невольно обернувшись, я встретился взглядом с молодой девушкой, которая медленно брела вниз по улице; верно, погруженный в свои размышления, я не заметил ее раньше.
На вид ей было лет семнадцать; с первого взгляда ее можно было принять за итальянку, однако бледное даже в таком жарком климате лицо с тонкими, изящными чертами выдавало в ней уроженку севера. По моде туго закрученные, закрывающие уши косы прелестного пепельного цвета были перевиты лентой, такой же черной, как ее дорогое платье. Но внимание мое привлек удивительной яркости красный шарф, который незнакомка свободно накинула на плечи; концы его чуть трепетали на мягком вечернем ветру. Можно было подумать, что это идет вдова, которой приличия предписывают носить траур, но сердце не слишком скорбит о потере. Однако голова ее была непокрыта, как у незамужней; в такой поздний час шла она совершенно одна, без слуг. Заинтересованный, я сделал шаг навстречу; девушка, увидев меня, остановилась, вопросительно наклонив голову.
– Юной особе не следует ходить одной по этим улицам так поздно, – как можно приветливее сказал я, кланяясь. Мне не хотелось, чтобы она подумала обо мне как об одном из тех сладострастников, которые бродят по ночам в поисках доступных женщин.
– О, я всегда хожу одна, – она открыто и спокойно посмотрела мне в лицо; красный шарф делал ее глубокие синие глаза еще ярче. – Мне нечего бояться.
– Позвольте не согласиться с вами, синьора. Мессина, вне всяких сомнений, прелестный город, но все же по вечерам здесь бывает неспокойно, особенно для знатной дамы.
Я заметил, что на поясе у нее вместо кошелька висят простой деревянный гребень и маленькая метелка, сделанная из каких-то высушенных трав; в который раз удивившись странностям моего случайного знакомства, я вызвался проводить прелестную одиночку туда, куда ей будет угодно.
– Не утруждайтесь, синьор, благодарю вас, – отвечала она с внезапным смехом. – Я направляюсь в порт; вы же, насколько я успела заметить, шли в другую сторону.
– Порт? – изумленно переспросил я. – Что за дела могут быть у столь прелестной синьоры в подобном месте?
– Дела крайней важности, – тонко улыбнувшись, сказала она. – Поверьте, синьор, они не терпят отлагательств. Нам же с вами пока не по пути.
В ее последних словах мне почудилось какое-то тревожное предупреждение; несмотря на теплый вечер, я ощутил, как холодок пробежал по моей спине. Однако я тут же отогнал от себя непрошеные мысли, чтобы попрощаться с загадочной девушкой в самых учтивых выражениях. Она подала мне на прощанье руку; тонкие пальцы ее пахли дымом, когда я наклонился, чтобы поцеловать их. В последний раз улыбнувшись, она развернулась, чтобы уйти: внезапный порыв октябрьского ветра высоко взметнул концы ее красного шарфа, и на какой-то миг они показались мне бушующим пламенем огромного костра.
* * *
Путешествие мое не заладилось; из-за печальных событий все порты оказались закрыты, и я, опасаясь тревожных вестей из дома, принужден был ехать через континент. К середине января я прибыл в Орвието; при других обстоятельствах я бы, несомненно, пленился этим до крайности живописным городком. Однако же время безжалостно подгоняло меня: уже на рассвете я должен был отправиться на север.
Впрочем, даже столь торопливого и невнимательного путника встретили здесь тепло: еда на постоялом дворе была вполне сносной, а вино – молодым и сладким, словно поцелуй. Пока искали свежих лошадей, я, стремясь отогнать черные мысли о том, что оставил позади, то и дело прикладывался к живительной влаге, пока в голове у меня не стало шуметь, как на море в ненастный день.
Я вышел во двор; порыв холодного ветра наотмашь ударил по щеке, и мир снова стал ясным. На высоком южном небе зажглись первые звезды; я смотрел на них и думал о том, сколь мало значат смертные перед лицом небесных светил. Да, правы те доктора, которые порицают веру в зодиак и чтение судеб: вечным звездам нет дела до людей, слабых и порочных; из праха мы вышли и прахом станем, а они все так же будут светить с ночного неба, высокие и бесстрастные.
Так стоял я, раздумывая одновременно ни о чем и обо всем на свете. Стало холодно; ветер подул сильнее. Лошадей моих все не было, и потому я решил пойти в конюшни, чтобы поторопить нерасторопного слугу.
Там было до странности тихо; я подошел ближе, и в свете единственного фонаря проступил тонкий женский силуэт. Сердце мое дрогнуло, когда я увидел знакомый красный шарф, в неверном свете мерцавший, как свежая кровь.
Первый порыв мой был – уйти. Все эти месяцы я хранил в шкатулке памяти ту случайную встречу, которая, как это обычно и бывает, со временем успела подернуться романтическим флером; теперь же я вдруг испугался, что очарованные воспоминания мои будут разбиты действительностью. Ее спокойный голос, смелый взгляд, ее тонкие черты и речи, загадочные, как темные речные воды – все это не раз воображал я во время моего странствия; однако же я и думать не мог, что так скоро повстречаюсь с ней вновь. Тень моя, длинная и узкая, как кинжал, упала на ворота конюшни. Девушка обернулась; на ней было все то же черное платье, которое она носила на Сицилии. Некоторое время она молчала, верно, всматриваясь в темноту, из которой я пришел; длинные ее пальцы сжали у шеи красный шарф. Затем она окликнула меня, так спокойно, словно мы только вчера расстались:
– Синьор!
С поклоном я подошел ближе. Дыхание мое смешалось, и я напрасно старался выглядеть спокойным. Она же, как и тогда, протянула мне руку и улыбнулась; я не мог понять, что скрывалось за ее улыбкой.
– Я не надеялся, что увижу вас вновь, синьора, – сказал я, наклоняясь для поцелуя. – Вы теперь еще прекраснее; впрочем, простите меня за эту вольность, мы почти не знакомы.
– Пустое, – отвечала она все с той же улыбкой. – Благодарю. Не думала, что встречу вас здесь; зимой север этой страны и вполовину не так живописен.
– Боюсь, теперь я путешествую не для удовольствия; вы ведь, вероятно, наслышаны о событиях в Мессине.
Она как-то странно поглядела на меня; взгляд ее стал далеким, словно она прозревала какую-то тайну, скрытую от глаз прочих людей.
– Да, я слышала о Мессине, – медленно сказала она. – Вот что принудило вас уехать, синьор?
– А вы сами разве не бежите этой напасти?
– Мне нет нужды бежать.
Игра в загадки порядком утомила меня; ее слова таили в себе бездну смыслов, мне недоступных. Некоторое время мы стояли на январском ветру, не говоря ни слова. Моя прелестная знакомица накинула свой красный шарф на плечи от ночной прохлады; он струился с них, как пара кровавых крыл.
Ворота конюшни заскрипели: конюх, дюжий малый, вывел на двор роскошную белую кобылу; пар от ее ноздрей облачками улетал в бархатное небо. Она перебирала ногами, словно в танце.
Я кивнул в сторону благородного животного:
– Это ваша?
– Что ж, если так? – собеседница моя подошла к кобыле и взяла ее под уздцы. Конюх, верно, ждал награды за свою работу, но она лишь дотронулась до его плеча и тихим голосом что-то сказала; отпрянув, тот поспешно скрылся.
Мне не хотелось, чтобы она уезжала так скоро; пожалуй, чересчур поспешно я выпалил:
– Если это ваша лошадь, то она хороша; пожалуй, в самый раз для путешественника… или путешественницы как вы, синьора.
Она рассмеялась:
– О, но ведь вы правы: я много путешествую.
– Нет ничего лучше странствий; познавать мир, его бесконечные красоты. Когда-то я грезил, что своими глазами увижу чудеса Индий и Сереса.
– Когда-то?
– Вы правы; пожалуй, грежу и сейчас. Впрочем, этому уже не суждено случиться.
– Некоторым мечтам лучше оставаться мечтами, синьор, – она посмотрела мне прямо в глаза, и я почувствовал, что падаю. – Я бывала и в Индиях, и в Сересе, и смею вас уверить, что большая часть небывалых чудес этих земель – лишь пустые россказни.
– Вот как? – сказал я, про себя удивившись, что такая молодая девушка странствовала до самого края света; впрочем, все в ней было слишком удивительным, чтобы это оказалось неправдой. – Что ж, там вовсе нет необычайного?
– Отчего; путешественник найдет там много достойных внимания вещей. Что до псоглавцев и кровожадных бифэнов – их нет.
– Очень жаль; пожалуй, мир был бы интереснее, не окажись они выдумкой. В таком случае, что же там есть?
– О, то же, что и везде – несчастные люди, – с внезапной горечью сказала она.
– Разве все люди несчастны?
– Да, все, синьор, – она снова сжала у горла свой красный шарф, словно защищаясь. – Вы держитесь на плаву, потому что живете надеждой, что после плохих времен наступит золотой век; но плохие времена несут за собой худшие, и ничего не меняется под звездами.
– Вы слишком печальны для вашей юности, – сказал я, стремясь обратить все в шутку; с трудом мне удалось скрыть, как на самом деле я потрясен ее словами.
С неожиданной холодностью она взглянула на меня; узкое лицо ее сделалось жестким, и я понял, что сказал лишнего. Поспешно принес я извинения в собственной неучтивости; я страшился хоть чем-нибудь оскорбить ее. Мало-помалу глаза ее оттаяли; в последний раз она улыбнулась и легко вскочила на лошадь.
– Что ж, прощайте, синьор. Я направляюсь в Испанию – боюсь, нам все еще не по пути.
– Надеюсь, когда-нибудь мы все же разделим один путь.
– Не желайте этого, – серьезно ответила она и тронула кобылу; та сразу сорвалась с места, словно еще один порыв ветра. Красный шарф взметнулся за ее плечами, развернулся диковинным змеем.
Я смотрел вслед всаднице до тех пор, пока ночная тьма не поглотила ее окончательно; дольше всех было видно белую кобылу, что призрачным пятном плыла среди теней. В конце концов исчезла и она.
В странном расположении духа я вернулся на постоялый двор; мне было и радостно, и горько. Встреча эта взволновала меня больше, чем я мог себе представить, так что я даже не сразу спросил у хозяина о свежих лошадях. Мне ответили, что лошадей, вероятно, не будет до утра: конюх внезапно заболел. Решив, что ленивый малый запил, я попросил себе комнату; лишь на рассвете мне наконец удалось заснуть.
* * *
В иное время ехать через Францию мне было бы небезопасно; успехи нашего храброго принца на севере отозвались у простого народа глухой ненавистью ко всем жителям острова. Даже временный мир между монархами не мог утишить этой злобы: любой, кто носил английское платье, рисковал головой всюду, от Бриансона до Конфлана.
Нынче, впрочем, было не то; перед лицом ужасной напасти старые споры поблекли и забылись. На проезжих, правда, и сейчас смотрели недобро, но уже по другой причине: никто не знал, какое зло несет с собой чужак, от чего он бежит и что скрывает.
Я же, хоть и спешил изо всех своих сил, много позже Вознесения едва ли добрался до окрестностей Парижа. В иных деревнях (справедливо рассудив, что не стоит испытывать судьбу понапрасну, я избегал больших городов) приходилось ждать по неделе, а то и больше; лошадей было решительно не достать, а там, где они еще остались, хозяева заламывали такую цену, что моих скудных запасов не хватило бы даже на пару копыт. Между тем я принужден был спешить; в Кале я надеялся разыскать одного из своих старых друзей, капитана прекрасного крепкого кога. Пожалуй, я смог бы уговорить его взять меня на борт, однако для этого мне необходимо было добраться до побережья самое позднее к середине лета; опасаясь той кары Божьей, что ползла все дальше и дальше по континенту, многие моряки уже пересекли пролив. Они верили, что за соленой водой будут в безопасности; англичане же встречали каждый корабль в великом страхе. Ходили слухи, что порты Мелькомба и даже самого Лондона скоро закроют; тогда бы положение мое стало безвыходным. Подгоняемый таким образом, я делал все возможное, чтобы добраться до родины насколько возможно быстрее; в самую жаркую пору года прибыл я в Ардр, откуда было рукой подать до моей цели.