bannerbannerbanner
Королева брильянтов

Антон Чиж
Королева брильянтов

Полная версия

Толстяк развел руками над накрытым столом.

– Как видишь, братец.

– Я так и знал. Пустая болтовня. Зачем ему понадобилось?

– Спросим, строго спросим.

– Здравствуй, Викоша, – робко сказала блондинка.

Ей ответили небрежным кивком.

Дама, заказавшая кофе, видела все. Она наблюдала старательно, сама не зная зачем. Впрочем, было в этих незнакомых господах нечто, что сильно ее интриговало. Настолько сильно, что она немного позабыла, для чего здесь находится.

8

Карта была развернута. Эфенбах склонился, сосредоточив на лице всю мудрость, на какую был способен. Чтоб всем было понятно, что он не имеет ни малейшего представления, зачем это делает. Лелюхин с Кирьяковым последовали его примеру. Даже Актаев нашел щелочку, чтоб протиснуться. Со стороны происходящее удивительно напоминало знаменитую картину «Совещание в Филях». Правда, Эфенбах на Кутузова не претендовал, а у Пушкина, как лучшей кандидатуры на роль полководца, не имелось черной повязки на глазу. В остальном же…

– Начнем, господа, отсюда, – палец Пушкина уперся в черный квадратик в Охотном Ряду с надписью «Большая Московская». – Две недели назад здесь был ограблен купец из Нижнего. Вот этой красоткой, – Пушкин не поленился предъявить первый рисунок из блокнота.

– Хороша, – сказал Лелюхин.

– Стерва, – заметил Кирьяков.

Эфенбах ничего не сказал, только зло шикнул. Он по-прежнему не понимал, что происходит.

– Десять дней назад, вот здесь, – Пушкин указал на угол Лоскутного переулка и Тверской улицы, – в гостинице «Лоскутной» лишился брильянтового перстня и кошелька с наличностью купец из Казани…

– Обвели, как ребенка, – вставил Лелюхин.

Пушкин показал следующий эскиз.

– Стараниями вот этой барышни. Неделю назад вот здесь, на Театральной площади в гостинице «Континенталь», купец из Киева расстался со шкатулкой драгоценностей, которую вез домой. «Помогла» ему вот эта дама, – Пушкин перекинул очередной лист.

– Откуда они только берутся?! – не удержался Кирьяков.

– Со мной бы такой фокус не прошел! – вдруг отчаянно заявил Актаев. Все дружно глянули на него. Юноша зарделся, ему стало стыдно.

– Ничего, Васенька, послужишь – привыкнешь, – примирительно сказал Лелюхин.

– А я вот думаю… – начал было Кирьяков.

– Не отвлекайтесь, раздрагоценные мои! – не выдержал Эфенбах, которого вся эта болтовня чиновников, не имевшая отношения к делу, начала раздражать. – Алексей, не вижу связи.

– Связь прямая, – сказал Пушкин. – Вечером вот здесь, в Театральном проезде в гостинице «Дюссо», почтенный господин лишился полного кошелька денег. В этот раз потрудилась вот эта милая барышня.

Эфенбах уставился на свежий рисунок.

– Откуда вы знаете? – строго спросил он.

– Утром приходил пострадавший, снял с него допрос, – ответил Пушкин.

Тут только большая часть смысла дошла до Михаила Аркадьевича.

– Четвертое дело в клювике принесли? В такой-то момент?! Вот благодарю.

– Это еще не все.

– Не все?! – вскрикнул Эфенбах. – Нет, это волшебно!

– Будет пятое ограбление. Я знаю где.

– Ну и где же?

Пушкин уверенно показал на точку недалеко от Кремля.

– Вот здесь.

Михаил Аркадьевич понял, что его провели, над ним посмеялись, и вообще только зря он потратил драгоценное время. Он потерял интерес к карте и плюхнулся в кресло.

– Раздрагоценный Пушкин мой, это ерунда! – строго сказал он.

– Наоборот, математически все сходится.

– Ма… те… ма… ти… чески? – по слогам повторил Эфенбах. – Да неужели?!

– Смотрите: все гостиницы первого класса, большие, много народу, во всех проживают богатые гости. Все находятся в небольшом круге, – для наглядности Пушкин очертил его на карте. – В него как раз попадает «Славянский базар». Где и будет следующее ограбление.

– Свежи фантазии, да верится с трудом.

– Предположу, что сегодня или завтра.

– Ну, это еще бабушка пополам наломала, – веско заметил Михаил Аркадьевич. – Оставьте свою математику, Пушкин. Ну, поймаем мы одну воровку. А остальные?

– Нет остальных, – ответил Пушкин. – Она одна.

– Да как же одна?! У вас даже рисунки разные!

– Это одно лицо, Михаил Аркадьевич. Только разные прически и цвет волос. Гипотезу проверил и доказал сегодня утром: зарисовал описание прически, а к нему все то же лицо. Пострадавший, не опознав предыдущие рисунки, сразу же узнал обманщицу.

– Может, он к себе домой уедет? – с надеждой спросил Эфенбах.

– Он чиновник городской управы.

Лелюхин только присвистнул.

– До наших добралась. Нехорошие дела, ой, нехорошие.

Между тем Эфенбах стремительно думал. Умения молодости, которые помогли ему в раскрытии «тридцати трех выдающихся дел», включая кражу из Государственного банка ста двадцати тысяч рублей, работали на полную катушку.

– Пушкин, Пушкин вы мой, – вдруг сказал он. – Выходит, что у нас под носом не мелкие воровки, а одна умная и талантливая аферистка?!

– Гений в своем роде, – добавил Лелюхин.

Пушкин выразил согласие молчанием.

– Если же поймать талант в юбке и с разными париками… – продолжил Эфенбах, ощущая с радостью, как луч спасения блеснул в кабинете, – ее вполне можно счесть за Королеву брильянтов!

– Да уж, лучшей кандидатуры не сыскать, – сказал Кирьяков, чтобы не выпасть из такой интересной дискуссии.

– Тогда и карты на руки! – радостно закончил Эфенбах. – Ловите ее, Пушкин, ловите!

– Пусть Василий Яковлевич или Леонид Андреевич в засаде посидят, – Пушкин опять зевнул. – Портрет есть, место мы определили, деться ей некуда.

– А вы чем так заняты? – ласково поинтересовался Михаил Аркадьевич.

– Мне что-то лень.

Эфенбах одобрительно кивнул, готовясь обрушить порцию молний на голову ленивого гения. Но молнии остались в колчане. В дверь заглянул запыхавшийся городовой.

– Прошу прощения, господин Эфенбах, господина Пушкина срочно требуют.

– Куда требуют, Макаров?

– В «Славянский базар».

Михаил Аркадьевич был сражен скоростью исполнения предвидения. Или пророчества. Или вещего сна. Да как угодно!

– Что случилось? Обокрали кого-то?

– Не могу знать, господин пристав требует прибыть немедля, – городовой тяжко выдохнул. – Господина Пушкина, значит, непременно.

Взгляды обратились к пророку от сыскной полиции. Эфенбах вышел из-за стола и торжественно возложил ему ладонь на плечо, так в темном Средневековье монарх посвящал голодранца в рыцари.

– Провидец раздражайший мой, сам напророчил – сам и расследуй. Поделом тебе и будет.

Пушкин подавил отчаянный зевок.

– Может, лучше Василий Яковлевич сходит?

Лелюхин сделал вид, что оглох и ослеп одновременно. Только крепче прижал к груди папки.

Эфенбах легонько похлопал по спине, так выпроваживают засидевшегося гостя.

– Торопись, Пушкин, судьба тебя ведет. Пролетки не дам, так добежишь. Как говорится, ноги рукам не помеха!

В каком словаре Михаил Аркадьевич раздобывал задиристые поговорки, пусть останется маленькой тайной.

9

От полицейского дома до Никольской улицы минут пятнадцать неторопливого шага по Тверской. А торопливого, каким припустил городовой, не более десяти. Бег по улицам, особенно заснеженным, не был любимым развлечением Пушкина. Он предпочитал прогулку или спокойную езду. Вовсе не из телесной слабости, а потому что привык действовать рационально, с наименьшей затратой сил. Как и должен поступать человек математического склада ума. Чтобы не делать лишнего и бесполезного, чего с избытком бывает в полицейской работе, он тщательно создавал себе репутацию лентяя и бездельника. Настолько тщательно, что в это поверили. Только Эфенбах пока еще сомневался. Пустить пыль в глаза опытному сыщику, хоть и заплывшему жирком от спокойствия московской жизни, Пушкину не удалось. Но он не оставлял надежды.

У входа в «Славянский базар» поджидал городовой из участка, которого Пушкин знал в лицо, но не помнил фамилию. Городовой козырнул и просил следовать наверх. Постовой, которого послали в сыскную, остался приходить в себя на морозе.

В холле гостиницы ничего не указывало на громкое происшествие, ради которого следовало бежать сломя голову. Не сновали газетные репортеры, не собралась толпа зевак, не было криков или стонов. Напротив, в холле царили мир и умиротворение. Лишь два-три постояльца развернули газеты, над которыми вились папиросные дымки. Портье сосредоточенно изучал гроссбух, не проявив интереса к господину, которого вел городовой.

Пушкина проводили на второй этаж. Свернув с лестницы, он приметил господ в гражданских сюртуках, которые о чем-то весело болтали у открытой двери номера. С виду они казались постояльцами, которые зацепились языками в коридоре. Пушкина заметили и приветливо помахали, словно приятелю, который опоздал на дружескую пирушку.

– А вот и вы! – сказал тот, что был повыше, пожимая ему руку.

– Хотел благодарить вас, дорогой пристав, – ответил Пушкин, сжимая его ладонь.

– За что же, дорогой сыщик?

– Прислали с утра пораньше подарочек.

– Чиновник городской управы прибегал? Так мы всегда рады помочь сыску, – отвечал Свешников с открытой улыбкой. Среди приставов московской полиции он был один из немногих, кто не имел армейского звания, а служил по гражданскому ведомству в чине надворного советника. Что не мешало ему командовать Городским участком, отвечавшим за приличный кусок центра Москвы.

– Вот вас, Богдасевич, я рад видеть, – сказал Пушкин, здороваясь с суховатым господином, лицо которого было изъедено оспинами. В руке его болтался потертый саквояж, как и полагалось участковому доктору. – Зачем вам понадобилась моя скромная персона? Неужели сами кражу раскрыть не можете?

Свешников только рукой махнул.

– При чем тут кража, Пушкин?! О чем вы! Вы же любитель всяких редкостей. Еще благодарить будете! Вам сюрприз.

 

– И где же?

– В номер загляните, там Заремба протокол составляет, вам не помешает.

– Интригу плетете, господин пристав.

– Наслаждайтесь, друг мой. Считайте презентом за этого жулика из управы, – и Свешников вежливо приоткрыл штору бордового шелка, прикрывавшую дверной проем.

Старший помощник пристава Заремба оглянулся на вошедшего, кивнул и принялся дальше строчить на походной конторке, макая перо в чернильницу-непроливайку. Столешников не обманул: зрелище предстало необычное.

В огромные окна, выходившие на Никольскую, лилось достаточно света. В гостиной хватило места, чтобы переставить стулья и стол к дальней стенке. Ковер, с которого убрали мебель, был аккуратно скатан в трубу. Прямо на дубовых половицах паркета жирными меловыми линиями была выведена затейливая геометрическая фигура. Тот, кто рисовал, старался вести линии прямо, но рука дрожала, образуя волны или неровности. Узнать в рисунке магический пентакль смог бы и гимназист с двойкой по геометрии. Пятиугольную звезду заключили в круг. Там, где окружность пересекалась с лучами звезды, были выведены пять каббалистических знаков. Размер рисунка позволял поместиться внутри взрослому человеку. Меловые линии правого луча были смазаны, как будто по ним шаркали ногами. Впрочем, пентакль был цел, хоть и кривоват. Рисунок на полу дополнялся особым антуражем. По углам звезды были аккуратно расставлены огарки черных свечей, догоревших до паркета. Один огарок был маленько сдвинут.

Это было лишь прелюдией.

Вокруг пентакля виднелись густые пятна, похожие на засохшую кровь. То, что это кровь, было наименьшей загадкой. В перекрестии меловых линий лежало тело черного петуха с неумело отрезанной головой, которая упиралась клювом в грудь. Вероятно, лишившись головы, петух так огорчился, что стал бегать кругами, как это принято у петухов с отрубленной головой, щедро разбрызгивая свою кровь. Напакостить как следует ему не дали. В серебряном кубке темнела обильная лужица крови. Рядом с кубком валялся охотничий нож с серебряной рукояткой, которым несчастную птицу почти обезглавили.

Как ни любили в Москве бульон из петушиных гребешков, ради черного петьки пристав Свешников с места бы не двинулся. Полицейский протокол Заремба составлял по причине нахождения в номере еще одного мертвого тела: человеческого. Тело лежало на спине поблизости от пентакля, подвернув ноги под себя. Каждому полицейскому известно, что такая поза образуется, если человек упал, стоя на коленях.

Тело принадлежало мужчине, по виду не старше тридцати и не младше двадцати трех лет, с курчавыми волосами и гладко выбритым лицом. Глаза недвижно смотрели в люстру, блестевшую хрустальными огоньками, рот широко раскрыт, на лице виднелась нездоровая бледность. Что трупу простительно. Мужчина был бос, из одежды – только кальсоны и длинная ночная рубаха, запачканная бурыми пятнами на животе и рукавах. Огнестрельных следов или резаных ран на первый взгляд не заметно.

Пушкин спросил разрешения осмотреться. Заремба предоставил полную свободу. Место происшествия чиновника участка интересовало мало.

Первым делом Пушкин присел над трупом и рассмотрел руки. Пальцы на правой согнуты «птичьей лапкой», будто старались поймать что-то. Направление указывало на консоль, на какую обычно ставят вазу или цветок в горшке. Вместо украшений на ней стоял аптечный пузырек темного стекла. Наклейка указывала, что в нем содержится Tinctura Valerianae. Стеклянная пробка была на месте.

Стараясь не нарушить фигуру пальцев покойника, Пушкин чуть приподнял его руку. На подушечках указательного, большого и среднего виднелись белые следы. Как бывает, когда держат кусочек мела. У основания указательного пальца кожу прорезали глубокие бороздки. Ногти были чистыми. Вернув руку в исходное положение, Пушкин вытащил платок темно-голубого шелка с вышитым вензелем «АК», подарок любящего сердца, и легонько провел по коленям жертвы. На платке остались белые крошки. Стряхнув платок, Пушкин оставил труп в покое.

Искать одежду погибшего нужды не было. Брюки, рубашка, жилет с золотой цепочкой и пиджак, аккуратно сложенные и развешанные, находились на ближнем стуле. По-хозяйски проверив его карманы, Пушкин вынул портмоне, набитое сотенными купюрами, простой носовой платок без вензелей и смятую квитанцию из аптеки.

Кошелек Пушкин положил на конторку перед Зарембой. Чиновник только покривился: дескать, мелочь, не стоящая внимания, и так все понятно. Подхватив пузырек, Пушкин спросил, зафиксирована ли вещь в протоколе, можно ли взять на время. Зарембе все было настолько безразлично, что он согласился бы отдать из номера всю мебель.

Более не отвлекая чиновника от важного дела, Пушкин отправился на осмотр. Обошел номер, заглянув в спальню и ванную комнату. Кровать не смята и даже не раскрыта, в ванне сухо. Удобствами номера не пользовались. Из дорожных вещей нашлась только плетеная корзина с петушиными перьями на дне. Беглый осмотр открыл, что в номер, кроме главной, ведут еще две двери. Одна была накрепко заперта и, судя по всему, соединяла с соседним номером, как часто бывает в старых гостиницах. Пушкин нагнулся и провел пальцем под дверной щелью. На подушечке осталась полоска пыли.

Открыв другую дверь, найденную за драпировкой, Пушкин обнаружил лестницу, которая, судя по соблазнительным запахам, вела в ресторан. Он не поленился спуститься. И оказался в узком коридоре, из которого сразу можно было попасть в главный обеденный зал. Пушкин только заглянул в зал и тут же отпрянул. Попасть на глаза Ангелине, а потом вырываться из ее щедрых объятий казалось лишним испытанием.

Никем не замеченный, Пушкин вернулся в номер и вышел к приставу с доктором, у которых темы для болтовни не заканчивались.

– Ну как, сюрприз не подкачал? – Свешников игриво подмигнул.

Пушкин обратился к Богдасевичу.

– Время смерти удалось установить?

– Что бы я здесь делал? – ответил доктор. – Лежит более двенадцати часов.

– То есть около девяти часов, вчера вечером.

– Наверняка…

– Причина смерти?

– Пушкин, да вы что?! – пристав удивился искренне. – Так ничего не поняли? Ну и ну. И где же ваша хваленая прозорливость?

– Прозорливость спит.

– Естественная смерть, конечно! – победным тоном закончил Свешников. – Господин решил поиграть в чернокнижника, не справился с ночными страхами и помер! Все, конец представлению.

– Какие факты на это указывают?

Пристав и Богдасевич обменялись понимающими взглядами, оба хмыкнули.

– Послушайте, Пушкин. Поверьте мне как доктору: господин умер от сердечного приступа. Спазм – и нет человека. У него слабое сердце. Внешние признаки сердечной болезни налицо. Не успел выпить настойку валерианы. Да она не помогла бы.

– Константин Владимирович, вас не смущают некоторые странности?

Пристав хотел отшутиться, но выражение лица Пушкина к этому не располагало.

– Петух без головы? – спросил он.

– У жертвы снят перстень, но при этом кошелек полон ассигнаций, часы золотые на цепочке и обручальное кольцо не тронуты.

Свешников совсем перестал улыбаться.

– Откуда узнали про перстень?

– Бороздки на указательном пальце правой руки глубокие. Носил не снимая. Быть может, семейная реликвия.

– Ну, допустим. И что?

– С жертвой… Кстати, как его фамилия?

– В книге регистрации чернильное пятно, – ответил пристав. – Портье растяпа.

– Удачное совпадение. Важно другое: этот господин не был один в номере. С ним был кто-то еще.

Вот теперь пристав насторожился.

– Только ваше предположение, – сказал он резко.

– Стол настолько тяжелый, что погибшему с его комплекцией не передвинуть его к стене. Тяжелый ковер одному трудно закрутить. Коридорного для такой затеи звать глупо. Значит, был кто-то еще.

– Ну, это уж вы фантазируете! – сказал не слишком уверенно Свешников. – Коридорный с половым никого не видели, да и дверь в номер была не заперта.

– Вторая дверь прямиком ведет в ресторан. Вошел и вышел – никто не заметит.

– Точно – фантазии.

– Может, и птицу не он резал? – спросил доктор.

– Несомненно он.

– Петух вам доложил?

Богдасевич ухмыльнулся меткой шутке пристава.

– Вы правы, петух, – сказал Пушкин. – Вернее, то, что вырвался и бегал без головы. Господин не умеет птичку резать. Забрызгался до неприличия. После смерти петуха произошло что-то еще.

Свешников подмигнул доктору.

– Магическое? Явился дух отца Гамлета?

Пушкин не улыбнулся.

– Господин полз из пентакля на коленях.

– С чего взяли?

– Кальсоны запачканы мелом. Полз к пузырьку с валерианой.

– Ну, так верно! – обрадовался Свешников. – Мы же говорим вам с доктором: у него сердце прихватило!

– Его что-то сильно напугало, – сказал Пушкин. – У меня нет ни одной гипотезы, что это могло быть.

– Что ни говорите, а это смерть от сердечного приступа, – так веско сказал Богдасевич, как будто заранее отвергал возможные сомнения.

– С медициной не спорю, – сказал Пушкин. – Но это не естественная смерть.

– А какая же?!

– Убийство, Константин Владимирович. Заявляю официально от имени сыскной полиции. Раз вызвали, вынужден занести в протокол.

Свешников приложил ладонь к груди, где под гражданским сюртуком у него билось сердце. В общем, довольное порядочное для полицейского сердце. С грешками, конечно, но у кого их нет.

– Благодарю, господин Пушкин, я вас развлечься позвал, а вы мне такой подарочек.

– Ничего, господин пристав, вскрытие все расставит по местам, – уверенно сказал Богдасевич. – Фантазии разлетятся.

– Буду рад, господа. В одном вы правы.

– Наконец-то, – облегченно вздохнул Свешников. – А в чем мы с доктором правы?

– Убитый принял участие в магическом ритуале. Который кончился насильственной смертью.

С досады пристав даже плюнул. На ковер гостиницы.

– Вот и делай добро людям.

– Желаете сами провести розыск? – спросил Пушкин.

– Нет уж, раз намутили – будьте любезны копаться, – ответил Свешников. – Пока скальпель Богдасевича не призовет вас к ответу. Алексей, может, не стоит так утруждаться из-за приезжего?

– Он москвич.

– Да с чего взяли?!

– В номере нет ни одного чемодана. В Москву так не ездят.

Пристав хотел что-то возразить, но веского слова не нашлось. А препираться с Пушкиным просто так – бесполезно. Свешников знал, что у того на все найдется ответ. Не совладаешь голыми руками.

– Господин пристав, нельзя ли сфотографировать место преступления?

– Можно, господин сыщик! – радостно ответил Свешников. – Но только в Петербурге. У нас в Москве полицейских фотографов еще не имеется. Да и к чему? Все друг друга и так знают.

– Убитого не знаете.

– Не мелочитесь, Пушкин.

Сыщик вынул блокнот для эскизов, но передумал и спрятал в карман.

– Как прикажете.

– Ну, что, возмутитель спокойствия, подвести вас до сыска? – Свешников был благодушен и незлопамятен. И уважал умение Пушкина находить преступников ловко и просто, будто в воду глядя.

– Благодарю, Константин Владимирович, у меня тут еще дела.

– Может, вниз спустимся? Поздний завтрак «до журавлей»? Угощаю.

– Нет, – слишком резко ответил Пушкин. – Я сыт. И времени в обрез. Номер прошу опечатать.

С этим он торопливо пошел к лестнице. Нельзя же объяснить, к чему может привести его появление в зале ресторана. Ангелина общественных приличий не признает.

Свешников приятельски ткнул доктора.

– Со вскрытием не подкачаешь? Хочется утереть нос этому умнику. Он человек дельный, и даже талант, но тут честь нашего участка.

Богдасевич и бровью не повел.

– Не извольте беспокоиться, господин пристав, от моего скальпеля еще никто не уходил, – ответил он, поглаживая кожу докторского саквояжа.

10

Любопытство – не порок, если умело его скрывать. Даме с чашечкой кофе помогала вуаль. Черная сеточка прятала жадный интерес, с каким она следила за дальним столиком. Внешне ничего особенного не случалось. Полный господин, которого называли Пе-Пе, продолжал неумеренно поглощать пищу, как будто голодал неделю. К жене он обращался «Маришка», дама была тиха и печальна. А господин со следами запоя, Викоша, потянулся к графинчику с водкой. Маришка сделала робкую попытку остановить его, но тот ее не слушал. Викоша опрокинул рюмку, сморщился и тут же налил вторую. Закусил он из тарелки Пе-Пе, вытащив пальцами кусок мяса. Что вызвало бурное возмущение хозяина тарелки. Движения человеческих характеров, за которыми виднелись непростые отношения, приковали интерес дамы, как вдруг вялотекущие события немного ободрились.

К столику Пе-Пе подошла модно и со вкусом одетая дама без лишних украшений. Маришка бросилась к ней, как к спасению, они обнялись и расцеловались с нежностью. Маришка называла ее Ольгой. При появлении дамы принято, чтобы мужчины встали, выразив почтение. Или хоть стул следует подать, если официант не успеет. Ничего подобного не случилось. Оба джентльмена не сочли нужным не то чтобы оторваться от тарелки и рюмки, а хоть голову повернуть в сторону пришедшей. Подобное поведение не задело Ольгу, она, видимо, уже привыкла не замечать манеры этих мужчин.

 

– Гри-Гри нет? – спросила она с тревогой.

Маришка выразила удивление, что он опаздывает больше чем на час.

Пе-Пе смазал сальные губы тыльной стороной ладони.

– Чему удивляться? – сказал он, чуть повернув к ней голову. – Бестолочь и тюфяк…

Викоша хрипло засмеялся.

– Оленька, присядешь? – Маришка сама пододвинула ей стул.

– Нет-нет, я пойду, – ответила она, что-то шепнула Маришке на ушко и громко добавила: – Если Гри-Гри объявится, пусть даст знать домой.

Она ушла слишком быстро, словно не хотела и не могла здесь оставаться. Мужчины не изволили проводить ее вставанием. Маришка присела рядом с Пе-Пе и зажала рот ладошкой. Она низко опустила голову, чтобы не показывать слез.

Скрытая вуалью дама следила неотрывно. Ничто более не занимало ее, даже богатая вдова с брильянтами – Ангелину веселила бравурными венгерскими мелодиями пара сонных скрипачей в косоворотках голубого шелка.

Дама будто ждала, что скоро здесь случится что-то нечто важное, но подошел официант и шепнул, что ее срочно просят, а угощение – за счет заведения. С сожалением она оставила кофейную чашку и вышла из ресторана. В гардеробе надела полушубок и направилась в холл. Сандалов был за конторкой, он незаметным знаком подозвал даму. Когда она подошла, портье вежливо поклонился ей, как кланялся любому гостю.

– Ну и где же?..

– Уходи, – тихо проговорил Сандалов, растягивая улыбку на лице.

– Милейший, ты ничего не забыл? – спросила она.

Сандалов что-то торопливо написал на клочке бумаги и подсунул ей.

– Вот… Завтра… Сейчас уходи…

Она взглянула на бумажку и засунула ее в шелковую варежку с меховой опушкой.

– Так дела не делают. Ты за что деньги взял?

Портье еле сдерживался, чтобы не заорать на безмозглую девицу.

– Завтра свое возьмешь. Сейчас уходи.

Дама ничего не желала слушать.

– Что-то ты темнишь. Где он?

Сандалов заметил кого-то на лестнице и не мог больше улыбаться.

– Беги, – прошипел он.

Дама была не готова к такому обращению.

– Что-что ты сказал?

– Беги, дура! – прошипел он. – Тут сыск. Беги…

Пушкин приметил ее с лестницы. В облике дамы не было ничего особенного, вуаль, прикрывавшая лицо, – не повод для подозрений. Но вот портье… Портье, искоса глянув на него, испугался и сказал ей что-то резкое. Дама с места в карьер рванулась к дверям, не оглядываясь и не теряя драгоценных секунд. Расстояние было великовато. Надо было постараться. Перепрыгивая через три ступеньки, Пушкин кинулся в погоню. Он не думал, а действовал, как легавая на охоте, когда видит зайца: сначала поймать, а потом разобраться. Предчувствиям он не верил. Интуицию считал вредной для разума.

Бежать в длинной юбке неудобно. Дама на ходу поддернула ее, освобождая сапожки, но не заметила, как выскользнула варежка. С разбегу налетела на двери, почти вышибла их и резко повернула вправо по Никольской, в сторону от Кремля. Пушкину хватило бы прыти поймать ее. Но он запнулся на потерянной варежке. Поднял ее и заглянул внутрь. Внутри виднелся бумажный клочок, от варежки пахло ванильным ароматом и немного сиренью, как пахнет Москва весной. Пушкин сжал находку в кулаке и выскочил на Никольскую. Бегать барышня умела. Ее силуэта не виднелось в оба конца улицы. И городового, как назло, на посту не оказалось. Для очистки совести Пушкин торопливым шагом двинулся на Лубянку, зная, что шансов догнать практически нет. В толчее и суете площади можно затеряться, как в лесу. На бесполезные поиски тратить время не стоило. Тем более что она могла улизнуть и в другую сторону: повернув с Лубянки по Ильинке обратно к Красной площади, и там поминай как звали.

Возвращаясь с Лубянки, Пушкин свернул в аптеку Феррейна. Кроме выдачи лекарств аптека славилась «аналитической лабораторией», в которой делали различные анализы. Место было знаменитым и уважаемым. Аптека располагалась на втором этаже, над магазином часов. Гостя из сыскной полиции встретил старший провизор, господин Шнигель, вежливо спросив, чем может помочь уважаемой полиции. Пушкин вынул квитанцию и положил на прилавок.

– Выдано в вашей аптеке?

Шнигель бросил взгляд и сознался: это их квитанция. Последовал неизбежный вопрос: кому и когда было выписано лекарство? Шнигель перевернул страницу книги отпуска и сразу нашел запись.

– Вчера вечером, около восьми часов, – сказал он с мягким немецким акцентом.

– Кто его купил?

Провизор ткнул пальцем в строку и чуть сощурился.

– Кажется… господин Неримовский или… Или Нешимовский…

– Адрес жительства не указал?

Шнигель удивился:

– Зачем? Он же покупал настойку валерианы. Безобидное средство.

– Кто отпускал лекарство?

– О, это я! – без страха признался Шнигель. – Он пришел, сказал, что забыл дома свое лекарство.

– Какое? – быстро спросил Пушкин.

– Он хотел раствор нитроглицерина, но у нас, как ни обидно, он закончился. Предложил ему сильное средство: настойку наперстяночной травы, он отказался. Сказал, что доктор строго запретил это средство. Бедняжка, у него больное сердце.

– Как вы поняли?

– Это ясно по лицу, поверьте мне, – ответил провизор. Чему было трудно не поверить.

Пушкин вынул из кармана пузырек с притертой крышкой.

– Вот это господин вчера купил? – сказал он, протягивая емкость провизору.

Шнигель не прикоснулся к пузырьку, но согласно покачал головой.

– О, это наш.

Выйдя из аптеки, Пушкин вернулся в гостиницу. Портье находился на своем месте. И деваться ему было некуда. Когда Сандалов заставил себя взглянуть на человека, который молча стоял перед ним, он сразу понял, что неприятности только начинаются.

11

Улица Большая Лубянка хоть и вытекает с площади Лубянки, где ошивается всякий сброд и ворье, но улица чистая, с приличными домами и магазинами. Почти на углу с Варсонофьевским переулком располагалась вывеска с большими буквами: «Ломбард». Вывеска висела так давно, что стала частью улицы, как фонарь или тротуар. Рвань да ворье с Лубянки сюда не пускали. Ломбард имел хорошую репутацию: было известно, что здесь почтенные господа, не голодранцы, в тяжелые времена могут заложить столовое серебро, картины, золото и прочий ценный товар. Имущество несли многие, получали четверть настоящей цены, а выкупали назад только везунчики. После отведенного на залог срока вещи выставлялись на продажу. Судя по тому, что полки ломились, редко кто возвращался за своим добром. Редко кому удавалось схватить удачу за вожжи. Ломбард был не в убытке, процветал с третьим поколением владельцев.

Дверной колокольчик звякнул, дверь открылась, впуская солнце и морозный пар. Вошла дама в добротном полушубке. Приказчик Катков, молодой человек с гладким пробором в напомаженных волосах, с гладкими лицом и манерами, вскочил, будто его укусили, из-за прилавка и поклонился даме по-купечески, в пояс:

– Доброго-с утречка-с, Ольга Петровна! – проговорил он гладко и даже не разогнулся до конца. Чтобы не быть ростом выше дамы.

– Здравствуй, Павлуша, – ответила она, невольно оглядываясь. – Григорий Филиппович не приходил?

– Никак нет-с, – ответил вежливый приказчик. – Изволите чайку-с? Я мигом-с.

– Не надо, ничего не надо. – Ольга Петровна не скрывала раздражения. – Когда ты видел его последний раз?

Катков ответил не раздумывая:

– Так вчера, в шестом часу, Григорий Филиппович изволили уйти. Оставили мне распоряжение на утро-с.

У Ольги Петровны на языке вертелся вопрос, но задать его она не решилась. Вместо этого спросила:

– Больше вестей от него не было?

– Никак нет-с… Не изволите.

– Вчера он не жаловался на сердце?

Приказчик выразил недоумение:

– Как можно-с! Да разве я бы оставил Григория Филипповича без внимания?! Он мне как отец родной. Да я за него…

– Да-да, благодарю, – ответила она в растерянности, не зная, что еще предпринять. – Павлуша, я, пожалуй, пойду.

– Что приключилось, Ольга Петровна?

– Григория Филипповича нет дома, нигде нет… С его сердцем… Я очень волнуюсь… Места себе не нахожу…

– Прикажете наведаться в больницы?

– Нет-нет, пока не надо. Известили бы. Если Григорий Филиппович появится, передай ему, чтобы дал знать. Буду дома. Пусть сразу весточку пришлет.

Катков обещал исполнить поручение в точности, проводил даму, открыл перед ней дверь и поклонился на прощание. Когда же дверь захлопнулась, на лице приказчика проскользнула непростая улыбка.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22 
Рейтинг@Mail.ru