Ари Хёственн
Дырявые часы
– Вроде. Она присовокупила, чтоб впредь не стеснялся и мигом спешил к столу, что теперь я стану членом их семьи – её сыном, так сказать. «Надеюсь навсегда, мадам», – ответил я. Она ласково мне подмигнула, обхватила за плечи и проскрипела в ухо, как курица клювом по перепонке:
– Loin des yeux, loin du coeur[6], сынок!
Этьен захохотал в голос и по новой скатился под стол.
Осветившись янтарём, а затем и вовсе утонув в багрянце, парк погас и перешёл на стрекот сверчков. Солнце сверкнуло последней иглой и поспешило за кроны. Неспехом растворились и люди.
«А вот и ночь! Всем спать!!!» – заорала луна, но никто не услышал. Только в гранатовом кусте подавился семечком щегол, так и не привыкший к резкому наступлению летних ночей.
Фонари остались позади, у тропинок. Затрещали в тишине прутики под ногами – это двое крались в гущу, перешёптываясь то по-испански, то по-французски.
Заворожённая Пия следовала по маленьким капелькам лунного сияния, опасаясь их раздавить и то хохоча, то восторгаясь, а ведущий её Жиль всё обильнее нагнетал волшебство:
– Представь, что мы взбираемся на облака, к самим богам, по лунной дорожке, силой нашей любви…
– Да зачем нам небеса – ты на землю глянь: там и так всё светится! – дивилась девушка искрам серебра. – Да и сила любви без предложения сердца – что голубь с гантелью на шее.
– Ты моя богиня романтики! – Поцеловал её Ивон. – Земля так земля! Гантель так гантель! – напевал он. – Всё для тебя! Идём же!
– Чего ж не пойти, раз пришли, – заинтересованно кивнула Пия и сама дёрнула Жиля: – В атаку! Свергнем парк, мой Фень! (По её неуверенному заявлению, ярым импозантным фенеком она прозвала его за французский нос, а не за ушки, тоже, кстати сказать, весьма приметные; но Жиль, прознав, что фенеки в Париже не живут, не поверил. И не зря.)
Переливы петляли и вели их глубже и глубже в заросли. Интрига уже колотилась как могла и попискивала от нетерпения… И вот! Впереди показалось нечто! В воздухе. Что-то, чего не понять – не разобрать. Не придумать – не угадать. А именно: то ли груда чего-то, то ли загогули какие, то ли и вовсе – лодка!
Пия так и спросила в лоб:
– Это неопределённое кучмо́ или лодка с чем-то? Фень, скажи, что лодка. Хотя на кой мне лодка… в парке? Я как бы не городская выдра…
– Несомненно лодка, любимая! Прыгай, не думай.
Девушка повиновалась: радостно подпрыгнула, удачно вернулась в прежнее положение и непонимающе уставилась на кавалера.
– Ещё прыгай – только в лодку! Не ошибись на сей раз!
Пия прицелилась, взмыла. Достигнув придела полёта, утица приблизилась к цели, но смогла только наполовину перевалиться через борт. Лодка оказалась плохо закреплённой, и девушка неуклюже завалилась своим ве́рхом внутрь, забыв снаружи болтавшиеся в воздухе ноги.
– Кувырок! Ты не проделала кувырок страсти, моя Жваю́ Бланш[7]. (Так, по неуверенным словам самого Ивона, он прозвал любимую за «живые карие глаза». Но Пия не поверила, догадавшись, что это в отместку за ненавистного ему могучего фенека.) Дерзай же!
– Дер… – Визжа провалилась в шуршащий ворох Пия. – Дерзаю. А-а-а-а! – вдруг завопила она.
– Всё в порядке?
– Да. А-а-а! А-а-а! – продолжала она вопить.
– Ты чего вопишь! – спросил Ивон, ведь его ненаглядная сильно вопила.
– Мне просто не нравится, когда ты говоришь на меня Жваю Бланш. Как ужасно, а-а-а!
– Всё, всё! Не называю. Мир?
– Мир! таинственный привратник Ширака. Где я? В чём я? Это… это цветы?
– Цветы, масса цветов, моя Бижу́!
– Ху-ху[8]? – похвасталась английским Пия.
– Бижу – моя драгоценность. Eres mi estrella preferida, hermosa y unica en la oscuridad de la noche![9] – скороговоркой выдал заготовку Ивон и, торжественно закричав «mon amour, mon bonheur![10]», с разбега «нырнул» вслед за любимой.
Глаза у Пии привыкли, и лодка обернулась чудесным гамаком, засыпанным букетами. От волнения, что ли, молодые начали с жаром, со всей душой, как бы сказать помягче… миловаться, что ли. Но тут будто бы кто-то кашлянул – и они замерли.
– Ты слышал? – встрепенулась Пия-лань.
– Не-а, – а ты?
– Да вроде нет, – облегчённо вздохнула девушка.
Жиль спокойно просунул ей под шею руку, и они, обнявшись, загляделись на дремавший ламповый парк и глубокое небо. Головы кружились от разноцветных ароматов, звезды с луной падали вниз светом, на всём оседая тонким серебристым отливом. Не хватало только золота…
– Пия, любимая… – Тут парень поперхнулся пересохшим горлом.
– Чего, Жиль? И тебе винца захотелось?
– Ох, да! Твою мать! …то есть один момент! – Он закопошился в ногах. – Вуаля, коньяк!
– Спасибо тебе, Жиль, – серьезным тоном поблагодарила Пия, – ты спас нас от трезвого отупеоза. Я тоже вся на нервах – но пить не буду. У меня тут сок в клатче – подай.
Дальше шли какие-то тихие переговоры под звяканье стекла о зубы Жиля.
Через некоторое время парк охренел от возгласа: «Да, да!!! Я стану отцом!!!»
«Отца», судя по всему, закулисно поправили, и возглас переменился: «Ура! Я уже отец!!!»
Эхо разнеслось по округе, почему-то выбрав слово не «отец», а «уже».
– Вот это скорость! – послышалось издалека.
– Мужик! – поддержали из окна. – И ночь уже!
– Простите, событие всё-таки! – крикнул в пустоту Ивон.
В ответ ничего не последовало. Но из кустов, минуту поразмыслив, кто-то чуть слышно хмельно промычал: «Была вина, да прощена».
Снова всё стихло, и снова запахло отсутствием золота.
– Пия… любимая, – опять начал он, – пора завязывать…
– О! Я тоже хотела вам с Этьеном предложить поменьше тяпать, а то совсем уж…
– …пора завязывать с холостяцкой жизнью.
У Пии спёрло дыхание и вспыхнуло лицо. Он отсел назад, ловя равновесие, и, оттолкнувшись от дерева, качнул «лодку»:
– Давай отправимся с тобой на общем, семейном, – особенно выделил он, – судне…
– Лодке, – поправила она.
– …лодке, по всей жизни, рука об руку…
– …колено к сердцу, – поддержала она, ласково прислонив к нему мениск.
– …деля все радости и невзгоды до самой старости, чтобы ты в конце концов применила ко мне что-нибудь получше, чем фенек. А я уж заслужу.
– Хорошо, – сказала она, смотря на его нос, и, не меняя взгляда, погладила его по ушам. – Поплыли стареть! Я правильно поняла предложение?
– Точнее и допереть невозможно, великая IQ-шница Я счастлив!
«Мой! Ты мой!», «моя, ты моя!!» – кричали они наперебой.
– Мы, мы! Мы наши!.. – будто почудилось откуда-то голосом Этьена.
– Слышал? Опять, – навострилась Пия, улыбнувшись.
– Ясное дело, нет! – засмеялся Ивон.
На этот раз он поцеловал её иначе: как-то по-серьёзному, что ли. Трепетно и дорожа, вот. Не хуже, чем наседка с чмоком целует родные яички, когда никто не видит.
– Теперь протяни руки к узлу гамака, – подмигнул счастливый, но ещё не официальный жених.
– Быть по-твоему, супруг.
Пия вытянулась, как кошка, и горстью зафиксировала ладони над изголовьем.
– Боги, если вы согласны, – будто под звон фанфар приосанился осчастливленный парень, или уже мужчина – он пока не задумывался, – то пошлите знак свой на нашу земную твердь!
– Ну согласны, согласны, – пробубнили «боги». – Только, конечно, нам бы деньжат не помеша…
– Но-но! – осмелился перечить «богам» храбрый жених, обращаясь вверх – куда-то в раскидистые душистые соцветия липы. «Небожители», на удачу, оказались сговорчивыми:
– Ну нет, так нет! – даже почему-то обрадовались они. – Тогда счастья вам и не забывать друзей – а то мы на вас самолёт скинем. Думаю, договорись.
Над Пией что-то сверкнуло.
Она сжала ладони, поднесла их к свету и ахнула:
– Очертенеть, какое красивое! Жиль!
– Будь моей женой, ma chе́rie[11], – дрожал голос смелого жениха.
– Кому сказали! – давили небесным авторитетом «боги».
– О прелестная Немезида, я принимаю твою волю. – Кинулась она в омут французских объятий. – Да!
– Да! Моя, моя, – целовал её везде парень.
– Ай да Пия, ай да конструктивная! Гордость нашего отдела по даканью! – хвалили «боги», опасаясь потрескивавшей ветки, с которой и «правили миром».
– Ай да Жиль-француз! – вторила девушка.
Радости не было бы конца, кабы «боги» не пожелали спуститься на землю, чтобы лично, так сказать, засвидетельствовать законность аферы. Под коньячок, конечно. Не без него. Повод как никак. А то Пия, не подумав, ляпнула про «завязать».
Раскрылившись над бренным миром, «боги» кряхтели и не знали, как слазить. Минуту спустя, повиснув на злополучной ветке, они прилично сократили расстояние, а затем и ветка, хрустнув в последний раз, поспешила вниз на праздник. И этот крик, этот знаменательный, искренний возглас «Ё-ё-ё-ё-ё!..» осенил пространство заключительным, милым аккордом.
«Гости с высоты» отбили о грешную твердь, по собственному выражению, «к чертям собачьим весь божественный зад», и некоторое время хранили святое молчание, опасаясь выдать массу слов не для торжества.
Пия вгляделась в поцарапанную физиономию «Судьбы», вдохнула её аромат и заявила:
– А боги-то липовые!
– Хрен там было – у нас и документы имеются! – скулили те.
– Ох уж эти липовые боги, – пошутил Жиль, – они всегда такие настоящие!
Этьен попробовал встать, но только снова ёкнул.
– Жизнь – боль! – резюмировали «боги».
Молодые понимающе кивали.
Глава 2. У аптеки пьют калеки
Свадьба отгремела дважды. Сначала, к великому неудовлетворению Пии, «успела выскочить» за Анакле́то сестра, перестав быть Илар и став Эвой Леха́но; а затем уж и младшенькая преобразовалась в Фисьюре.
Но фамильному дому не суждено было стать общим гнёздышком двух семей. Нильда его продала, а деньги поделила поровну между дочерьми. Те приняли свадебный подарок, только когда мадам Илар отложила треть и себе. Затем обе сестры переехали к мужьям, и понеслась семейная жизнь по проторенным бытовым тропам.
Была ли готова Пия жить, в случае чего, бок о бок с сестрой? Скорее всего, нет. Но сама она считала, что это «разненаглядная Эвиточка» приговорила дом к продаже, лишь бы побольше денег зачерпнуть и свалить куда подальше, а мать скинуть на сестру.
Кстати говоря, мать свою Пия тоже не жаловала, думая, что та лишь претворяется любящей и заботливой: Эва небось послала её на хрен, когда Нильда спросилась не гостить раз в году, а поселиться в соседней комнатке. Вот мадам Илар и ухватилась за последнюю возможность не остаться в одиночестве, оттого и разулыбалась в последнее время. Ну и постоянно лезла приобнять да погладить.
«Долюбилась свою Эвиту! – злорадствовала в мыслях Пия. – Теперь ты ей не нужна! Кому вообще, кроме меня, ты нужна!» Однако спросить, как было на самом деле не решалась, чтобы не разрушить своих суждений.
Но, так или иначе, в глубине души Пия почему-то радовалась, что мать остаётся с ней, и, как не странно, всячески этому способствовала. Трудно сказать почему. Можно предположить, что недополученное внимание всё же неминуемо смягчало её и приглушало укоренившиеся обиды. Но зачем сначала желать человеку тяжёлых условий, а потом вызволять его? Ради благодарности, к примеру. Столько трудов ради одной только благодарности? Вряд ли. Тут было что-то поглубже. Что-то вроде привязать. Обесценить жизнь без себя, пригреть, сказать, что я тебя и такой, никчёмной, принимаю – чтоб убегать к Эве не повадно было. А месть? Не было ли здесь и мести за невнимание, за чрезмерную любовь к старшей дочери, отнятую у Пии и отданную всё туда же – в чёрствое сердце сестры? Однозначно, и месть была. Да и бог знает, сколько всего ещё бывает понамешано в человеческом нутре! Глубоко полезешь в чужой пруд – потонешь. Или луковым супом захлебнёшься…
Раз уж мы так разгулялись в пословицах, то остался главный вопрос: на черта́ французу чум? То есть Нильда. Ну тут всё было проще. Из минусов только – лишний рот. Не в смысле еды, понятное дело, но в смысле вероятных придирок, житейских поучений и попрёков. К счастью, рот тот мог проделывать это хоть дни напролёт, так как Жиль почти ничего не понимал из непрерывных дятловых скороговорок. Сплошной поток испанских эмоций не оставлял в уме внятного следа, а потому не приносил никакого вреда. Два-три разобранных слова погоды не делали. Женщины наговорятся, а у него и разум чист и нервы не потрескались.
А вот плюсов не перечесть. В силу возраста страх перед ребёнком, семьёй (или скорее обязанностями) мог доходить до паники, в лучшем случае до ступора. А тут Нильда раз – и подсказала куда чего, два – и сама подсуетилась, три – и дочку подуспокоила, а то та не лучше пьяной панды за рулём со своими гормонами. Из ниоткуда и ужин нарисуется, и ребёнок вроде сам помоется, замолчит и уснёт. А подсчёт бюджета, а бесконечные справки, а в магазин, а погулять, а прибраться, а к врачу отвести?..
В общем, думал он, даже если со временем что не так пойдёт, всегда можно тёщу куда-нибудь потерять. Найти квартирку небогатую, да там и оставить её в покое. Ну это на крайняк. Условно говоря, конечно… Да чего мы до тёщи докопались? Нормальная такая, тёща как тёща – пусть живёт. Давайте лучше вернёмся к Ивону.
До приезда в Испанию их язык он, конечно, учил. Но так… месяцок – другой, да и то больше для презентации, которую готовил по работе. Слава богу, этого хватило, чтобы обольстить знойную сеньориту, непритязательную до речи. Он по сей день не верил, что такая взрывная брюнетка купилась на его холодное растерянное очкастое лицо. Полное, конечно, восторга и обожания, но всё же не дотягивавшее не то что до обольстителя, а до собаки обольстителя, которую каждый тянулся бы посюсюкать. Спрашивать, за что полюбила, ему было страшно (видно, у них с Пией это становилось семейным) – да и не пробиться через её вечную иронию; успокаивало то, что коли жена уж мужнину фамилию заимела, стало быть, что-то это да значило.
С культурой Испании он был знаком ещё скудней. Спросив про лучших писателей мадридских земель, вместо ответа получил загадку от Пии: почему жабы дохнут от чтения? Пришлось отвлечься. Предположение о перенапряжении глазных нервов и последующей аневризме было опровергнуто. Второй ответ, что они читают исключительно суицидальную литературу, также был отправлен за кулисы. Больше догадок не нашлось. А ответ оказался насквозь простым: да потому что, переворачивая страницы, они свои ядовитые пальцы облизывают!
С тех пор, когда к Жилю ненароком приходило желание поближе узнать родину любимой, ему тотчас же в уме являлась надутая жаба в очках, похожих на его, и без передышки кашляла, переворачивая страницы преинтереснейшего триллера, и не могла оторваться «до самого конца». Затем закрывала недорогой томик, укладывалась в коробочку из-под крекеров, прося жабьих святых не оставить её в роковой час и в раю дать почитать продолжение. После этого, естественно, мысль терялась и Жиль забывал свой вопрос об Испании. Потому ни на яву, ни во сне Сервантес не звонил Ивону. И даже если сам Лорка[12] в ночи явился бы перед опешившим французом и декламировал: «Девушка с бронзовой грудью, что ты глядишь с тоскою?[13]», Жиль невольно сквозь пижаму ухватился бы ладонями за сердце и смущённо, со вздохом пожал бы плечами.
То есть француз – хоть в поговорку записывай – испанец никудышный.
Другое дело – Пия. Она с детства фанатела от Парижа и довольно основательно изучала в школе французский. Пусть впоследствии великая троица Дюма-Гюго-Бальзак и осталась для неё недосягаемой, Верн и Экзюпери осилились, а Эйфелеву башню разве что верблюд необразованный да какой-нибудь божий человек ещё не видали. Из-за нескончаемой жажды перемен не исключено, что Пия и на румынскую деревушку бы согласилась, а тут – Франция! Не туристическая круассановая Флёр-де-Лис[14], уплетаемая под «Марсельезу» на Елисейских полях, а настоящая Франция – страна скрытых нравов. Постороннему не проникнуть было взглядом через плотную завесу, отделявшую семью и улицу, не заставить жителей не запирать двери в собственной квартире. Может, даже сейчас, где-нибудь в спокойном одиночестве, они всё продолжают щёлкать задвижками и замками в ванной, на кухне, между комнатами – кто знает? Чего они так скрывают, понять тяжело, но скрывать они умеют выше всяких похвал, лучше зажаренного лавра́ка[15] на блюде, искусно спрятавшего под себя салатный лист.
А коль уже прижился, стал женой или тёщей, то тогда всё делится поровну: негаданно нашёл котлету – позови остальных, а ежели провалился к соседу – то, с его разрешения, подними на швабре коврик, прикрой кое-как дыру в потолке и вместе ожидайте новых гостей. Хотя… двери всё равно не отучить от щеколд. Н-да, не Лувр и Нотр-Дам, а страна закрытых дверей. Вот что такое Франция.
Есть, само собой, своеволие, острый ум; бывает внезапная экспрессивность; надоедает постоянный шлейф снобизма (или, как они сами его называют, хорошего вкуса); иногда расползается полный бардак – но всё это до восьми вечера. А там уж наступает чай! Чай и непринуждённый лёгкий юмор. Это вкратце. Ну теперь всё понятно про Францию, чего ж тут неясного? Ведь, как здесь и любят говорить, «что неясно – то не по-французски».
Итак, родина Жиля-Ивона Фисьюре, причмокнув виноградными губами, встретила его дам запахом пекарен, каштанов и сыра, пригласила прогуляться по тонким проулкам; а о французской парфюмерии и говорить нечего: она просто покорила иностранок, ведь даже законченную торговку морепродуктами легко превращала в романтичную юную Эсмиральду.
По приезде Ивон предложил обеим оплатить курсы французского. Те согласились, но уже после первого занятия Нильда, возвратившись домой, так утомлённо обмахивалась платочком, что вечер наступил на час раньше, и она отправилась в свою комнату «подыхать», подразумевая наверное «отдыхать» – хотя… кто знает? Это одной дочери известно, ведь зачем-то сетования и оханья мадам Илар дублировались и на испанском. Пия же снова увлеклась языкознанием и с удовольствием обосновалась на тех курсах, день за днём радуя мужа всё больше (который, к слову, от испанского вовсе отказался, сославшись на занятость и работу; поэтому семью со стороны можно было полноправно считать французской, хотя один из её членов выглядел так, будто иногда забывал родной язык настолько, что не узнавал людей). Чтобы не уморить читателя узловатой (или как говорила Пия – адской!) речью мадам Илар, далее мы будем переправлять её на человеческий лад – не хуже Жилинской, памятуя, что говорит она на французском, если не сказано иного. Но основные перлы, конечно, останутся при ней.
Квартирка находилась неподалёку от пресловутой Эйфелевой башни, со стороны набережной Грёнель, и включала две комнаты. Гость, заходя внутрь, сразу упирался в гостиную, и широкий диван – любимое место Жиля – с порога манил в свои мягкие объятья. Знаете ли, диваны меряются своими мягкостями, и самый мягкий из них признаётся самым мудрым. Ну как и у людей: кто спокойно, без смятения гордости, умеет принимать чужую форму, тот уже пожил немало на своём веку. За «мудрецом» не менее уютное кресло поглядывало в окно с видом на красноватый беж дома-близнеца. Слева – дверь, ведущая к уборным и ванным удобствам, и далее – к кухне. Справа же – небольшая комнатушка, которую и решили выделить для Нильды.
Вещи сочетали в себе и пахнувшие родителями раритеты (их было большинство) и отдельные элементы новизны, приобретённые, видно, по острой надобности. Но последние не так уж плохо вписывались в общую обстановку, ведь в основном были незаметными, серо-чёрными. Все рабочие принадлежности для резки по дереву заранее свезлись в мастерскую, и квартирка обратилась в тёплую берлогу, ждущую бережных женских рук. Ивон старался ничего не менять после смерти родителей (что очень даже понравилось и мадам Илар, и Пие) – так ему было уютнее и спокойнее.
Оказавшись наконец в заветной гостиной, они раскрыли рты и непроизвольно присели на бардовый выцветший диван, напротив которого по направлению от окна располагались гардеробный шкаф, затем его книжный собрат, телевизор с открытой над ним стеной, усеянной изображениями, и деревянный столик, мастерски подогнанный под восточный стиль. Им и в голову не пришло, что это работа Жиля. Он очень радовался тому, что новое жильё им приглянулось и, довольный, отправился вниз за остальными чемоданами.
Дамы застыли. Ощущалось неслучайное расположение каждой безделушки: попробуешь, вот так, утонув в диванных подушках-думках, мысленно переставить смуглую статуэтку, например, поближе к окну – в книжный шкаф, но она сразу теряется в разноцветных матовых корешках. Может, полка над телевизором? Нет, и тут марокканская танцовщица с корзиной на голове не чувствовала себя как дома. Вот так ищешь-ищешь идеальное место, а потом бросаешь эту затею и оставляешь африканскую красавицу на том же столике у прохода, вьющиеся ножки которого будто продолжали её извивы и вместе с ней составляли неразрывный дуэт.
Одна ваза-часы чего стоила. Или часы в вазе. На противоположной стене они занимали центральное место, поместившись на полке над телевизором. Главный экспонат музея, так сказать. Белые часы были искусно врезаны в деревянную терракотовую вазу, оплетавшую их тонкими веточками и листьями, и визуально составляли с ней одно целое. Более того, стрелки часов тоже вились деревянной лозой, а в самой вазе, наверное, ещё матерью Жиля, была подобрана идеальная композиция искусственных растений: из зелёного густого облака выглядывали крупные белые бутоны ирисов, а над всем этим великолепием тянулись тоненькие изящные прутики цветущего персика. Да-а-а-а… женщины были в восторге!
Жиль и довольный чаевыми таксист уже успели на лифте перевезти все вещи на пятый этаж, и вспотевший хозяин наконец щёлкнул замком входной двери. Дамы одновременно дёрнулись и «вышли из комы».
«Это…» – Вопросительно указала на удивительную вазу Пия и не успела докончить, как Жиль уже ответил.
«Я подарил её родителям на день свадьбы. Первое моё профессиональное творение, оно удостоилось титула «экспонат». Публика оценила высоко, вот я и решил, что и семье понравится. А цветами мама украсила…», – добавил он с улыбкой, а потом опустил взгляд, от воспоминаний прикусив большой палец.
Дамы решили приступить к разбору вещей, а уже поздним вечером, после обширного ужина и десерта, упросили Ивона на подробную экскурсию по всему жилью. Кресельные и диванные подушки, точнее их чехлы, подметили сразу обе. Получив разрешение сшить новые, каждая в голове уже прикидывала подходящие узоры. Шили-вязали и дочь, и мать, чем и собирались зарабатывать в чужой стране, надеясь на любовь французов к испанским самобытным мотивам. Да где не ценят аутентичных вещиц!
Около получаса спорили о кроватке для малыша. Мадам Илар стремилась отгородить молодых от постоянных просыпаний и, рекламируя суровость ночных бдений, голосовала за свою комнату, поближе к дверям, чтобы всем рядом было; Пия же, как мать, не могла просто так смириться, что между ней и ребёночком будет Великая Китайская стена! А французские двери, как уже упоминалось, открытыми было оставлять не принято. Будущая мамочка присмотрела местечко у окна и уже взяла рулетку, чтобы озаботиться замерами, как здесь подкрался сбоку скандал в ярком испанском платке.
Выясня́ли бы, делили бы долго – или нескончаемо долго, – кабы папаша не сказал своего мужского слова. Он просто сшиб их мощью разума. Такого женщины никогда не встречали даже в сериалах про мудрость.
«Ко-лё-си-ки! – как стрелой поразил он дочематеринские пререкания. – Кроватка будет только на колёсиках! Она будет ездить и к маме, и к бабушке». Сказал так сказал! Ни слова не послышалось вопреки! и гробовая тишина вынудила всех разбрестись по кроватям до следующего утра.
Потихоньку приживались, притирались. Родственели крепче и крепче. Время на то и дано.
Как метко заметил Жиль, Пия, по обычному женскому недогляду, на девять месяцев проглотила «будильник», который полюбился ему ещё до того, как стал округлять её животик, а потом и топтаться по нему изнутри. То в туалет будущую мамку поднимет, то разволнует по мелочам. Как скоро выяснилось, «будильник» этот оказался общим, для всех: проснётся Пия – встанет и Жиль (не встанет – так после нежного пинка встанет), растревожится она – перепадёт нервов и ему, захочется чего ей – конечно, и он не без желания. Словом, семья – как таких разомкнуть? Да никак. То-то же.
Поводов для чуткого урывистого сна копилось с каждой ночью всё больше. Лёгкая прохлада из открытых окон каким-то чудесным образом пахла Пие солёной рыбой, с которой Жилю потом приходилось играть в прятки по всему городу. Прилагались к ней, естественно, и ягодно-беконный микс, молоко да плюс «чего-нибудь вкусненького». Хотя на счёт понимания вкусненького у жены Жиль уже глубоко сомневался, но списывал это на временное помутнение внутриутробным счастьем, что плохо ещё разбиралось в съедобных сочетаниях. А если Жиль осмеливался пробурчать что-то вопреки вечно голодному Будильничку, то жена тут же, не поднимая век, ловко отгоняла от мужа остатки сладких снов метким щипком в рёбра. Парень взвизгивал, и тут же из соседней комнаты по-французски слышалось: «Безмолвие, зять! не открывать, будьте добрым, глаза моей дочери», а затем снова наступало всестороннее мирное сопение.
На утро улыбавшаяся довольная Пия, ясное дело, такого не помнила, ведь «сон беременной девушки подобен зимне-медвежьему, а с медведями спорить немножко опасно».
Так Жиль стал не покорным, а «внимательным» мужем. Не каблуком, а «опорой». Но он не жаловался. Ему, как похоронившему погибших от несчастного случая родителей и исскучавшемуся по домашнему теплу, не составило труда оправдать новое и почётное звание супруга, лишь бы всем было спокойно. «Родит, – думал он, – там всё и сравняется. Она и сама раньше не была такой придирчивой – гормоны, что ж ещё?»
Да и тяжко приходилось только по ночам, днём всем заведовала хлопотливая тёща. Едва утро глядь в окно – уже завтрак зашкворчал. Не успели из ванной выйти – Нильда уже к столу звала на родном зятю языке: «Гулять к завтраку!», а потом непринуждённо добавляла: «У меня всегда восхитительные блинчики, только это не так…»
Вообще, как и предупреждал Этьен, плохо знающая французский тёща – радость в семье. Ну и залог спокойного сосуществования. Как видите, вместо «не так ли» слышалось «только это не так», к ужину часто подавалось картофельное или гороховое «кюре», а к чаю – воздушный «гранит», подразумевавший, конечно, бисквит.
Беременность Пия перенесла легко и блаженно, больше лёжа и за еду подпуская погладить живот.
Даже клинику подбирать не пришлось. Этьен уже начал стажировку акушером, на кого и отучился, и по знакомству успел закрепить на будущее палату за Пией. Поближе к нему и к его Лулу, которая работала там же. Потому, по их словам, до и после родов «мамочке никто покоя сроду не даст, пока ребёнок не обретёт дар речи и сам не разгонит всех на фиг». Это полностью устраивало нервничавшую, как крольчиха, мадам Илар и Жиля, безусловно верившего в пробивного и дотошного друга.
Дни летели, и Нильда уже всех заклевала: давайте да давайте разузнаем пол Будильничка, а «я в отместку сегодня вечером вас всех вкусно отравлю». «Спасибо, конечно, мам, – отвечала ей дочка, – но ты же меня как облупленную знаешь: нет сюрпризов – нет Пии. Хочу с нетерпением родов ждать, а то на кой тогда финал сериала смотреть?» «А я что, не человек, что ли! – бежали в ответ испанские возмущения, – сидите в своём невежестве хоть до моих лет, пока мы с внуком не расскажем, какой у нас с ним пол. А мне надо понимать точно, каких вещиц нашить да навязать. Я ваших магазинов знать не желаю! И по-французски зятю: «Только деньги в ураган класть!» В моих натуральных, тёплых и красивишных обновах малыш всегда будет покоен, словно лань при вегетарианце. Никаких лишних капризов не предвидится – только тишь да гладь».
Дали Пие подумать ночку другую, да и получили согласие на вызнавание пола.
Но Жиль не долго радовался, потому как Пия поразмыслила ещё сутки и решила, что не хочет ожидать сюрприза в одиночку, и мужа попросила не смотреть результатов: «Мама всё равно не отстанет, пусть знает, если ей вомстилось, а мы с тобой дождёмся Будильничка, кем бы он не обернулся, всему обрадуемся – да, милый?» «Д-да, милая», – был его небыстрый выдавленный ответ.
– Ну сынок, – ликовала в своём предвкушении будущая бабушка, – значит, оно так и лучше. Муж и жена – одна… – как там у вас говорится? – что-то чёрное… вспомнила! – князь тьмы!
– Ладно, – хохотнул Жиль, – дождёмся как-нибудь и так. Главное, чтоб все были здоровы.
– Золотые слова, – поддержала Нильда. – У меня так дед любил не к месту говорить.
Пия улыбнулась со слезами на глазах, и Жиль тут же её обнял.
– Что случилось, доченька? – Кинулась искать платок Нильда.
– Да ничего такого, – всхлипнула та, – просто… я так вас сильно люблю.
– Ох, хорошая моя, расчувствовалась. Вот не зря мне снились барабаны! На пользу тебе беременность, ох на пользу! Люби нас сильно, всё правильно, – «учила её жизни» мать и гладила по щекам. – Сначала пупса люби, потом… – она хитро поглядела на Жиля, – мамочку твою ненаглядную. Потом… – уже чрезвычайно хитро сверлила зятя взглядом, – родину свою не забывай. Затем…
– Ну! – не выдержал и улыбнулся Ивон.
– А мужа твоего – моего сыночку – я буду! Никто крепче не потешит мужика, чем тёща – как говорится, зятю родная душа! Воздух и отрада! И привечу, и накормлю! – шутила мадам Илар.
– Ага, ты уже сегодня обещала его отравить…
– Так это всё из-за его французского, – весело отмахнулась она.
– Да что не так с моим французским! Вот мне ваш очень даже нравится, Нильда. Есть в нём что-то симпатичное и искреннее.
– Конечно. Старые не врут. Как там? Enfants et fous disent la vе́ritе́[16]!
Пия с мужем засмеялись, а Нильда ничуть не смутилась:
– Ну, видать, опять чего напутала. Главное, чтоб все были здоровы.
– Ага, – кивнула Пия, – особенно головой!
В общем, дни текли-бежали.
Нильда с радостью и разгадкою в глазах смотрела на растущий живот дочки, всё больше перенимая обязанностей по уходу, чтобы зять совсем не обессилел раньше времени. Сроки приближались.
Когда Пию повезли в клинику на сохранение, она отговорила Жиля прерывать подготовку к новой выставке: «Мама везде похлопочет, а ты занимайся своими делами, любимый. Мне, если честно, с ней даже поспокойнее – ты слишком уж переживаешь, чуть ли не хуже меня. Врач обещал: и недели не пройдёт, как мы уже станем родителями».
Сказано-сделано. Смс будущим папкой строчились тёплые, обширные. Каждый вечер да сто раз на дню. А не выдержит – позвонит, то разволнует опять жену; тогда перезванивал ему уже Этьен или тёща, чтоб доставить втык от врача. Потому смс лучше: в буквах волнений не видать было, а значит, всем мирно. Мадам Илар успокоит, уложит дочь, потом наберёт Жилю – успокоит, уложит зятя, да пораньше с его-то тугим засыпанием. Когда спала она сама – неизвестно.
