Ари Хёственн
Дырявые часы
Нильда, конечно, предупредила зятя о запрете на посещения, поэтому он сначала намеревался умаслить Феликса Кабо, а после уже, со спокойной душой, отправиться к любимой. Выйдя из такси, Жиль осмотрелся: это была уже не просто клиника с приятным парком во внутреннем дворике, а место, где родилась его дочь! В предвкушении он постоял перед входом, улыбаясь в мыслях и представляя свою с ней первую встречу. Тут же вспомнил недавнюю исповедь Этьена о детях и невольно пожал плечами: ну… все люди разные.
Достав сухими губами жвачку, он разжевал её и глубоко вдохнул мятный ветер; распрямился и вошёл.
По дороге к кабинету главврача Жиль удивился: в коридоре играл маленький мальчик. Ребёнок сидел на корточках перед креслами для пациентов и внимательно что-то рассматривал, бурча и издавая непонятные звуки, похожие на птичьи. Ивон приблизился и увидел аккуратно разложенные перья.
– Ты чего здесь? Не потерялся? – спросил он, озираясь.
Мальчик резко пригнул голову и руками загородил свои «игрушки».
– Да не волнуйся, я ничего не заберу у тебя. С чего ты так испугался?
– Папа… – заговорил мальчик.
– Что папа? – улыбнулся Жиль, а найдёныш будто ещё сильней скукожился – но всё-таки ответил:
– Он отнимает у меня друзей.
– О как! – Присел с ним рядом Ивон. – А разве можно отнять друзей, малыш?
– Нет! – вдохновлённо обернулся мальчик. – Но он всё равно отнимает!.. Вот!
Он быстро начал приводить в порядок перья, и, распрямляя их, показывал во всей красе и гладил «по головке». Тут-то Ивон и сообразил, что фантазия детей не знает границ и что мальчик видит вовсе не перья, а целых, красивых и разнохарактерных птиц. Вскоре Жиль уже узнал их всех по именам, и не хватало только одного.
– Ну? А этот, последний?
– Этот… м-м-м… – замялся мальчик. – Этот… – Андрэ.
– А чем он отличается от остальных, этот Андрэ? Чего он не со всеми?
– Я… я точно не знаю, но все говорят, что он не умеет жить. Не умеет, как все. Он… он хотел бы… но все… говорят… – Тут мальчик как-то странно скорчился и беспорядочно засучил руками.
– Может, все ошибаются. Расскажи мне о нём. Как, кстати, тебя зовут?
– Меня зовут Андрэ.
– Вот как… – сбился Ивон.
– Но!.. но!.. – запротестовал мальчик, – это не я! Не я! Понятно?! У нас просто одинаковое имя.
– Да, да, – отклонился назад Ивон, – не волнуйся ты так! Я понял: он не ты.
– Он не я… – уже тише вторил Андрэ. – Его… просто не любит папа…
– Угу… а с чего он так взял, Андрэ этот?
– Потому что его папа другим улыбается, а ему нет. Потому что его папа постоянно оставляет его одного. Потому что его папа… – опять нарастала нервная интонация.
– …А чего не помочь совёнку? Стань ты ему другом.
– Я не могу.
– Да почему же! Конечно можешь!
– Папа говорит, что я могу играть только с маленькими детьми. А они глупые – я не хочу с ними играть. А большие говорят: я глупый. Они не хотят играть со мной, – всплеснул руками Андрэ, видимо изображая жест отца. – А потом вообще отнимает моих друзей, ведь ему стыдно за меня. Все дружат с людьми, а у меня есть только совы.
– А почему совы, Андрэ?
– Совы?.. Ну потому что я их обожаю! – сладко-сладко улыбнулся мальчик и обнял невидимых друзей.
Не зная, чем ещё развеселить мальчишку, Жиль вздохнул, но маленький незнакомец сразу всё уловил и насторожился:
– Вы зря со мной разговариваете. Папе будет стыдно, если он меня увидит с вами.
Дверь кабинета резко открылась, и показался Кабо:
– Вовсе не будет мне стыдно, Андрэ! – Потрепал он сына по голове, и тот просто засветился от удовольствия. Жиль сразу понял, что мальчику не привычен этот жест. Феликс пожал руку Ивону и пригласил войти в кабинет, но тот сделал вид, что говорит с совёнком:
– Ну а мама? Мама-то небось любит Андрэ?
– Совсем. Совсем не любит, – отвечало пёстрое бурое «перо».
Феликс нахмурился, скрестил руки и оглянулся по сторонам.
– Ну не может быть! – добродушно настаивал Жиль.
– Это может быть! – как-то зло блеснули глаза мальчика. – Она просто оставила Андрэ в чужом гнезде, а сама улетела. Далеко-далеко. Лишь бы её никто не нашёл и не сказал, что она плохая.
– Да… – встрял Кабо, нервно застучав носком ботинка по полу. – В принципе так оно и есть…
– Откуда тебе знать! – закричал мальчик. – Ты запрещаешь мне играть с Андрэ! Он не мог тебе рассказать!
– Хорошо-хорошо, будь по-твоему. Я просто так сказал. Вечером заедем в кафе, а пока играй на здоровье со своим Андрэ. Ну давай, беги… – И Кабо сам зашёл в кабинет, не дожидаясь Жиля, которому пришлось наскоро попрощаться с мальчиком и шмыгнуть следом.
– Простите, – бросил Кабо, не оборачиваясь. – Он болен. Не везде наука опередила болезни, что-то так и остаётся с нами навсегда… Выглядит он на семь-восемь, а ему уже двенадцать. Я бы и раньше вас пригласил, да просто думал: это он опять сам с собой говорит. Там ещё няня резко приболела… то да сё… Ещё раз извините, в общем.
– Да ладно, нормальный пацан. Смышлёный! – честно сказал своё мнение Жиль, и Феликс «понимающе» покивал, хотя всё понял по-своему.
– Спасибо… – ни к селу поблагодарил главврач, продолжая прятать взгляд. – Так зачем пожаловали?
– Как! Жену с дочкой увидеть! Расцеловать, наговориться!
– Ну-ну! Куда расцеловать! Я же прямо дал знать, что нельзя! – выпрямился Кабо, ощутив себя в своей тарелке.
– Не сообщили! – уверенно соврал Жиль.
– Странно… – прищурился Феликс. – Ну да пусть. Если это всё – поезжайте домой. Все ваши пожелания здоровья передадим, коли уж у мадам Фисьюре телефон сел.
– Мсье Кабо. Врач вы высшей пробы! Вы мне дочь подарили, сроду вас не забуду и, если узнаю, когда ваш день рожденья, буду каждый год вам здоровья желать. Доживёте до двухсот лет! Это вам! – Он протянул подарочную коробку под коньяк. По весу было видно: не пустую.
– Благодарю. Но что вам моё здоровье, лучше бы жену вашу поберегли!
– Десять минут, и не было меня тут!
– Перестаньте!
– Пять! – Ивон приложил бы руки к груди, кабы не пакеты. – Четыре с половиной!
– Да вы что! – подбросил повыше брови Феликс. – Дайте ей хоть три дня! Она даже вставать ещё не начала. Вы что не знаете: кто прямо ездит – в поле ночует.
Жиль не понял пословицу, и, как глухой, отрывисто и громко сказал:
– Ч-то?!
Главврач нахмурился:
– Так, молодой человек, мне некогда с вами вошкаться – дел полно. Давайте-ка на выход, живо!
– Но, но… А гостинцы?..
– Оставьте на посту с запиской. Всё. Давайте, давайте! – подгонял его к выходу главврач.
Растерянный Жиль еле успел ему всунуть в руки коньяк, прежде чем захлопнулась дверь.
– Хм… – только и выскользнуло у Ивона.
– Он так со всеми, если что не по его! – почему-то радостно сказал Андрэ, держа на запястье совиное перо, представляя, скорее всего, своего тёзку. – Андрэ говорит, что его папа для всех король, а он сам, Андрэ, – … дурак.
– Он ещё всем покажет! Шут иногда похитрее короля будет! Вот увидишь! А ты папу любишь, Андрэ? – поинтересовался Ивон, утопая в целлофановом шорохе и локтем тщетно пытаясь поправить съехавшие очки.
– Больше всех на свете! – гордо заявил мальчик, наверное стараясь, чтобы отец его услышал.
– Ты молодец, Андрэ! Просто молодец!
Жиль обнял мальчика, но тот смутился, не уловив, почему его похвалили, и просто стоял и хлопал глазами, а Жиль думал: «Эх, Этьен… эх, Кабо – да что вы понимаете!..»
Пия, не без помощи Лулу и Нильды, начала потихоньку подниматься и ходить. Она быстро свыклась с ролью мамы и в дочке души не чаяла. Ещё день, ещё два – и Пия окрепла и перешла на обычное питание. Забрезжила на горизонте выписка.
Окончательно пришла в себя мамаша Фисьюре, когда к ней вбежала взволнованная Лулу:
– Вот ты лежишь, да лежишь, а за это время в стране произошёл страшный бунт! Кругом неразбериха!
– Это потому что все, как и я, потеряли счёт дням? – не отвлекаясь от кормления и любования дочкой, спросила Пия, но тут же встрепенулась: – Неразбериха?..
– Внезапная четверговая неразбериха! Когда закончишь, срочно собирайся и выходи к народу. Сам король у ворот!
Пия смекнула в чём дело и улыбнулась:
– Ну наконец-то! Я уж думала меня в острог на месяц посадили.
– Малышку я упакую, потом и вас проведу, мадам. А то вам ещё рановато одной слоняться в такое мятежное время.
– Ага… – кивнула Пия, глядя на ребёночка, – вот и король наш приехал – домой забирать.
Под руку с Нильдой молодая мама, налита́я и уютная, спустилась к выходу. Кабо вроде назначал Пие витамины, а не наркотики, и всё же впереди…
Впереди действительно стоял король! Обыкновенный такой король в короне. Рядом с ним – шут в колпаке с перебинтованной ногой (из-за которой, по-видимому, он не кинулся помогать с сумками Лулу, копошившейся позади радостных женщин). Полсвиты даже не было знакомо дамам, остальные же, в основном, являлись коллегами с работы Жиля. Все с цветами, разной вкуснотой и при параде. «Вторая свадьба, что ль», – мелькнуло у Пии.
Король первым ринулся к сокровищу, и толпа перестала дышать. Крепко чмокнув жену, король-Ивон заглянул в свёрток. Там блестел его глазками Будильничек, морща, как мама, носик и выпячивая губки. Как же ярко запомнил Жиль это маленькое личико в солнечном свете! Как перевернулось всё внутри, и жизнь стала до краёв полной.
«Спасибо тебе, родная», – прошептал он и ещё раз благодарно и крепко расцеловал.
«Обращайтесь», – был ответ.
Со слезой в умилённом глазу король надел на голову Пие корону с надписью «мама» и принял на руки наследницу.
– Кучерявая шоколадка небось! – чрезвычайно весело вскричал шут. – Да и разрез глаз невелик, не так ли?
– Нет! – Повернулся к толпе корононосец с надписью «отец». – Моя! Вся в меня!
– Эх… – покачал головой шут. – Носатая, значит… и в очках…
Толпа взревела и бросилась навстречу! Тут перецеловались все и смешались в одну голосящую кучу щедрых объятий. Цветы все попомяли, ноги поотдавили, макияж поразмазали; толпа – она и есть толпа, чего с неё взять? Ликование вышло на зависть – ну точно появилась будущая королева Франции.
А развесёлый на людях Арлекин вдруг обращался в поникшего Пьеро, когда ненароком пересекался взглядом со своей Лулу-Коломбиной, к которой, увы, он так и не осмелился приблизиться. А вот Жиль перед отъездом вложил в руки Лулу красивую шкатулку. Девушка открыла её, но ничего не поняла:
– Зачем мне эти перья?
– Это отборные совиные перья – не зря я для местного зоосада заказ выполнял. Вот! Вернули должок. Кому-то даровой, а кто-то, я уверен, будет на седьмом небе от счастья!
– Теперь ясно, когда увижу Кабо-младшего, обязательно передам из рук в руки.
Ивон кивнул.
Вернулась наконец домой нагулявшаяся по клиникам семья, да сразу окунулась в приятные хлопоты.
Квартира наполнилась детским голоском и пелёнками. Вечерами по стенам забе́гали блуждающие огоньки погремушек, а одеяльце и подушечка малышки пропитались мягкими согревающими колыбельными. Спали, в общем, все крепко. Часа по два.
Глава 3. Грешат все!
Прошло 15 лет. Вот как бывает: раз – и год прошёл! И так пятнадцать раз. Перемены, конечно, произошли значительные, но обо всём по порядку. Во-первых, подросла Элиза. Имя, кстати заметить, ей выбирали долго и с жаркими спорами, ведь ни одна темпераментная нация не желала уступить другой. В итоге, как говорится, хотели гуси клевера, а кошка молока, но привезли им с севера – подушек два ведра.
Назвали малышку Элизой – древнегерманским именем. По звучанию каждому к уху пришлось, а претензий – поближе девчушку к французскому рататую или к испанской паэлье прикладывать – как ветром сдуло. Да и сама она, как часто бывает в таких случаях, одинаково затяготела к обеим культурам и языкам, да и среди сверстников была ни на кого не похожа с детства. Но родня всё равно ухитрилась поделить её между собой: Жиль любил называть дочку Лизой на французский манер, а женщины – Изой на испанский. А девочке нравилось как её имя, так и его производные.
Ну вот. Подросла Элиза. Стала уже округляться фигурой и притягивать взгляды мальчишек – ну довольно-таки сильно подросла, ничего не скажешь. Ещё чуть – и как мама с бабушкой станет, у которых в области груди было совсем не пусто. Даже людно. Нет, ближе будет – навалено. Снова мимо. Тогда – вместительно, во! Лучше и не скажешь. Волосы гладкостью и отливом совпадали с мамиными, а из глаз смотрела по-французски гордая и по-испански смелая душа.
Своё подростковое мнение, как водится, Элиза заимела по всем вопросам, естественно нигде не совпадавшее с остальными, а с бабушкиным – местами, теми, где Нильда ей потакала и защищала от родительских выговоров. Я покоряю мир, и кто поперёк, тот враг мой – девиз всех подростков. В общем, разгар поисков себя. Что она была разбалованным ребёнком сказать трудно. Скорее, и так и сяк. Лет до тринадцати запрещающей стороной выступала Пия, а папа (с бабушкой) маслил пирожок со всех боков; после всё перевернулось наоборот. Потому сейчас чаще слышались перепалки на французском, а Пия просто отмахивалась: «В таком возрасте с ней спорить бесполезно». Нильда же, сохраняя нейтралитет по всем фронтам, как заканчивались нотации Жиля, приманивала внучку выпечкой, а затем, из далёкого далека, старалась разузнать, чем же тешилась молодёжь. Но не находя ничего опасного, целовала на ночь и скрывалась в дверях, унося с собой крепко запечатанные секреты. Потом, по необходимости, она намекала родителям на правильный путь сообщения с подростком, чем поражала их больше и больше и почиталась за острейшую интуицию. «А что ещё остаётся у человека к старости – не мозги же?» – кивала в ответ Нильда.
Одно только смутило недавно мадам Илар. На предстоящий день рождения Элиза попросила денег на татуировку – а вот это уже провернуть без ведома родителей было и непросто и сомнительно. Сама мадам Илар не выдумала ещё своего отношения к тату-искусству, ведь кругом царила путаница. Примерно в таком же возрасте, как Элиза, Пия набила себе одну «гадость», чем вызвала бесполезный культурный «шквал негодования и возмутительства» против подросткового нецензурного максимализма. Культура, естественно, как и испокон веков, потонула в мате – и через месяц рядом с «гадостью» красовалась уже вторая, похожая на первую.
Нильда почесала себе на досуге висок, а потом взяла да и похвалила «гадость», чем к языку пришлось. Сказала, что это дело уже взрослой Пии и пусть та сама несёт ответственность за своё тело. Поток тату тогда и прекратился.
Эва же, сестра, категорически считала любую краску в коже маранием и осталась незапятнанной, но мадам Илар так потом и не слышала никогда, чтобы муж-Фисьюре, или какой другой предыдущий жених Пии, нелестно обзывал «рисунки» дочери. До знакомства с Жилем, даже наоборот, хвалили, замечали. Правда контингент был не особо пригляден – весь в коже и рванье, но в спортивном теле; весёлый и молодёжный, но с бутылкой. Так как Пия не перебирала с алкоголем, то и эта тема была пущена Нильдой на самотёк.
И хорошо вроде, так как не вредно, но и ничего хорошего. Кому близко, кому нет. Вот и запуталась Нильда. Получалось, что действительно не было ничего лучше, чем дать решать внучке самой. Да как решать-то в пятнадцать! Если не дать выбора, то обязательно набьёт, а скажешь что поперёк – враг.
Снова Нильда почесала на досуге голову и решила незаметно вывести всё на чистую воду при родителях. Они пусть разбираются, а она, если что, деньги уже на внучкин подарок отложила.
Вот, собственно, и начался обыкновенный семейный завтрак по-быстрому. Элиза последняя подбежала к столу, обмакнула палец в джем и облизала:
– М-м-м, абрикос! Буду! – Она быстро уселась на свой стул. – Вы ещё не начали? Вот, а говорите, что это я всё время просыпаю.
– Ладно-ладно, сегодня ты молодец, Лиза, – сказал Жиль, сверившись с настенными часами. – Налетай!
– А бабушка? – раскрыла глаза та. – Разве она не будет в это прекрасное утро «морфин»?
– Хватит тебе смеяться! Перепутала она вчера, – сама, вспомнив, захохотала Пия. – Она будет свой любимый тарти́н[21]. С ветчиной, мам?
– Я булочкой обойдусь, – комично отмахнулась мадам Илар.
– Да ладно, бабуль, – поцеловала её внучка, – я ж тебя обожаю! Ни у кого нет бабушки, пьющей кофе с морфином, а с тартином – куча. Ты у меня самая продвинутая!
Бабушка заметно обрадовалась и подняла голову:
– Что значит «дви-ну-тая»? – спросила она на испанском у Пии, и женщины всеми покатились со смеху. Улыбнулся и непонявший Жиль.
– Это значит, бабу́, что ты вожак среди бабушек. По крайней мере среди моих знакомых. Ты круть!
Нильда скорчилась от последнего слова, но переспрашивать, что это, на всякий случай не стала. Она сосредоточилась на тартине и кофе, будто обдумывая что-то, а потом заявила:
– Зять! А как тебе татуировка Пиечки? А то ты молчишь, да молчишь, а уже пятнадцать лет прошло!
Жиль застыл с куском во рту и поднял брови. Дожевав, он ответил:
– Ну… не фанат я тату. Я фанат своей жены… – Погладил он её по руке. – А в чём собственно дело-то?
– Вот!.. – многозначительно покрутила пальцем в воздухе Нильда и вернулась к трапезе.
Ничего не поняв, захлюпал чаем и Жиль. Пия долго оглядывала всех, тужась разгадать загадку, но в итоге спросила, негаданно попав в самую точку:
– Иза, так ты подумала о подарке?
– Ну так я и знала! Это не могло остаться в секрете. Ах, бабу-бабу!.. – цыкнула она на Нильду, а потом посмотрела на родителей: – Для вас с папой – нет.
– Не пойму, – повертела головой Пия, – а для кого подумала?
– Для моей бабу. Мы с ней уже всё решили. А с вами сложнее. Дайте хоть ещё два денька.
– Так… – насупилась Пия, – и что же вы решили? Если я не в курсе, значит, это опять какой-то «приятный» сюрприз?
– Бабу говорила, что от тебя таких сюрпризов у неё была полна кладовка и что из-за них ей приходилось красить голову от седины в три раза чаще!..
– Эх, – вздохнула Пия. – Что правда, то…
– …правда, – подхватила Нильда и с удовольствием макнула в кофе кусочек булки, увидев, что ругаться никто не намерен.
– И всё же… – покосилась на дочку Пия.
– Мне пора! – Пулей выскочила та из-за стола. – Меня ждёт прилежное-прилежное обучение, потом разговоры о «Милом друге»[22] с друзьями и дом в девять вечера, так же, папа?
– Да если б так было, то я б тебе…
Тут Жиль с Элизой, как обычно, показали друг на друга пальцами и синхронно произнесли:
– …мороженое купил!
– Всем пока! – Уже обувалась Элиза.
– Пока-пока… – пасмурно вторила Пия, пристально глядя на мать, которая резко увлеклась прелестным видом за окном – серым небом и пустыми ветками.
Когда мадам Илар уже покончила с остатками завтрака, то решительно встретилась взглядом с Пией, заявила: – М-да! Здесь есть над чем подумать! – И быстро скрылась в направлении гостиной.
– Фень, а ты понял про тату? – тем же утром провожала мужа Пия.
– Понял, понял. Вы с мамой одинаковые и любители в курс дело в самый последний момент вводить. Вот вечером и решим. Сегодня буду позже – Этьен заскочит, тоже перетрём.
– Да-да… – прикусила губу Пия, «собирая пылинки» с пиджака мужа. – Ну ладно тогда. Салют, Жиль.
– Адьос, mi esposa[23], – потянулся поцеловать он любимую, и та подалась навстречу. Улыбнувшись друг другу, как пятнадцать лет назад, они расстались до вечера. Ивон, не дожидаясь лифта, как на крыльях, понёсся вниз по ступенькам.
Во-первых, жена назвала его Жиль, а это был хороший знак. Само имя Жиль-Ивон Фисьюре являлось формулой настроения жены. Жилем она звала его в приподнятом и спокойном состоянии; Ивоном, с первым раздражением; и просто Фисьюре означало, что нужно было начинать искать укрытие. А тут ещё сказала «Фень»! Ненавистный – а сейчас такой приятный – Фень. Прямо как пятнадцать лет назад!
Во-вторых, они так искренне давно не целовались. Ну вернее, Жиль лез и часто добивался поцелуя, но в этот раз она сама потянулась навстречу. Значит, соскучилась, или приятно распереживалась… или нуждалась в поддержке… Стоп, а то мы все крылья так на фиг ухлопаем. Дайте человеку полетать, ведь несколько лет назад их с женой отношения начали холодеть. И он всё боялся, как бы не наступил однажды день инея.
Вот и сейчас, если бы вы увидели его таким по-детски радостным, таким воодушевлённым, то сразу бы решили, что ничего-то и не изменилось за это время. Но вы бы ошиблись.
Жиля совсем было не узнать: выпрямившийся, поправившийся домашней едой и спортзалом, он смотрелся мужчиной. Одежда соответствовала, как и стрижка. Однажды гусь – теперь брутал, как говорится. Ни скромности, ни зажатости – просто чудеса!
Очки! Очки-то! без которых Жиля и представить раньше невозможно было, тоже куда-то подевались, а вместо них в глазах прижились контрастные насыщенные линзы. Ну просто красавец и всё!
А машина! Хэтчбек да ещё – как удачно совпало – оттенка кармен. А борода! Ну… тут погорячились. Борода была скудновата, страшно бесила Пию и не продержалась и трёх месяцев (столько потребовалось мадам Фисьюре, прежде чем она наорала на «козла, поселившегося в их квартире»). Трёхдневная щетина была одобрена.
Случилось всё так не случайно, конечно. Может, на самом деле, один любит, а другой позволяет – но, так или иначе, не охладевающий Жиль постоянно сталкивался со стеной – дистанция между ним и женой крепла, не смотря на то что он из кожи вон лез. Пусть Пия и не просила, он стал настоящим примером для знакомых – а ей хоть бы хны. А может, дело было во внимании?
Да какое там внимание – он только женой и жил! Заработался чуть – уже соскучился. Но и это, наверное, из-за отстранённости любимой женщины, которую вроде уже покорил, да почему-то она не сдавалась до конца. А может, чего случилось у неё и она молчала в силу скрытного характера? Чёрт разберёт.
Этьен частенько позванивал другу расспросить, как тот выглядел, после чего они и встречались время от времени. Да и то всё о жене да о жене трещал Жиль, отчего у Сванье складывалось впечатление, что он вечерит больше с Пией, чем с приятелем.
Ну а в чём же тогда было дело? В том-то и беда, что Ивон и понятия не имел. Действительно, чем дальше становилась жена, тем больше тянулся к ней Жиль, хотел заполнить пробелы, поговорить, но она делала вид, что говорить не о чём, будто всё было нормально. Ну откуда такая скрытность? Если раньше она пряталась в шутках и колкостях, то теперь просто превращалась в тишину, в которой бурчал только телевизор. Жиль полюбил выходить на балкон, где незаметно для себя, в голове перекручивал их с Пией недавние сухие диалоги, но только теперь она отвечала живо, глаза у неё горели, как в двадцать, а руки никак не отлипали от мужа. Потом всё прерывалось безэмоциональным: «Началось!», и Ивон после рекламы возвращался досматривать фильм.
Ненужный героине герой – разве герой?
Даже тёща любовалась зятем «как в Лувре!» – хотя ей там совсем не понравилось. Жиль и её просил растопить дочку и узнать причину холода жены. Вроде разузнала, вроде ничего особенного, вроде так у всех с годами – и не понятно было: то ли тёща сама нашлась, что ответить, то ли на самом деле спрашивала у Пии. Однако сердце у Жиля не успокоилось, явно что-то было не ладно. Ну не узнавал он жену. Или так и выглядит настоящая жена, как говорила Нильда, – а где же тогда слонялась его Пия? И кто была эта чужая женщина рядом, под вторым одеялом?
Но о разводе никогда и речи не заходило. Может, Пия просто такой человек? Мишура со временем слетела – вот и получай натуру. Но… но она казалась тогда, в молодости, совсем настоящей и тёплой. Не сейчас, нет. Сейчас она одеревенела. Будто читала чужую речь, а свои слова подзабыла. Вот бы ей напомнить, встрепенуть любимую и расшевелить к жизни.
Секс? Как ни странно, секс был. Или, скорее, случался, так как комнат – две, а жильцов – горсть. Тогда-то «бывшая» знойная сеньорита казалась снова «настоящей» – или все испанки такие? Да не все, конечно. После «фиесты» вроде должна же была наступать пауза в отчуждении, но нет – уже через пять минут каждый вдыхал свой аромат кофе и молчал о своём. Хорошо, если рядышком. Две единицы на одном балкончике…
Итак, сегодня жена осветила Жиля надеждой на теплоту. Ну а вдруг? Разум, ясное дело, тонул в сомнениях, но человек же не может ни надеяться на чудо, если речь идёт о любви.
На нижней площадке мужчина чуть не влетел в соседку со шваброй – мадам Ордонне́.
– Ох, как же вы несётесь, не продуйте меня, мсье Фисьюре, мне болеть нельзя! – отодвинув с прохода ведро, пошутила старушка, получившая несколько лет назад свой законный отдых. – Я теперь должность имею – буду убираться в подъезде по пятницам и денежный лишек получать. Добилась-таки! Глядишь, успею чего ещё в этой жизни, накоплю.
– Хорошая новость. Только не разбередило бы это вашу тревожную поясницу, мадам Ордонне.
– Память у вас, как у меня, Жиль: это у соседки со второго – поясница, а у меня – зрение! Вон – глядите какие у меня очки, как у Шерлока Холмса! Лишь бы пыль не упустить. Ну… потихоньку-помаленьку. Слава богу, жильцы радивые, не пачкают ничего; одна напасть – дождь. Да и то до лифта натопчут немного. В общем, справляюсь, на здоровье не грешу. Кстати! Не лучше ли бы было для вашей жены какой особый уголок на этаже соорудить. Я бы пепел выбрасывала – и всё, а пол был бы чист да бел. – Указала она на коричневую от природы плитку.
– Я чего-то не угадываю вашу мысль… – стукнуло сердце у Жиля.
– Простите, я сроду бы не подумала, что сеньорита Фисьюре скрывает… Ну да было и было разок-другой-третий-четвёртый – велика ль беда! У меня вон тоже один грешок – и тот с мешок: дюже люблю Луи де Фюнеса, а вот смеяться не люблю! И ничего не поделаешь: живу-разрываюсь.
Жиль всё ещё стоял опешивший и поражался, как же можно было так не знать свою собственную жену. Мадам Ордонне поняла, что «уронила в прозрачный бульон увесистый кусок свёклы».
– Ой! Мне, наверное, сын звонит, – замешкалась она, взволнованно посмотрев по сторонам, и уставилась в ведро.
– Не волнуйтесь, – сделал уверенный вид Жиль, – я знаю, конечно… Про жену. Всё обустроим. Сегодня же куплю пепельницу.
Старушка недоверчиво топнула ногой, но потом быстро переменилась и подняла взгляд:
– Ох, и хорошо же вам без очков, Жиль, просто красавец-жандарм! Наглядеться невозможно. Почаще бы вас видеть, чтоб душа радовалась. Ох и завидуют все вашей счастливой жене, нет лучше пары у нас в городе! Ну идите, я вас задержала совсем. Мадам Илар передавайте привет – удивительно хороша её шаль. Я с ней ни в тепло, ни в холод не могу расстаться – влюбилась в пух и прах! Ну… – замахала к выходу Ордонне, – торопитесь, а то кто же будет нам деревом Париж украшать – не природа же! Ваши поделки не то, что эта страшная башня – ух! – замахнулась она на невидимого Эйфеля. – Всего доброго вам, Жиль!
– Всего доброго, мадам Ордонне!
Ивон вышел на улицу и громко вздохнул, ведь в голове ещё стояли слова старушки о счастливой паре. Потом он взглянул наверх – вдруг, как раньше, Пия сегодня ещё и в окне его проводит?
Чистое небо с песнями птиц, весеннее солнце. А где же было его солнце?
Пусто в окне.
Только мадам Илар, никого не замечая, что-то напевала себе под нос и поливала на балконе цветы.
После обеда уже началось: Нильда то там, то здесь вздохнёт некстати, сверкнёт глазами, а то и вовсе что-то пробурчит на свои цветы, и неизвестно, кто у них там побеждал в споре. Это значило, что зерно негодования давало всходы, а негодование у испанских женщин искре подобно, да к тому же в сарае, где уж очень любили складывать вместе порох с соломой.
А тут ещё Пия опять на лестничную клетку наведалась, и вернулась с тем же запахом, что так дёргал Нильду «за самые гланды», и зашла на кухню за очередной крепкой порцией кофе.
– И на меня сделай, мам.
– Сделать-то сделаю, – не оборачивалась та, – но вот что нам с тобой делать? Как тебя там только черти терпят с такой-то вонью! Это хорошо ещё, что зять попался со слабым носом, а то явился бы пораньше с мастерской, да и застукал бы свою благоверную с поличным. Не надоело тебе травиться, а?
– Отстань со своими причитаниями, – отмахнулась Пия, – я тебе что, девочка?
– А кто ж? Мальчик, что ли? – цыкнула мадам Илар, укутываясь поглубже в шаль и поправляя синие бусы. – Тридцать четыре года сраму.
– Я недавно закурила, не преувеличивай.
– Вот и спасайся, пока не поздно, грешница. На кой нам в доме кашляющая сипая дворняга?
– Отстань, я сказала! – резко повысился тон в ответ.
Нильда молча налила две чашки кофе, громко поставила их на стол и хотела было идти. Но тут спохватилась; рывком схватила свою чашку и твёрдо направилась в гостиную.
– Иди-иди… – тихо вослед пробубнула Пия. – Учить она меня вздумала!
В гостиной Нильда обижено устроилась в кресле, выбрала испанский канал и расположила на подоле пряжу, ведь сегодня у неё был день пряжи. Пие оставалась вышивка, к которой она и приступила, как только успокоилась, допив кофе. Она села рядом с матерью в примыкавший к креслу диван. Женщины, как уже где-то упомяналось, работали дома, а затем, по интернету, принимали заказы на свои аутентичные работы: шали, платки и простенькую, но броско-калоритную бижутерию. Вот, например, лет десять назад Пия особенно постаралась, сооружая жёлтую подвеску с крупными бусинами, которую так нахваливала Нильда, надеясь выручить за такую раза в два больше. Когда украшение было закончено, Пия подарила её самой лучшей маме и бабушке на свете – и что же вы думаете? С тех самых пор – ни разочка! ни единого не надела те грушевые бусы мадам Илар – как тут не обидеться! Одно дело, если бы завалились куда или затерялись в остальных украшениях, так нет же – на самом верху шкатулки сегодня выглядывали, а Нильда взяла да и, отодвинув их в сторону, выбрала синие (синие! не жёлтые!) и опять-таки бусы.
Из-за одного этого уже стоило не раз покурить и повспоминать своё детство, укравшую внимание и любовь Эвиточку с её мужем Анаклето, которые постоянно продолжали фигурировать в её жизни, а Пия, кабы её воля, и слышать бы о них не желала. Когда-когда? Да всегда! Хотя Анаклето был хорошим мужчиной, всё, что было связано с Эвой, просто выворачивало сестру наизнанку – не хуже, чем коалу с японских забродивших бобов.
Вот и сегодня же утром, говорю, Нильда не только грушевые бусы отвергла (Пие, естественно, показалось: отвергли её саму), но ещё и добавила, что Эва даже не знала, как выглядели сигареты, не то чтобы закурить! Опять эта вездесущая Эва. Ну как на таком расстоянии она ухитрялась до сих пор отравлять Пии жизнь! Подумать только!
Пальцы всё просовывали, поддевали и привычно затягивали узелки, а когда наступил перерыв в кипящих страстях сериала, Нильда сказала, не поворачивая головы:
– Ну а сама-то ты как думаешь, не права я, что ли? Что вот ты скажешь Изе на татуировку? А если и она с запахом курева начнёт являться? А если ещё…
