А. С. Гаспарян
Генерал Скоблин. Легенда советской разведки
© ООО Издательство «Питер», 2017
Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.
Предисловие
Писать о разведке невероятно сложно. Подлинная биография нелегала навсегда остается под грифом «секретно». Как отметил Герой Советского Союза Геворк Вартанян, «про нас, например, можно говорить только то, что было в Тегеране, то есть до 51-го года. Мы и потом работали, но что было потом, пока рассказывать нельзя». Пресловутое «пока» может продолжаться долгие годы. К Николаю Владимировичу Скоблину, которого многие считают одним из самых успешных советских разведчиков, это относится в первую очередь.
23 сентября 1937 года русская эмиграция была потрясена новостью: в Париже таинственно исчезли председатель Русского общевоинского союза генерал Евгений Карлович Миллер и начальник Объединения чинов Корниловского ударного полка генерал Николай Владимирович Скоблин. Газеты еще не успели даже разобрать чрезвычайное происшествие, как стало известно, что пропала и жена Скоблина, знаменитая русская певица Надежда Васильевна Плевицкая. Вся французская полиция была поднята на ноги, было установлено круглосуточное наблюдение на вокзалах, в морских портах, на приграничных станциях.
Миллера и Скоблина больше никто из русских эмигрантов никогда не видел. А вот Плевицкая нашлась. На следующий день она давала объяснения в полиции. Через год легендарный «курский соловей» предстанет перед судом. Ее обвинят в участии в похищении председателя РОВС[1] и работе вместе с мужем на советскую разведку. 53-летняя женщина будет осуждена на долгое заключение и умрет в тюрьме.
Эту историю знают многие. Кто-то читал книгу Б. В. Прянишникова «Незримая паутина», кто-то смотрел сериал «Очарование зла» или многочисленные документальные фильмы разной степени достоверности. За прошедшие 70 лет реальный Скоблин забылся. Ушли в прошлое многочисленные свидетельства воинской доблести Николая Владимировича:
«На помощь были направлены три роты, общей численностью 160 человек, под командой Скоблина. Эрдели[2] стал объяснять обстановку. «Ваше высокопревосходительство, все равно ни зги не видно, просто укажите рукой точное направление противника», – сказал Скоблин. Генерал указал.
Раздалась тихая команда: «Интервал три шага. От середины в цепь! Вперед!» Бесшумно поползли к окопам. «В штыки! Ура!» – крикнул Скоблин. Корниловцы подхватили так неистово, что заглушили стрельбу. Паника захлестнула большевиков. Обезумевшие толпы, в несколько тысяч человек, уже ничего не соображали».
Сегодня культивируется совсем другая память о генерале, которая взрастила множество мифов. Эта книга – первая попытка показать настоящего Скоблина, его военную карьеру, деятельность в Русском общевоинском союзе и то самое пресловутое участие в «деле Тухачевского». Я старался не выставлять оценки поступкам и мыслям героев этой книги. Это сможете сделать вы – мои читатели. В мою задачу входит просто констатировать факты и приводить свидетельства, которые я собирал многие годы.
Автор выражает огромную признательность всем помогавшим в работе над книгой.
Глава 1
Первый корниловец
Октябрьский переворот 1917 года, а именно так и называли Троцкий с Лениным свою революцию, вверг страну в пучину братоубийственной Гражданской войны. Первыми поднялись на борьбу с III Интернационалом Лавр Георгиевич Корнилов и четырехтысячная Добровольческая армия, составной частью которой был Корниловский ударный полк. Что мы знали о нем еще до недавнего времени? Только скупую информацию, почерпнутую из энциклопедии:
«Назван по имени генерала от инфантерии Л. Г. Корнилова и ведет свое начало от 1-го Ударного отряда, сформированного в составе 8-й армии в июне 1917 года. Приказом Верховного главнокомандующего от 11 августа 1917 года получил на именование Корниловского ударного полка, с 10 сентября 1917 года – 1-й Российский ударный полк, с 30 сентября 1917 года – Славянский ударный полк. После Октябрьской революции около 600 ударников пробились на Дон».
Мы, рожденные в СССР, ничего толком о Гражданской войне не знали. Мы говорили «белогвардейцы» и даже не задумывались о том, что означает это слово. А ведь основоположники сопротивления большевизму, генералы Русской императорской армии Алексеев и Корнилов, создавая Добровольческую армию, таким определением не пользовались.
«Белогвардейцами» их стали называть противники-большевики по якобы существовавшей аналогии между Добровольческой армией и эмигрантской белой армией эпохи Великой французской революции. Однако это в корне неверно. Французская армия воевала за идею легитимной монархии, выбрав для своего флага белый цвет королевского дома Бурбонов. А русская Добровольческая армия не была ни реставраторской, ни монархической. Но название «белое» постепенно прижилось, добровольцы стали им пользоваться, придавая ему иной смысл. Так белый цвет, войдя в название движения, стал символом чистоты устремлений его участников. Символом, который противопоставлялся классовой ненависти и перманентной революции, олицетворявшимися красным цветом – цветом крови. Ну и поскольку в Белом движении был представлен весь политический спектр от монархистов до социалистов, стали говорить, что белый цвет включает все цвета радуги. Это был символ политической солидарности, ради которого его приверженцы были готовы и пойти на все, и от всего отказаться.
Долгие годы нас пичкали суррогатной историей и все и всегда принималось на веру. Мы были убеждены, что в белых армиях служили только графы и князья, фабриканты и помещики, буржуазия и купечество. Но так ли было на самом деле? В архиве командующего Вооруженными силами Юга России генерала Деникина сохранился уникальный документ, датированный 5 мая 1918 года.
«Не просим Вас, а прямо умоляем принять нас в Добровольческую Армию. Я – Сергей Николаевич Большаков, мне уже исполнилось 10 лет, а мой брат – Леонид Николаевич Большаков – ему уже 9-й год. Пожалуйста, примите нас в свою Армию. Мы умеем ездить верхом и делать гимнастику. Папа и мама ничего не знают, но как Вы напишете, не посмеют».
В январе и феврале 1918 года под Новочеркасском сражались двенадцатилетние кадеты, ростом меньше трехлинейной винтовки, в черных мундирчиках с красными лампасами. Потом их, окоченевших, в белых бумажных смертных венчиках вокруг желтых бескровных лбов, отпевали в новочеркасском Войсковом соборе. А тех немногих, кто провожал их в полупустом храме в последний путь, мучила только одна мысль: почему должны гибнуть дети, когда на Дону столько взрослых мужчин? Это о тех бедных мальчиках сказал с грустью основатель Добровольческой армии генерал Алексеев: «Орлята защищали родное гнездо. А где же были орлы?»
Орлы тоже были. Только Корниловская ударная дивизия потеряла в боях 13 674 человека. За три года русской смуты были ранены 34 328 красно-черных воинов. Из восемнадцати человек командного состава времен Ледяного похода в 30-х годах были живы лишь пять человек. Двенадцать погибли в боях, один – застрелился, не выдержав новороссийского кошмара. Вдумайтесь в эти цифры. Те же, кого большевики не добили в Крыму, – умерли на чужбине. Навсегда оставшись верными своей Родине.
Корниловский ударный полк. Полк – легенда. Осколок Русской армии, уничтоженной большевиками в 1917 году. Вспомним гнуснейшие слова маршала Тухачевского, сказанные спустя четыре года:
«Мы не получили в наследство от царской армии хороших приемов общевойскового обучения, и нам самим надо настойчиво их разрабатывать применительно к условиям Красной Армии».
Вспомним и сравним с воспоминаниями полковника-марковца Биркина:
«Я слышу сзади музыку. Было, как будто, недалеко, но не видно еще за скатом. Наконец за скатом появилась цепь корниловцев с их эмблемами на левых рукавах. Я много уже слышал про них, но впервые и воочию увидел этот знаменитый полк, и как раз в бою. Не отрываясь, смотрел на него, даже не слыша свиста пуль. А полк разворачивался к атаке, не изменяя шага и отбивая ногу, как на параде. Ни криков, ни беготни, ни одной заминки. Полк поравнялся с нашей цепью и прошел через нее, не ускоряя и не замедляя шага. Мне кажется, что я смотрел на полк, разинув рот, – до того удивительно, картинно-захватывающе и даже страшно было это зрелище. Цепи их были в 6–8 шагов интервала, и удивительнее всего, что они на ходу строились, одна уступом за другой. Большевики встретили полк ураганным огнем, а корниловцы и не дрогнули: как шли, так и идут, даже шагу не прибавили, и казалось, что они чрезвычайно быстро приближаются к окопам большевиков. Вдруг пальба большевиков сразу прекратилась. Густыми цепями они сразу поднялись и побежали изо всех сил к станице. В ту же минуту грянуло корниловское «Ура!»»
* * *
В начале 1918 года помощником командира Корниловского ударного полка был штабс-капитан Николай Владимирович Скоблин. Скупые строчки биографии – «Участник Первой мировой войны. В 1914 году – прапорщик 126-го пехотного Рыльского полка. В 1917 году – штабс-капитан, вступил в 1-й ударный отряд. Командир роты, командир батальона…» – ничего существенного не говорят.
Молодой офицер запомнился многим еще до того, как Добровольческая армия отправилась в свой Ледяной поход. В конце января 1918 года отступающие от Таганрога красные расстреляли бригаду железнодорожников. Живот одного из них был распорот саблей. В его рот были засунуты окровавленные гениталии. На обнаженной груди лежала фотография, на которой были изображены двое молодых людей в форме, с надписью: «Нашему дорогому папе».
Как раз в этот момент прибыл вагон, который привез человек двадцать большевиков, взятых в плен на соседней станции. Вперед вышел один из юнкеров, как потом выяснилось, сын убитого железнодорожника. Прежде чем кто-нибудь успел его остановить, он разрядил свой карабин в толпу. Его разоружили, и он с рыданиями повалился на землю. Скоблин попытался успокоить безутешного юношу, которому едва исполнилось 18 лет: «Мы отомстим за твоего отца, можешь на меня положиться! Даю тебе слово чести!»
Н. В. Скоблин среди сослуживцев по 126-му Рыльскому пехотному полку на фронте. 1915 год[3]
Они действительно отомстили. Первопоходник Роман Гуль с горечью вспоминал уже в эмиграции:
«Нежинцев[4] скачет к нам, остановился – под ним танцует мышиного цвета кобыла.
«Желающие на расправу!» – кричит он.
«Что такое? – думаю я. – Расстрел? Неужели?» Да, я понял: расстрел, вот этих 50–60 человек, с опущенными головами и руками.
Я оглянулся на своих офицеров.
«Вдруг никто не пойдет?» – пронеслось у меня.
Нет, выходят из рядов. Некоторые смущенно улыбаясь, некоторые с ожесточенными лицами.
Вышли человек пятнадцать. Идут к стоящим кучкой незнакомым людям и щелкают затворами.
Прошла минута.
Долетело: пли!.. Сухой треск выстрелов, крики, стоны…
Люди падали друг на друга, а шагов с десяти, плотно вжавшись в винтовки и расставив ноги, по ним стреляли, торопливо щелкая затворами. Упали все. Смолкли стоны. Смолкли выстрелы. Некоторые расстреливавшие отходили.
Некоторые добивали штыками и прикладами еще живых.
Вот она, гражданская война; то, что мы шли цепью по полю, веселые и радостные чему-то, – это не «война»… Вот она, подлинная гражданская война…
Расстреливавшие офицеры подошли.
Лица у них – бледны. У многих бродят неестественные улыбки, будто спрашивающие: ну, как после этого вы на нас смотрите?
«А почем я знаю! Может быть, эта сволочь моих близких в Ростове перестреляла!» – кричит, отвечая кому-то, расстреливавший офицер».
Н. В. Скоблин после награждения орденом Святого Георгия
С Добровольческой армией Николай Владимирович Скоблин был в двух Кубанских походах (за Ледяной поход он был награжден орденом № 29, что свидетельствует об авторитете тогда уже полковника), наступал на Москву, эвакуировался из Крыма. Боевой офицер, он по приказу Врангеля был произведен в генералы. Бывший доброволец Димитрий Лехович писал спустя годы:
«Небольшого роста, худой, хорошо сложенный, с правильными, даже красивыми чертами лица, с черными, коротко подстриженными усами, он производил бы вполне приятное впечатление, если бы не маленькая, но характерная подробность: Скоблин не смотрел в глаза своему собеседнику, взгляд его всегда скользил по сторонам. Человек большой личной храбрости, Скоблин имел военные заслуги и в то же время значительные недостатки. Он отличался холодной жестокостью в обращении с пленными и населением. Но в суровые дни и однополчанам, и начальству приходилось прежде всего считаться с воинской смекалкой Скоблина, закрывая глаза на его недостатки».
Начальник штаба Корниловской ударной дивизии генерального штаба полковник К. Л. Капнин
Одним из них была безрассудная храбрость. Собственно, этим в Добровольческой армии было трудно кого-нибудь удивить. Но Скоблин выделялся даже среди столь же отважных офицеров:
«Квартирьеры доложили, что наиболее удобным помещением для штаба дивизии будет или дворянское собрание, или же дворец Скоропадского. В это время подошел пожилой мужчина, вежливо приподнял шляпу и осведомился, не он ли здесь главный начальник. «Да, я, – ответил Скоблин. – А вам что нужно?» – «Хочу предупредить вас, чтобы вы ни в коем случае не останавливались в бывшем дворянском собрании или во дворце Скоропадского. Оба здания минированы большевиками». – «А кто вы такой?» – спросил Скоблин. «Я ваш друг, старый земский деятель», – ответил незнакомец. Капитан Капнин стал настаивать, чтобы для штаба выбрать какое-нибудь другое помещение. «Охота тебе, Константин Львович, слушать всякие россказни», – возражал Скоблин. «Николай Владимирович, – закипятился Капнин, – нельзя ведь рисковать, чтобы начальник дивизии со всем своим штабом взлетел на воздух». – «Ну, ты делай как хочешь, а я со своим конвоем остановлюсь во дворце Скоропадского». К ночи, когда Скоблин уже укладывался спать, вдруг он услышал громкое шипение, и в его комнату поползла гарь. Скоблин распахнул двери. Весь зал был полон дыма».
Корниловцы, уже в эмиграции, вспоминали такой случай: однажды их колонну из ста человек обогнал броневик Дроздовского полка. Вышедший из него офицер обратился к Скоблину с вопросом: «Где остальные ударники?» – «Вот все, что осталось от полка», – печально бросил Николай Владимирович и тут же приказал готовиться к атаке. Уже тогда он пользовался таким непререкаемым авторитетом, что позволял себе выговаривать даже своему непосредственному начальнику, генералу Кутепову. Полковник Левитов в своих воспоминаниях «Корниловский ударный полк» привел весьма показательный пример:
«Полковник Скоблин поехал разыскивать штаб корпуса. По дороге он встретил молодого адъютанта, причисленного к Генеральному штабу. Капитан передал начальнику дивизии в конверте приказание командира Добровольческого корпуса. Скоблин пробежал приказ и весь побледнел. Выпустив трехэтажное ругательство, он набросился на капитана: «Как, приказ об отходе моей дивизии вы доставляете мне только сегодня? Почему вчера не доставили его мне? Из-за вашей трусости у меня убитых только 600 человек! Расстреливать таких офицеров!»
Скоблин помчался к Батайску. Штабной поезд медленно отходил. «Задержать поезд!» – закричал Скоблин. Поезд остановили. Вне себя он вскочил в вагон командира корпуса. «Николай Владимирович, – это ты? Слава Богу! Твоя дивизия цела?» Кутепов обнял Скоблина и поцеловал. Скоблин, возмущаясь, стал рассказывать ему, что перенесли корниловцы. «Ты потерял половину дивизии, а я почти весь свой корпус. Катастрофа. Поезжай – твоя задача защищать Батайск. Когда успокоишься, спокойно обо всем переговорим». Медленно, шагом поехал Скоблин к корниловцам».
Скоблину прощалось все. Офицер отчаянной храбрости (один из самых молодых георгиевских кавалеров за всю историю Русской Императорской армии) всегда лично водил свой полк в атаку, он был ранен шесть раз. По устоявшейся в Добровольческой армии традиции, офицеры всегда шли впереди, поэтому и потери их превышали все допустимые нормы. (К примеру, командир батальона Корниловской ударной дивизии Фукс после каждой атаки оказывался в лазарете. В результате он был ранен 14 раз и лишился левой руки. Последний командир 2-го Корниловского ударного полка полковник Левитов был ранен также 14 раз, из них 8 тяжело. Сам о себе он говорил так: «С мая 1915 года моя левая рука от ранения в плечо не поднималась, штыком я работать не мог, а стрелял отлично».)
Скоблин был одним из первых кавалеров ордена Святого Николая Чудотворца – высшей награды Русской армии генерала Врангеля. (Приказ ВСЮР[5] № 167 от 11/24 июля 1920 года. Вручал орден сам главнокомандующий 14 сентября того же года в селе Федоровка Северной Таврии. Спустя 11 лет фотография этого знаменательного момента украсила обложку журнала «Часовой», № 54 от 30 апреля 1931 года.)
Поручик Критский писал почти через 20 лет:
«Скоблин вышел к матросам. – Здорово, – сказал он. Матросы ответили как следует. – Знаете ли вы, – спросил Скоблин, – в какую часть вас прислали? – В Корниловскую дивизию, – ответило несколько голосов. – Не в Корниловскую дивизию, а в Корниловскую ударную дивизию, – поправил Скоблин. – Так вот что: всех трусов, всех тех, кто дрожит за свою жизнь, и тех, кто задумал в бою переметнуться к красным, нам таких не надо. Все храбрые и честные – три шага вперед! Все полтораста человек сделали три шага вперед. Из этих матросов была сформирована рота, и она честно воевала с красными».
Командующий 1-м армейским корпусом генерал от инфантерии А. П. Кутепов
Корниловцы своим командиром гордились. Молодого генерала боялись и уважали враги, что говорит о многом. Разгром конного корпуса Жлобы, одна из самых страшных катастроф красных в Гражданской войне, произошел при активнейшем участии несгибаемых ударников. Петр Николаевич Врангель писал в своих воспоминаниях:
«Корниловская артиллерия с открытых позиций открыла огонь по наступавшим на донцов красным. Наши броневики, ворвавшись в колонны конницы Жлобы, расстреливали красные полки. Одновременно эскадрилья аэропланов осыпала красных кавалеристов сверху пулеметным огнем. Остановив атаку на 3-ю Донскую дивизию, «товарищ» Жлоба всеми силами, до пяти кавалерийских бригад, бросился на корниловцев. Однако корниловцы выдержанным ружейным и пулеметным огнем встретили атаку красной конницы. Наша артиллерия, выскочив на открытую позицию, открыла огонь во фланг атакующим. В то же время 3-я Донская дивизия, быстро оправившись, сама перешла в наступление на север.
Атакованные с фронта и фланга и поражаемые метательными снарядами нашей воздушной эскадрильи, массы красной конницы смешались и бросились бежать в разных направлениях. Большая часть, до двух дивизий, во главе с самим Жлобой, прорываясь на северо-запад, бросилась на Гальбштадт и Большой Токмак, но здесь была встречена резервами 13-й пехотной дивизии и бронепоездами, в упор расстреливавшими беспорядочно метавшиеся толпы красных кавалеристов. Жлоба бросился на юг, но здесь вновь попал под удар дроздовцев. Последние, частью сев на повозки, преследовали противника, перехватывая ему дорогу и расстреливая в упор из пулеметов… Остатки красных дивизий были настигнуты в районе Черниговки конницей генерала Морозова и окончательно рассеяны. Вторая группа красной конницы из района Александеркрона бросилась на север в направлении на деревню Моргенау, но здесь наткнулась на дроздовцев и, встреченная убийственным огнем, бросилась на восток, но была перехвачена 2-й Донской дивизией, овладевшей на рассвете деревней Штейнфельд и преследующей выбитых из этих селений красных, отходивших на Фриденсдорф. Передовые части конницы генерала Морозова и донцов долго преследовали остатки разгромленного противника, бегущего на Черниговку. Красные кавалеристы уже не оказывали никакого сопротивления. Многие бросали загнанных коней и разбегались по хуторам и балкам.
Конная группа «товарища» Жлобы была разгромлена совершенно. Вся артиллерия противника, свыше 40 орудий, до 200 пулеметов и до 2000 пленных попали в наши руки. Мы захватили до 3000 коней. Полки 2-й конной и донских дивизий полностью пополнили свой конский состав. Штабы двух дивизий красной конницы были захвачены нами».
Главнокомандующий Русской армией барон П. Н. Врангель
После эвакуации из Крыма в Галлиполи Корниловская ударная дивизия была сведена в полк. Командовал им, как и раньше, Скоблин. В то время все чины белых армий жили надеждой, что со дня на день генерал Врангель отдаст свой знаменитый приказ: «Орлы, за дело! Кубанский поход продолжается!» О капитуляции никто не думал, все были готовы к новым сражениям с большевиками. Последний начальник штаба Корниловской ударной дивизии Генерального штаба полковник Месснер напишет спустя годы:
«Ленин и Троцкий, борясь против Добровольческой армии генерала Корнилова, Вооруженных сил генерала Деникина и Русской армии генерала Врангеля, ставили целью уничтожение того, что они называли контрреволюцией. Этого они не достигли; они – НЕ ПОБЕДИЛИ.
Генерал Алексеев, начиная Белую борьбу, целью ее поставил зажечь светоч России; эта задача ВЫПОЛНЕНА: светоч был зажжен, светоч не был погашен; светоч и по сей день горит. Белые воины НЕ БЫЛИ ПОБЕЖДЕНЫ. Конечно, советская власть не признает моральной победы Белого дела. Ее торопливые историки пишут, что Белое войско было разбито. Но ведь разбитые полки бегут, сдаются. Русская же армия имела тактические успехи до последнего дня борьбы: славная конница генерала Барбовича прижала четыре дивизии противника к Гнилому морю; непоколебимая пехота завершила последний бой штыковой атакой Корниловской ударной дивизии у села Юшунь. Так не дерется разгромленная армия!»
Вот только Николай Владимирович постепенно отстранялся от борьбы до победы. Нет, он не разочаровался в идеалах Белого движения. Все очень прозаично – 26-летний генерал влюбился до беспамятства. Собственно, случилось это еще в Крыму, но только на чужбине корниловцы обратили внимание, что теряют своего командира. Все его мысли занимала известная русская певица Надежда Плевицкая, «курский соловей», как называл ее последний русский император Николай II.
Чины Корниловского ударного полка в Галлиполи. 1921 год
* * *
Надежда Васильевна Винникова родилась в 1884 году в деревне Винниково Курской области. Ее детство ничем не отличалось от детства сотен других деревенских детей. В своих воспоминаниях «Дежкин карагод», изданных в Берлине в 1925 году, она писала:
«Семеро было нас: отец, мать, брат да четыре сестры. Всех детей у родителей было двенадцать, я родилась двенадцатой и последней, а осталось нас пятеро, прочие волей Божьей померли.
Жили мы дружно, и слово родителей для нас было законом. Если же, не дай Бог, кто «закон» осмелится обойти, то было и наказание: из кучи дров выбиралась отцом-матерью палка, потолще, со словами: «Отваляю по чем ни попало».
А вот и преступления наши: родители не разрешали долго загуливаться. «Чтобы засветло дома были», – наказывала мать, отпуская сестер на улицу, потому что «хорошая слава в коробке лежит, а дурная по дорожке бежит».
Вот той славы, «что по дорожке бежит», мать и боялась. У моего отца было семь десятин пахоты. На семью в семь человек – это не много, но родители мои были хозяева крепкие, и при хорошем урожае и у нас были достатки. Бывало, зайдешь в амбар: закрома полные, пшено, крупы, на балках висят копченые гуси, окорока, в бочках солонина и сало. А в погребе – кадки капусты, огурцов, яблок, груш. Спокойна душа хозяйская, все тяжким трудом приобретено, зато благодать: зимой семья благоденствует. Мать усердно гоняла нас в лес: дикие яблоки для сушки возами свозились, мешками таскали орехи, которые припрятывались до Рождества. Было и у нас изобилие.
Отобедали, и снова на улицу. Мать дала нам по десятку яиц на пряники, но сказала, чтобы я погуляла немного да и вернулась; нужно гусей на речку согнать, а то в закутке они искричались. Как не хотелось с улицы идти, а вернулись домой, выпустили гусей из закутка и погнали под гору.
Под горой, не боясь, что нас кто увидит, стали мы с Машуткой плясать, подражая Татьяне и старшим сестрам. Я запела протяжную:
Дунай-речка, Дунай быстрая,
Бережечки сносит.
Размолоденький солдатик
Полковника просит:
– Отпусти меня, полковник,
Из полку до дому.
Рад бы я, рад бы отпустить,
Да ты не скоро будешь,
Ты напьешься воды холодной,
Про службу забудешь…
Пела я и прислушивалась к своему голосу. Мне очень хотелось, чтобы походил он на Татьянин.
А с горы на плотину съезжал в ту пору экипаж, в котором сидели соседнего помещика барыня и барышни. Поравнявшись с нами, они замахали платками, и в нашу сторону полетел большой кулек. Коляска промчалась, а мы с Машуткой стали собирать как с неба упавшие гостинцы: каких только сластей не было в кульке».
После этого и стали говорить ее земляки, что петь Плевицкой было гораздо легче, чем говорить. В возрасте 10 лет она приняла первое самостоятельное решение в своей жизни – ушла в монастырь. Провела там всего два года, а потом сбежала с бродячим цирком. «Я теперь вижу, что лукавая жизнь угораздила меня прыгать необычно: из деревни в монастырь, из монастыря в шантан. Но разве меня тянуло туда дурное? Балаган сверкнул внезапным блеском, и почуяла душа красоту, пусть маленькую, неказистую, убогую, но для меня новую и невиданную», – писала спустя годы Надежда Васильевна.
В цирке она познакомится со своим первым мужем, танцовщиком из Польши Эдмундом Плевицким. В 1903 году состоялась их свадьба. Именно под фамилией Плевицкая Надежда Васильевна скоро стала известна всей России.
На одном из выступлений ее услышал знаменитый певец Леонид Собинов. Едва дождавшись окончания, он пришел к ней за кулисы с букетом роз и был краток: «Вы талант!» С этого момента карьера Плевицкой резко пошла в гору. Ее даже стали звать на благотворительные концерты, где она выступала вместе с такими мастерами сцены, как актер МХАТа Василий Качалов и прима балета Мариинского театра Матильда Кшесинская. В своих воспоминаниях Плевицкая писала:
«В зале обычно шумели. Но когда на занавес выбрасывали аншлаг с моим именем, зал смолкал. И было странно мне, когда я выходила на сцену: предо мной стояли столы, за которыми вокруг бутылок теснились люди. Бутылок множество, и выпито, вероятно, не мало, а в зале такая страшная тишина.
Чего притихли? Ведь только что передо мной талантливая артистка, красавица, пела очень веселые, игривые песни, а в зале было шумно.
А я хочу петь совсем невеселую песню. И они про то знают и ждут. У зеркальных стен, опустив салфетки, стоят, не шевелясь, лакеи, а если кто шевельнется, все посмотрят, зашикают. Такое необычное внимание я не себе приписывала, а русской песне. Я только касалась тех тихих струн, которые у каждого человека так светло звучат, когда их тронешь».
Летом 1911 года Надежда Васильевна отправилась на свои первые гастроли. Сорок концертов по всей стране. На гонорар она даже сумела купить себе дом в родной деревне Винниково и начать там большое строительство. Надо сказать, что газеты восторженно приветствовали новую звезду русской эстрады, и кое-кто даже вспомнил, что взлетом своей карьеры Плевицкая обязана прежде всего Леониду Собинову: «Меня чрезвычайно радует ее успех, и я счастлив, что мне удалось уговорить Надежду Васильевну переменить шантан на концертную эстраду. Москва просто покорена пением молодой певицы, таким простым, как поют деревенские бабы, но «пронзительным».
Настоящая слава к Плевицкой пришла после концерта в Царском Селе. В 1912 году ее позвали петь для государя императора и его свиты. В своих воспоминаниях она так описывает пик карьеры:
«И вот распахнулась дверь, и я оказалась перед Государем. Это была небольшая гостиная, и только стол, прекрасно убранный бледно-розовыми тюльпанами, отделял меня от Государя.
Я поклонилась низко и посмотрела прямо Ему в лицо и встретила тихий свет лучистых глаз. Государь, будто догадываясь о моем волнении, приветил меня своим взглядом.
Словно чудо случилось, страх мой прошел, и я вдруг успокоилась. По наружности Государь не был величественным, и сидящие генералы и сановники рядом казались гораздо представительнее. А все же, если бы я и никогда не видела раньше Государя, войди я в эту гостиную и спроси меня – «узнай, кто из них Царь?» – я бы, не колеблясь, указала на скромную особу Его Величества. Из глаз Его лучился прекрасный свет царской души. Поэтому я Его и узнала бы.
Он рукоплескал первый и горячо, и последний хлопок всегда был Его.
Я пела много. Государь был слушатель внимательный и чуткий. Он справлялся, может быть, я утомилась. «Нет, не чувствую я усталости, я слишком счастлива», – отвечала я.
Выбор песен был предоставлен мне, и я пела то, что мне по душе. Спела я и песню революционную про мужика-горемыку, который попал в Сибирь за недоимки. Никто замечания мне не сделал.
Теперь, доведись мне петь Царю, я, может быть, умудренная жизнью, схитрила бы и песни этакой Царю бы не пела, но тогда была простодушна, молода, о политике знать не знала, ведать не ведала, а о партиях разных и в голову не приходило, что такие есть. А как я в политике не таровата, достаточно сказать то, что, когда слышала о партии кадетов, улавливала слово «кадет» и была уверена, что идет речь об окончивших кадетский корпус.
А песни-то про горюшко-горькое, про долю мужицкую кому же и петь-рассказывать, как не Царю своему Батюшке?
Он слышал меня, и я видела в царских глазах свет печальный. Пела я и про радости, шутила в песнях, и Царь смеялся. Он шутку понимал простую, крестьянскую, незатейную. Я пела Государю и про московского ямщика:
Вот тройка борзая несется,
Ровно из лука стрела,
И в поле песня раздается, —
Прощай, родимая Москва!
После моего «Ямщика» Государь сказал Мосолову[6]: «От этой песни у меня сдавило горло».
Во время перерыва Комаров[7] сказал, что мне поручают поднести Государю заздравную чару.
Чтобы не повторять заздравную, какую все поют, я наскоро, как умела, тут же набросала слова и под блистающий марш, в который мой аккомпаниатор вложил всю душу, стоя у рояля, запела:
Пропоем заздравную, славные солдаты,
Как певали с чаркою деды наши встарь,
Ура, ура, грянемте, солдаты,
Да здравствует русский наш сокол Государь!
и во время ритурнеля[8] медленно приблизилась к Царскому столу. Помню, как дрожали мои затянутые в перчатки руки, на которых я несла золотой кубок. Государь встал. Я пела ему:
Солнышко красное, просим выпить, светлый Царь,
Так певали с чаркою деды наши встарь!
Ура, ура, грянемте, солдаты,
Да здравствует русский, родимый Государь!
Государь, приняв чашу, медленно ее осушил, глубоко мне поклонился и сказал: «Я слушал вас сегодня с большим удовольствием. Мне говорили, что вы никогда не учились петь. И не учитесь. Оставайтесь такою, какая вы есть. Я много слышал ученых соловьев, но они пели для уха, а вы поете для сердца. Самая простая песня в вашей передаче становится значительной и проникает вот сюда». Государь слегка улыбнулся и прижал руку к сердцу».
Надо сказать, что именно на том концерте она познакомилась со своим будущим вторым мужем, кирасиром-поручиком Шангиным. Это была любовь с первого взгляда. Через какое-то время последовал ее развод с Плевицким. А ведь в то время браки между офицерами и певичками были для офицеров запрещены. Однако Шангин не был отправлен в отставку. Говорили, что развод лично благословил Николай II.
