Артем Стрелец
КАЭЛ

Полная версия

Глава 1

Сегодня мне исполнилось четырнадцать.

Странное ощущение – вроде бы уже не ребёнок, но ещё и не взрослый. Сестра Майя всё ещё смотрит на меня, как на мальчишку. А вот остальные – уже пару лет как будто забыли, сколько мне лет. Работаю наравне со взрослыми.

Никакого праздника. Только украденное с утра яблоко – спрятал его под подушкой, как сокровище. Ждал, когда все заснут. Сегодня ночью съем его – по кусочку, медленно, будто это пир. Главное – не разбудить соседа по койке, тот ворочается чутко.

Наш барак стоял ближе всех к монастырю, почти у входа, так что на работы нас гнали раньше других. Первым делом я убрал свою часть двора – пока все ещё спали, – потом прошмыгнул на кухню, где за дверью прятался мой законный трофей: яблоко. Я считал – если нет родных, значит, сам себе родня. А раз так – имею право. Никто не заметил. И слава богу.

Утро. Мне четырнадцать. Лежу и смотрю в потолок, сбитый из досок, – как будто весь мир в этих щелях. Чувствую странное облегчение: ещё один день дожит, ещё один день несломленным. Иногда, перед тем как проснутся остальные, я позволяю себе роскошь – просто лежать и не думать. Потом начинается обычный ад.

– Эй, говномес! Голос сотряс мой крохотный мир. Радость улетучилась, уступая место привычной усталости. – Принеси мою одежду. Шевелись.

Я поднялся без слова и направился к стиральным верёвкам – там сушилась форма Хорхе, старшего по нашему бараку. Он был на два года старше и быстро собрал вокруг себя стайку таких же, как он – наглых, сильных, голодных до власти. Для них мы были никто. Просто тени.

Сестра Майя пыталась что-то с этим сделать. Говорила с ним, молилась. А он врал – смотрел ей в глаза с фальшивой раскаянием, кивал, улыбался. Потом возвращался в барак – с той самой улыбкой, уже другой, настоящей. Улыбкой хищника.

Но я знал правила. Главное – не шуметь. Делай, что прикажут. Быстро, без слов. Не нарывайся. Нас тут много, а если не высовываться, есть шанс выжить. Остаться в относительном покое. Хотя бы до следующего дня.

В тот день я обзавёлся другом. Или, по крайней мере, так считал.

Он возник у гнилой стены рядом с отхожим местом – неприметный мальчик с углом барка, будто выточенным из тени. Звали его Пауль. Невысокий, худой, как и все мы, но какой-то особенно сжатый, словно всё его тело было зажато в тиски немощи.

Он молча протянул руку и всучил мне что-то – липкое, тёплое, металлическое на ощупь. Я не стал разглядывать, боялся, что Хорхезаметит. Посмотрел на него внимательно, а он стоял, смотрел в упор, молчал и криво, будто с болью, улыбался.

– С днём рождения.

Глаза у меня расширились от удивления, но я не дал чувствам вырваться наружу. Быстро направился к бельевым веревкамзабирать форму у Хорхе. Когда вышел во двор, в уголке ладони развернул подарок. Ржавый гвоздь. Остро заточенный, без шляпки.

Я был шокирован.

Пауль всё ещё стоял там. Глядел мне вслед.

Это был лучший подарок, что я получал за всё время в этом месте.

Наш приют назывался Пристанище Святой Марии. Название благочестивое, почти торжественное – и совсем не подходящее к этому убогому месту. Два барака с детьми, дальше – столовка, здание администрации и хозяйственный двор. Самые грязные, тяжёлые работы были именно там – на хоздворе. И именно наш барак занимался ими.

Во втором бараке жили постарше. Чем занимались они – я не знал. Да и не интересовался. В нашем – каждый сам за себя. Я, например, ни с кем толком и не говорил.

Я здесь с самого рождения. Кто меня сюда подкинул— никто не знал. Столько лет прошло, а у меня – ни одного разговора по-настоящему, ни одной привязанности. Может, когда был совсем мелкий, пытался с кем-то сблизиться. Но нас постоянно тасовали, меняли местами – запомнить хоть кого-то было невозможно. Да и право сильного никто не отменял. Кто защитит тебя, если оступишься? Никто. Получишь втихаря кулаком в живот – и слава богу, если на этом закончится.

Главным смотрителем у нас был сеньор Алвис. Настоящий жирный боров с прилипчивым, масляным взглядом. Его тяжёлые глаза будто всё время выискивали, кого бы поймать, к кому придраться, кому испортить день. Говорил он тихо, почти ласково – но от этих слов хотелось свернуться в комок. Что у него было на уме, не знал никто, и оттого становилось только страшнее.

Всем остальным заведовала сестра Майя. Но её возраст брал своё – всё чаще она просто не замечала, что творится вокруг. Так и выходило, что мы были предоставлены сами себе. Связался с кем не надо – тебя сдадут, унизят, переселят. Поэтому мы держались обособленно, как звери в клетке. Один на один с этим местом.

И вот поэтому подарок Пауля – и то, что он вообще знал про мой день рождения – по-настоящему удивили меня.

В тот сонный день мы разговаривали на утренних работах. Сдружились быстро, будто были знакомы тысячу лет. Сами вызвались на тяжёлую смену во дворе – лишь бы не терять время в общей сутолоке. Там и говорили. И говорили.

Пауль был "начитанный", как он сам сказал. Он был здесь не с самого детства. Его привезли, когда ему было десять. Он не любил делиться подробностями, но в наших разговорах иногда проскальзывали истории – короткие, будто обрывки сна. Всё из его прежней жизни, по кусочкам. И по тому, как он говорил, казалось – там, где он жил раньше, было по-настоящему хорошо.

Хотя… откуда мне знать, что такое "хорошо"? Миска супа, в которую случайно попал кусочек мяса – вот это для меня было прекрасно. Целый день без побоев – кусочек рая. Так что, может быть, он и рассказывал о самом обычном дне… А мне всё это казалось чем-то фантастическим.

Мы старались не говорить в бараке. Даже во время отдыха. Хорхе со своими прихлебателями не любил, когда кто-то шепчется – как сказал мне однажды Пауль, это называется "разделяй и властвуй". Звучало пафосно, непонятно, но со временем стало ясно – именно этим Хорхе и занимался. Держал всех поодиночке, чтобы проще было ломать.

Поэтому, когда выпадала возможность уйти на работу вдвоём, мы шли друг за другом – и уже там, в стороне от ушей, говорили обо всём.

В один из таких дней Пауль сказал мне нечто странное.

– Ты знаешь, кто такие солдаты удачи?

Я остановился, опуская лопату, полную свежего навоза, в деревянную тачку. Мы почти закончили уборку за коровами – вонь въелась в кожу, и даже мысли казались липкими. Устали так, что минут десять не говорили ни слова. Только молча дышали – тяжело, хрипло, как старые паровозы.

– Нет, – сказал я.

– Это наёмники. Понимаешь, кто такие наёмники?

– Нет, – повторил я и снова опустил лопату. Начал загребать новую порцию. Мне всегда было интересно слушать его. Он знал много, умел рассказывать. И в этот раз я тоже не перебивал, отвечал коротко, лишь бы он говорил как можно больше.

– Это воины. Их нанимают, чтобы делать грязную работу. Биться, охранять, убивать, искать людей, грузы, информацию. Их никто не любит, но без них не обходится ни одна настоящая война. Я хочу стать таким.

Я поднял на него взгляд. Он был весь в пыли, рукава задраны по локоть, губы потрескались от солнца. Но в глазах горел настоящий огонь.

– Из нас никого не возьмут, – сказал я. – Мы никто.

– Пока – никто. Но это можно изменить. – Он наклонился ближе. – Я знаю как.

Я молчал.

– Нужно сбежать отсюда. Это не приют, это тюрьма. Они делают вид, что мы под присмотром, но на деле всем плевать. Даже сестре Майе. Особенно ей. Остался только один барьер – деньги. Деньги и дорога. А деньги лежат в храме. У сеньора Алвиса. И я знаю, где именно.

Меня передёрнуло.

– Ты с ума сошёл. Это же воровать. У него. Ты хочешь, чтобы нас убили?

– А хочешь остаться тут до самой смерти? – прошипел он. – У него всё прямо под жертвенником. Там, внутри – ящик. Потайной. Я видел, как он его открывал. Считал купюры. Настоящие. Хрустящие. Как из фильмов. Этого хватит, чтобы уйти. Далеко. Стать кем-то.

Я сглотнул. Хотел сказать, что у нас нет ключа, но он уже вытянул из кармана то, что сам когда-то сунул мне – ржавый гвоздь, сточенный под лезвие.

– Этим я открою. Там нет замка, там просто механизм, защёлка. Старый. Главное – не шуметь. Всё продумано.

Я смотрел на него, и внутри всё будто раскалывалось. Было страшно. Но его голос звучал так уверенно, будто он уже выбрался, уже живёт в другом мире – за стенами, за колючей проволокой, где солнце не обжигает, а светит свободно.

Я покачал головой.

– Я не буду. Это глупо. Это опасно. Нас сдадут. Нас найдут.

Он смотрел долго. А потом сказал тихо:

– А ты думал, что свобода – это безопасно?

День клонился к вечеру. Тени от старых пальм ложились длинными змеями по сухой земле. В его словах была безумная логика. Я чувствовал, как всё внутри дрожит. Страх. Но и что-то ещё. Надежда?

Он встал, отряхнулся и сказал напоследок:

– Подумай. У нас один шанс. А план – безупречен.

И я, несмотря на ужас, впервые подумал, что он может быть прав.

Несмотря на то, что молча согласился с Паулем, внутри меня всё ещё клокотало сомнение. План казался безумным. Попасть в храм – можно, я и сам пару раз тайком заходил туда, ещё когда был совсем мал. Тогда приходил ночью, становился на колени и молился, чтобы кто-то, хоть кто-то, захотел меня усыновить.

После одного такого случая я признался сестре Майе. Она сказала, что хорошо, что я молился, но добавила: без спроса в храм ходить нельзя. Я пообещал, что больше не стану. И сдержал слово. До сих пор.

Теперь же Пауль настаивал. Говорил, что всё получится. Что он точно знает, как провернуть дело и как выбраться незаметно из приюта. А ведь приют стоял на отшибе, среди джунглей, и чтобы выбраться отсюда, нужно было пройти по ним не меньше десятка километров, прежде чем добраться до ближайшего города. С каждой новой деталью план становился всё более отчаянным, всё более невозможным.

Но почему-то я верил ему. Верил, может быть, потому что кроме него у меня здесь не было никого. Как бы наивно это ни звучало – это была правда. Он был единственным, кому я мог сказать хоть слово. Единственным, кто смотрел на меня не как на пустое место.

И я поверил ему.

День мы выбрали сразу после Святого воскресенья. Сестра Майя часто говорила, что именно тогда к нам приезжают посетители – и, заходя в храм, оставляют пожертвования. Кто эти люди, нам не рассказывали. Мы видели их только сквозь щели в стенах барака – мужчины и женщины, разодетые, с охраной и спутниками.

Когда они появлялись, Хорхе запрещал даже приближаться к стене. Кричал, чтобы мы не смотрели, не шумели. Сам же называл их "сукиными извращенцами", плевал им в спины – в прямом и переносном смысле. Что он знал – я понятия не имел. Да и всё равно. Их мир был слишком далёк от нашего. Мы были грязью под ногами.

И вот, в вечер после такого дня, мы решились.

Пауль разбудил меня глубокой ночью лёгким толчком в плечо. Да я и не спал. Лежал в брезентовом мраке, облитый липким потом, в состоянии, похожем на лихорадочный бред. Колебался. Делать ли это? Лезть ли в чужую пасть? Внутри всё кричало: «Нет, не надо!» – но я заставлял себя верить. Верить ему. Единственному другу, который у меня был.

Он пошёл первым.

Лазейку мы оставили заранее – после внеплановой работы, когда шум и суета во дворе заглушали всё. Пауль отвлёк Хорхе, а я в его углу аккуратно открыл доску у гнилого отхожего места. Пара гвоздей, пара рывков – и щель была готова. Через неё можно было выскользнуть из запертого барака, не привлекая внимания.

Первым пролез Пауль. Затем, спустя два счёта по тридцать— я не умел считать дальше – я поднялся, тихо на полусогнутых подошел к углу барака, нащупал доски и выскользнул следом.

Они отошли в сторону легко и бесшумно. Я прыгнул в холодную ночь, сжав плечи от внезапного холода. Воздух был влажным и липким, как пот. В тусклом полумраке я разглядел фигуру Пауля – он пригнулся у загона с животными и жестом подозвал меня к себе. Я, согнувшись, будто готовясь к удару, скользнул к нему – в ту же темноту, из которой ещё не знал, вернусь ли обратно.

– Я пойду первым и проверю храм. Как только увидишь мой знак – иди за мной.

Я кивнул и растворился в древних досках загона. Пауль, пригнувшись, неспешно направился в сторону храма, двигаясь как зверь, который уже не первый раз крадётся к добыче.

Он скрылся за поворотом, а я остался – один, в сырой, дышащей тьме. Сердце било так, будто хотело выскочить наружу. Мне было страшно. Очень страшно. Я чувствовал, что делаю что-то запретное, по-настоящему неправильное. Я нарушал правила. Все сразу. И не просто правила – что-то глубинное, смертельное. Я, который всегда был тихим, как серая мышь, который никогда не высовывался, сейчас будто кричал в ночь: «Схватите меня! Я нарушитель!»

Но доверие к Паулю оказалось сильнее.

Не знаю, сколько прошло времени. Сердце уже не билось – стучало. И вдруг – движение. В темноте мелькнула рука. Пауль махнул мне. Я едва не выпрямился в полный рост, но успел себя остановить и, быстро собравшись, пошёл к нему – всё так же на корточках, низко, будто под пулями.

Добрался до угла храма, где он уже ждал, присев и вглядываясь в стороны.

– Жертвенник ближе к боковому входу, – прошептал он, не поворачивая головы. – Вот, держи.

Он протянул мне тот самый предмет – ржавый гвоздь. Точно такой же, какой он дал мне на день рождения. Тот самый.

– Просто вставишь один край в щель, а вторым, который я тебе подарил, поддень снизу. Замок щёлкнет – и всё.

– Я?.. – я застыл, глаза расширились, будто меня уже схватили за руку.

– Да, Каэл. Не дрейфь. Я всё проверил. В храме никого. Сестра Майя спит, а сеньор Алвис уехал вместе с посетителями. Сегодня – тот самый день.

– Но я не умею, я…

– Перестань, Каэл, – перебил он, и вдруг ярко, по-настоящему, улыбнулся. – Риск должен быть обоюдным. Я всё продумал, разведал. А ты достанешь наш куш.

– Но…

– Вперёд. Я буду ждать тебя здесь. Если что – я крикну. Беги. Если нас поймают – максимум накажут за побег из барака. Не бойся.

Я молча взял гвоздь.

Я смотрел на него – и мне становилось всё хуже. Ноги подкашивались, руки не слушались, отяжелевшие, будто в каждой – по ведру грязи. Но взгляд Пауля… в нём было что-то гипнотическое, упрямое, тянущее. Я снова поверил ему, снова отдался этой вере, как падают в воду – не зная, будет ли дно.

Я приблизился к боковому окну, что располагалось рядом с дверью. Ещё перед отбоем Пауль шепнул, что притащил ящики, куда нужно. Тогда я не придал этому значения – мало ли, что он там снова задумал. Но теперь, увидев, как аккуратно он сложил их один на другой под самым окном – точно по высоте, чтобы мне было удобно влезть внутрь, – я понял, о чём он говорил в бараке. Всё было продумано. До мелочей. До последнего вздоха.

Я ловко, почти бесшумно, вскарабкался наверх. Всё происходило так легко, будто я делал это уже десятки раз. Будто был не я. Будто это делал кто-то вместо меня – без страха, без сомнений. Я проскользнул через приоткрытое окно и мягко спрыгнул внутрь храма, едва ударившись ногами о каменный пол.

Жертвенник стоял у самой стены, ближе к боковому входу. Массивная чёрная тумба, низ которой был завешен тёмно-бордовой тканью, бархатной, чуть поблёскивающей в лунном свете. Она скрывала то, что находилось внизу. Именно там – внутри, за этой завесой, должно было быть то, ради чего мы решились на всё это.

Я подошёл ближе, опустился на колени и откинул бархатную материю. Нащупал щель замка – узкую, как порез. Сразу же вставил в неё ржавый гвоздь, накинул ткань себе к голове, будто старик, прячущийся от дождя, и осторожно начал водить наконечником, поддевая снизу, чувствуя, как металл скользит по внутренним граням.

Щёлкнуло.

Но это был не щелчок замка. Это был звук открывающейся двери.

Я сдернул с себя ткань и повернулся на звук.

В проёме, у свечного алтаря, стоял сеньор Алвис – неподвижно, как статуя, с перекошенным лицом и обезображенным, словно выжженным взглядом.

Я так и сидел – скрюченный у жертвенника, глядя на него, не в силах поверить в происходящее. Всё вокруг будто выцвело, стало серым, мутным, затонувшим в вязкой тишине. Внутри меня что-то оборвалось. Сердце перестало стучать. Глаза расширились, руки дрожали, а ржавый гвоздь, до сих пор сжатый в пальцах, казался не оружием, не ключом, а каким-то детским талисманом – глупым, беспомощным, бессмысленным.

Я был будто загипнотизирован. Как в замедленном кошмаре, видел, как меняется лицо сеньора Алвиса – сначала удивление, потом глухая ярость, затем злоба, тяжёлая, как палка по спине. Он шагнул ко мне, не говоря ни слова, и его рука взлетела в воздух. Я даже не пытался защититься. Удар – открытой ладонью, но с такой силой, что я рухнул вбок, головой ударившись о каменный пол.

Вспышка. Звон в ушах. Всё исчезло.

А потом все вернулось обратно— с болью, с резким пониманием, что это не сон. Свет в храме стал ярче – он зажёг лампу, и теперь каждый камень, каждая пылинка, каждый порез на моём лице были будто освещены насмешкой. Меня поднимали. Кто-то заламывал руки. Грубо, не церемонясь. Тянули наружу, сквозь ночную прохладу, мимо загона, мимо тех ящиков, через которые я только что пробирался, будто в другую жизнь.

Меня вели в карцер.

Да, у нас был такой – отдельный барак, больше похожий на старую бетонную клетку с узким вентиляционным отверстием. Хорхе пугал нас им, рассказывал про тех, кто «пропал» после него. Я не верил. Не видел, чтобы туда кого-то вели. До этого момента.

Теперь я – тот самый кто-то.

В голове – гул и боль. В груди – пустота. А в ушах, как в замкнутом туннеле, гремело одно слово: конец.

Мой приговор.