Артуро Перес-Реверте
Последнее дело Холмса
Он весело расхохотался:
– Не уверен, что вы это всерьез. Но знаете, у меня очень недурно получается.
– Нет, я говорю искренне. С романами из жизни ковбоев и индейцев я не очень хорошо знаком, но мне всегда было интересно, как устроены детективы. Я читал и перечитывал их немало – в эпоху Холмса, разумеется, – и разных авторов.
– Даже перечитывали?
Мой собеседник явно был польщен. Я весело подтвердил:
– Если не считать титанов-классиков, эти книги – единственное, что стоит читать по два раза.
– Понимаю. Первый раз – чтобы разгадать тайну, а второй – чтобы понять, как она возникла. Вы это имеете в виду?
– Именно это. И сильней всего меня восхищает повествовательное мастерство обмана.
Он кивнул, явно обрадовавшись:
– Мне нравится ваш взгляд, потому что вы совершенно правы. В хороших романах с тайной отгадка на виду с самого начала.
– Но при этом припрятана, – уточнил я.
– Совершенно верно. Вы, должно быть, замечательный читатель.
Я скромно потупился – ну, насколько может позволить себе актер. Скромность никогда не бывает чрезмерна.
– Приличный, – ответил я. – На то есть биографические причины. От участия в этих фильмах у меня появились кое-какие привычки.
– Это чудесно! – Он смотрел на меня с восхищением. – Сам Хопалонг Бэзил собственной персоной…
– Так или иначе, мне кажется, что для сочинения детективов нужна виртуозная литературная техника.
Он неопределенно пожал плечами:
– Пожалуй, тут важней другое – умение отказаться от того, что принято называть «серьезная литература».
Я поднял брови:
– Мне кажется, вы несправедливы.
– Рад, что вы это сказали, потому что «Преступление и наказание» или «Убийство Роджера Экройда» относятся к числу безусловных литературных шедевров. Однако в классических детективах, где описывается расследование, психологическая глубина – скорее недостаток, чем достоинство, порок, а не добродетель: страсть, любовь и ненависть оказываются чем-то чрезмерным и лишним. Да, лишним, потому что, работая в этом жанре, писатель должен поступиться определенными принципами литературы и сосредоточиться на другом… Вы меня понимаете?
– Вроде бы.
– В детективе сложность человеческой натуры – это всего лишь двигатель сюжетной интриги, и, стало быть, она должна побуждать к работе разум и чувство читателя.
– А вам удаются запутанные интриги?
– Да не очень… Читающая публика сейчас не очень требовательна. Во времена «проблемных романов» дело обстояло иначе: там было больше размышлений, чем действия. Говорю в прошедшем времени, потому что сейчас это вышло из моды: бесчисленные последователи Конан Дойла обесценили этот жанр, а войны лишили нас остатков невинности.
– Так случилось и с вами?
– Да, разумеется. Я начинал с интеллектуальных детективов наподобие тех, которыми зачитывался в детстве, но потом перешел на боевики. К романам, именуемым «черными», – тем, где бицепсов больше, чем мозгов.
– И внесли в развитие жанра существенный вклад?
Губы его искривились в глумливой усмешке.
– Незначительный.
– Но что-нибудь хорошее все же написали, не так ли?
Я увидел, как усмешка медленно обозначается яснее.
– Честно говоря, из моих тридцати трех романов едва ли штук шесть прошли контроль качества. Я выпекаю по роману в месяц. Даже больше.
– Ого!
– Да-да. Мой рекорд – двенадцать дней.
– И хорошо продаются?
– Грех жаловаться. Боевики выходят в двух популярных сериях – «Тайны ФБР» и «Тайны секретной службы». И едва ли найдется такой вокзальный киоск или газетный ларек, где не было бы пары моих книг.
– И что же – ни один не вызывает у вас гордости или хотя бы удовлетворения?
– Боюсь, я посредственный охотник.
– Забавно звучит… – удивился я. – Охотник в моем представлении – это скорее исследователь, нежели автор. Помнится, даже Шерлок Холмс был такого мнения.
– Мне нравится думать, что автор первого детектива был доисторический охотник, который сидел у костра и по порядку рассказывал о знаках и следах, оставленных дичью, за которой он гонялся.
– Блестяще, – согласился я. – Но расскажите о своих романах.
Он на миг задумался.
– «Дело косоглазой блондинки» и «Загадка девятимиллиметрового „Ларго“»[12] недурны, пожалуй… Но больше всего я люблю роман «Исчезающий кинжал»: я тогда в последний раз попытал счастья с настоящим детективом, прежде чем окончательно посвятить себя частным сыщикам и продажным полицейским. Там убийца изобретает ледяное лезвие, изготовленное с помощью баллона с углекислым газом при температуре восемьдесят градусов ниже нуля. Вонзившись в тело жертвы, клинок тает, перемешиваясь с кровью, и исчезает бесследно. – Он с надеждой взглянул на меня. – А? Как вам такое?
– Интересно, – любезно отозвался я. – То есть я хотел сказать – оригинально.
– Благодарю вас. Как я уже сказал, это мой единственный роман, переведенный на английский. Года два назад его опубликовали в «Мистери мэгэзин».
– Найду.
Он жестом обозначил нечто вроде «оно того не стоит».
– Раньше я был, с позволения сказать, простодушный писатель. Из разряда тех, кто ломает себе голову, отыскивая решение, которое, по крайней мере, было бы столь же хитроумно, как и задуманная тайна.
– Полагаю, это не просто.
– И правильно полагаете. Надо оглушить читателя, показывая ему что-либо, и ослепить его, рассказывая. Играть с его способностью ошибаться и с его забывчивостью. Самое главное – выдвинуть идею, потом спрятать ее, слить со всем тем, что может привести читателя к другой идее… Скажу как на духу: не было для меня наслаждения выше, чем сочинять подобные истории.
– А сейчас уже не так?
– Сейчас все иначе. Я зарабатываю на жизнь модным жанром и продолжу делать это до тех пор, пока все не бросятся писать «черные романы», и они не приедятся читателю.
– И что тогда?
– Перейду на шпионские – этот жанр набирает силу. Эрик Амблер, Ян Флеминг и прочие.
Он замолк, улыбнувшись меланхолически и задумчиво. Потом заморгал, возвращаясь откуда-то издалека.
– А вы? – спросил он с участливым интересом. – После того как покинули Голливуд, вы живете в Англии?
Я улыбнулся:
– Зачем же, если этого можно избежать. Я давно уж обосновался на юге Франции.
– С тех пор, как бросили кинематограф?
– С тех пор, как кинематограф бросил меня.
– И как же суперзвезда свыклась с этим?
– Не знаю, как объяснить… – Я немного подумал. – Одно знаю точно: до сих пор мне удавалось избегать той безжалостной, безотчетной злобы, которая иногда заставляет человека чувствовать себя стариком, выброшенным на обочину жизни.
– Это – мудрость.
– Нет, всего лишь тяга к душевному комфорту. Злоба очень изнурительна.
Я снова взглянул на англичанку, по-прежнему сидевшую у самых стеклянных дверей. И мне показалось, что она нервничает все больше.
– Кто это?
Фокса проследил мой взгляд.
– Некая Веспер Дандас. Путешествует с подругой по имени Эдит Мендер. Вы, наверно, вчера их видели.
– Да, видел. Ее что-то очень беспокоит, а?
– Похоже на то. Наверно, подруга запаздывает.
Я потушил окурок сигары, обозначив конец беседы. Мой собеседник поднялся.
– Спасибо, мистер Фокса.
– Зовите меня просто Пако.
– О-о, нет, не могу. Это слишком…
– Фамильярно?
– Вот именно, – рассмеялся я. – Позвольте мне оставаться викторианским джентльменом, чинным до чопорности.
И снова искоса взглянул на англичанку. Отметил ее нервозность. Жерар меж тем вернулся в зал.
– Со своей стороны я не стану предлагать, чтобы вы звали меня Хопалонг. Потому что я этого терпеть не могу. Мое настоящее имя – Ормонд. Но поскольку мы просидим здесь до улучшения погоды и нам еще не раз доведется побеседовать, можете, если угодно, звать меня Бэзилом.
– Угодно, разумеется. – Он учтиво наклонил голову. – Для меня честь разговаривать с вами.
С этими словами он направился в салон, а я выбрал новую сигару. Но закурить не успел, потому что в этот миг на лестнице с криками появилась Эвангелия. Как в скверных фильмах.
Вот так все это началось или, точнее сказать, так начало обнаруживаться. Иных властей, кроме мадам Ауслендер, владелицы отеля и острова, не нашлось. Она вышла на крик, и она же приняла первые решения.
– На пляж никому не выходить! – приказала она, обнаружив полное присутствие духа.
Дама эта была энергична и, будучи австрийской еврейкой, пережившей Освенцим, имела для этого все основания. Звали ее Рахиль, а фамилию она носила девичью. После войны вышла замуж за албанского коммерсанта, который безвременно скончался, оставив ей средства, достаточные для покупки отеля. Такова была ее история или, по крайней мере, то, что она сочла нужным рассказать о себе. Этой высокой красивой женщине с черными длинными волосами, всегда собранными на затылке в узел или заплетенными в косу, уложенную вокруг головы, уже перевалило за пятьдесят. Бронзовая от солнца кожа, никаких украшений, кроме двух обручальных колец на безымянном пальце; ходила она неизменно в просторных и удобных хлопчатобумажных туниках.
– Доктор Карабин, вы со мной, – приказала он приземистому тучному человеку, до переполоха обедавшему в одиночестве. – Остальных прошу оставаться здесь.
И оба зашагали по песку к пляжному павильону метрах в двухстах, меж тем как мы все сгрудились на террасе, а Жерар захлопотал вокруг мисс (или миссис) Дандас и Эвангелии, сидевших на ступеньках лестницы: одна заливалась слезами, с другой случился нервный припадок. В этот миг из салона появились растерянные Пьетро Малерба и Нахат Фарджалла и присоединились к остальным.
Минут через пятнадцать вернулся доктор, и мы обступили его с понятным нетерпением. Это был тучный турок с кудрявой седеющей бородой, а ненатуральный, цвета красного дерева, оттенок волос непреложно свидетельствовал, что это парик; кто-то вполголоса сообщил, что доктор заведует частной клиникой в Смирне. Колени его белых брюк были в песке. Платком он утирал пот с лица.
– Ужасно… – бормотал он. – Ужасно. Несчастная женщина.
– Какая женщина? – спросил Малерба.
– Эдит Мендер. – Карабин сочувственно глянул в сторону лестницы. – Подруга миссис Дандас.
Все мы были взволнованы и еще не могли поверить в случившееся. Доктор показал в сторону павильона:
– Требуется присутствие кого-нибудь из вас, господа… В качестве понятого. Понимаете?
Я стоял к нему ближе остальных, и взгляд его упал на меня. Вероятно, мое лицо внушило ему доверие.
– Да, конечно, – сказал я без колебаний.
И увидел, как он посмотрел на Пако Фокса.
– Если не возражаете…
– С удовольствием, – сказал испанец.
– И я пойду, – вызвался Малерба.
Следом за Карабином мы через сад двинулись в сторону пляжного павильона, защищенного от ветра деревьями на склонах холма.
– Постарайтесь не затоптать следы, – попросил доктор, показывая куда-то влево. – Когда мы с мадам Ауслендер проходили тут, иных следов не было.
Я взглянул на отпечатки подошв на песке. Они вели только в сторону павильона и были оставлены одним человеком. Единственный, безупречно отчетливый след. И тут я испытал трепет, который – прости меня, Господь или дьявол, – я рискнул бы назвать «сладостным».
Павильон представлял собой деревянное строеньице. Там постояльцы отеля могли переодеться и получить зонтики и топчаны. Имелись там душ и уборная, стоял стол с кипой иллюстрированных журналов – «Лайф», «Эпока», греческий «Зефирос» – и маленький шкаф-холодильник, открытый и пустой. Электричество заменял керосиновый фонарь. Единственное окно выходило на отель, а дверь открывалась почти на самую кромку берега. Этот склон холма не давал защиты от ветра, и тот свистел над самой поверхностью пляжа, заметая песком все следы.
Внутрь тоже намело немного песку. На полу, лицом вверх, с петлей на шее – один конец веревки был оборван, а второй свисал с потолочной балки, – лежала Эдит Мендер. Она была мертва. В широко открытых глазах застыл испуг, кожа уже приобрела восковой оттенок. У головы лежал опрокинутый деревянный табурет.
– Давно? – спросил я.
– Трупное окоченение, – ответил Карабин. – Значит, она провела здесь всю ночь.
Мадам Ауслендер, неподвижно сидя на топчане, созерцала тело.
– Самоубийство? – осведомился я.
Доктор, переглянувшись с хозяйкой отеля, которая оставалась бесстрастна и безмолвна, ответил не сразу, а с запинкой:
– Весьма вероятно. Дверь и окно были закрыты, а дверь, кроме того, приперта стулом.
– Приперта? – удивился я.
– Да. В двери имеется замок, но ключа никогда не было, запирали на засов. Несчастная подтащила стул, чтобы… Не знаю. Наверно, чтобы дверь была закрыта и чтобы сохранить приватность.
– Приватность?
– Не знаю, насколько это подходящее слово… Но другого пока не подыскал.
Краем глаза я заметил, что по лицу Фокса бродит смутная улыбка сообщника.
– Запертое помещение, – сказал я.
Испанец, уловив мою мысль, кивнул. Ситуация была мне знакома по моим фильмам, а ему – по его романам: труп находится там, куда никто не мог войти и откуда никто не мог выйти. На первый взгляд – очевидное самоубийство.
– Дверь открыла Эвангелия? – спросил я.
– Нет, подойдя к павильону, она заглянула в окно. Увидела Мендер и бросилась сообщить нам.
– И не входила?
– Нет.
Фокса показал на стул, стоявший у двери:
– А кто же его отодвинул?
– Сам сдвинулся, когда мы с мадам Ауслендер толкнули дверь.
Я взглянул на хозяйку отеля, кивавшую на слова доктора:
– Это вы перерезали веревку?
– Нет. Когда вошли, все было так, как сейчас.
– То есть Эвангелия обнаружила несчастную не в петле, а уже на полу?
– Да.
– Веревка могла порваться, когда самоубийца билась в последних судорогах, – предположил Малерба.
– Могла.
Я смотрел, как продюсер с дымящейся сигарой в пальцах склоняется над телом. Мы с Пьетро Малербой знакомы уже лет пятнадцать. Невысокий, коренастый, рано поседевший; глаза, прорезанные чуть вкось, напоминают о тех варварах, чьи орды много веков назад прокатывались по Италии. Во всем остальном он римлянин до мозга костей: настоящий пират с прочным положением в обществе и в финансовых кругах. Для него в мире существуют только – перечисляю в порядке убывания – кино, телевидение, деньги и секс.
– Ее ударили по голове, – сказал я.
Сказал без нажима, как бы вскользь. Очевидность травмы и вызвала этот холодный комментарий стороннего наблюдателя, однако все воззрились на меня, словно осмысливали важную информацию. Полагаю, что сейчас я, вписанный в прямоугольник света из окна, в раздумье склонивший над трупом костистое, продолговатое лицо, напомнил им моего персонажа.
Карабин важно кивнул:
– Да, на виске имеется гематома. – Он показал на табурет. – Без сомнения, когда веревка порвалась, она упала и ударилась о табурет. Но была уже мертва. Скончалась от асфиксии. На это однозначно указывают след от петли на шее, рот и положение языка. И глаза, вылезшие из орбит во время агонии. Все симптомы налицо.
– А эта маленькая ссадина на левой голени?
– Вижу… Не знаю, откуда она. Может быть, тоже при падении или раньше.
Мы переглянулись в нерешительности. Мгновение были слышны только свист ветра и шум прибоя. Мадам Ауслендер по-прежнему сидела неподвижно, как судья, не отрывая глаз от тела самоубийцы. Я удивился ее спокойствию, но потом вспомнил про Освенцим и удивляться перестал.
– Ее спутница не должна видеть труп, – вдруг произнесла она.
Мы все согласно закивали. Это тоже было очевидно.
– Надо бы перенести ее в отель, – предложил Малерба. – И там привести в порядок… Ну, то есть в божеский вид.
– Тело нельзя трогать до прихода властей, – возразил доктор.
– Из-за шторма власти ваши могут появиться лишь через несколько дней. Нельзя же, чтобы она валялась на полу.
– Можно прикрыть ее чем-нибудь.
– Я свяжусь по радио с Корфу, – сказала мадам Ауслендер. – С полицией. Они знают, как поступать в таких случаях.
– Не приплывут они в такую погоду, – сказал Карабин.
– Нет, конечно. Но я обязана сообщить о несчастье.
Я разглядывал лицо покойницы, искаженное предсмертной мукой, которую сохранили окоченевшие мускулы и ткани. Полуоткрытый рот открывал резцы, слегка окрашенные чем-то лиловым.
– А это что такое? – спросил я.
– Не знаю, – ответил доктор. – Вероятно, что-то съела.
– Пирожные с черной малиной, – сказала мадам Ауслендер.
Белокурые волосы на лбу слиплись от запекшейся крови; кровоподтек на виске тянулся почти до левого глаза. Льняное бежевое платье, застегивающееся спереди на пуговицы, было испачкано внизу: как будто, умирая, женщина обмаралась. Она была босая – туфли на высоком каблуке стояли у двери. Наверняка шла по песку босиком, а их несла в руках.
– Зачем она это сделала, а? – спросил Фокса.
Малерба, не вынимая сигару изо рта, саркастически хмыкнул:
– Женщины – они такие. Черта с два их поймешь.
– Надо бы расспросить ее подругу, а? Она может что-нибудь знать.
Карабин пожал плечами:
– Это дело полиции.
Испанец, будто не слыша, взглянул на хозяйку:
– Ну нельзя же сидеть сложа руки.
Я уже давно рассматривал труп, а время от времени поднимал глаза к балкам и обводил взглядом павильон. По какой-то более или менее извращенной причине мне было здесь комфортно, хотя, вероятно, это слово неуместно. Я будто вернулся в какую-то хорошо знакомую обстановку. Я чуть ли не искал на полу метку, за которую не должен заходить, и мне чудилось, что в полутьме режиссер, оператор и вся их команда ждут, когда я начну свой монолог. Сейчас, Ватсон, время не разговаривать, а наблюдать. Сюжет вырисовывается[13], Ватсон.
– А что известно о ней и о ее спутнице? – спросил я, возвращаясь к реальности.
Я просто спросил, но все примолкли и воззрились на меня, как если бы вдруг прозвучал голос власть имущего.
– Вселились четыре дня назад, – ответила, продолжая сидеть, мадам Ауслендер. – Туристки как туристки. Веспер Дандас, судя по всему, состоятельна. А это, – она перевела взгляд на мертвую женщину, – ее подруга. Компаньонка, как это называлось прежде. Мир наш не таков, чтобы женщины путешествовали в одиночку.
– А еще что?
– Почти ничего. Обе были несловоохотливы. Я знаю лишь их паспортные данные, которые записывала, когда заполняла карточки регистрации. – Она по-прежнему не сводила глаз с покойницы. – Эдит Мендер, сорока трех лет, проживает в Кромере, графство Норфолк.
– А вторая?
– Тридцать девять лет. Проживает в Лондоне, путешествует уже некоторое время. Не так давно овдовела и получила какие-то деньги в наследство.
– Много? – заинтересовался Малерба.
– Насколько я понимаю, достаточно.
– Что еще вы можете рассказать? – вмешался я.
– Больше ничего. Я же говорю – они были очень необщительны. Здравствуйте, до свиданья, и все. Обе типичнейшие англичанки.
Я крайне внимательно продолжал разглядывать тело. Наклонился, всматриваясь в песок на ступнях, потом ощупал порванную веревку на шее.
– Пожалуйста, ничего не трогайте! – воскликнул Карабин.
Пропустив его протест мимо ушей, я изучал вблизи петлю. Поднял голову к обрывку веревки, свисавшей с потолочной балки, а потом снова обратился к хозяйке:
– А вам не показалось, что между ними были какие-то проблемы романтического характера? Или, может, тут замешан кто-то третий?
Вопрос был, прямо скажем, неудобный, но я постарался задать его как нельзя более естественным тоном. И был уверен, что все уже думали об этом, хоть никто не решился спросить открыто. Только Малерба снова издал свой неприятный смешок:
– Мне бы в жизни не выразиться так деликатно.
– Да нет, пожалуй, насколько я могу судить, – сказала мадам Ауслендер. – Они снимали номер с двумя кроватями.
– И каждая спала на своей? – настаивал я.
Огорошенная бестактностью вопроса, хозяйка помедлила с ответом.
– Разумеется, – наконец сказала она. – Эвангелия каждое утро застилает кровати, когда проветривает и убирает номер. Я бы сказала… – И осеклась, словно засомневавшись, надо ли продолжать.
Я вежливо подождал и наконец подбодрил ее:
– Что сказали бы?
– То самое. Я восемь лет управляю отелем и, слава богу, научилась разбираться в постояльцах. Не знаю, понимаете ли вы, о чем я.
– Понимаем, понимаем, – сказал Малерба.
– Так вот, возьму на себя смелость утверждать, что эти две дамы не состояли в интимных отношениях. Они вели себя иначе. Понимаете, мистер Бэзил?
– Да.
– Что вы углядели во всем этом? – спросил Фокса, не спускавший с меня глаз.
Я выпрямился, сунул левую руку в карман пиджака («Только герцог Виндзорский кладет руку в карман так же элегантно, как Хоппи Бэзил», – говаривала Глория Свенсон) и поджал губы в точности так, как на съемочной площадке, играя Шерлока Холмса.
– Вижу череду событий, но не их совокупность.
Приятное ощущение, посетившее меня какую-то минуту назад, теперь улетучилось, точно режиссер вдруг воскликнул: «Стоп! Снято!» И отношение мое ко всему этому показалось мне нелепым. Даже претенциозным. Мне ли не знать, что большая часть умозаключений и выводов, сделанных Шерлоком Холмсом – как и Эркюлем Пуаро или кем-то вроде, – не выдержат логического анализа. Они добились успеха лишь потому, что их создатели это им позволили.
– Не улавливаю смысла, – добавил я.
И виновато оглядел присутствующих. Мне было немного стыдно, и я решил больше не раскрывать рот.
– А с ней что делать? – спросил Малерба.
– Лучше всего оставить ее здесь, – повторил доктор. – Но только придать ей более приличную позу.
Фокса не согласился:
– В этом случае придется переместить тело. А полиция захочет точно узнать, в каком виде его обнаружили.
Дельное предложение выдвинула мадам Ауслендер:
– У меня есть «поляроид» – знаете, такая камера, которая делает мгновенные снимки. – Она нехотя поднялась на ноги, оправляя платье. – Могу принести.
– Прекрасная мысль. – Фокса показал туда, где громоздились кипы журналов. – Вот их бы убрать, а на их место положить тело. И накрыть чем-нибудь.
– Завтра начнется разложение, – заметил Карабин. – И соответствующий запах.
Мы снова переглянулись в растерянности. Доктор продолжал:
– Впрочем, здесь не очень жарко. Так или иначе, ничего лучшего у нас все равно нет.
– Я распоряжусь принести льда, – сказала хозяйка. – Пригодится?
– Да, разумеется.
Я хранил молчание. Слышно было, как протяжно воет ветер, проносясь между павильоном и пляжем.
– Сколько может продлиться шторм? – спросил Фокса.
– В это время года штормы редки, но если уж случаются, то от трех до пяти дней. – Она показала на покойницу. – Все же надо бы чем-нибудь накрыть ее, как считаете?
Я подошел к стеллажу, где лежали сложенные полотенца, взял одно и накрыл тело от макушки до колен.
– Бедняжка… – сказал Карабин. – Что могло толкнуть ее на это?
– Не что, а кто, – едко заметил Малерба. – Без причины в петлю не полезешь.
– Глупости какие! Это необъяснимо.
– Если что-то кажется необъяснимым, – заметил я, – это еще не значит, что объяснения в самом деле нет.
Все по-прежнему смотрели на меня, и нетрудно было понять, о чем они думают. После стольких фильмов, где рассказывались вымышленные истории, я оказался перед историей реальной и настоящим мертвым телом. И по этой причине считаю, что для всех присутствующих грань между реальностью и вымыслом куда менее четкая, чем для меня. В конце концов, для актеров фильм есть не более чем череда раздробленных эпизодов, дублей и перерывов: минута, пауза, тридцать секунд, пауза, полторы минуты, пауза. Кроме того, зачастую на съемках нарушается хронология эпизодов. Не существует непрерывности, как и реальности, а есть лишь протяженная во времени ложь: идет бессвязный хаотический рассказ, обретающий смысл лишь при монтаже. Но сейчас, в этом пляжном павильончике, те, кто стоял перед трупом несчастной Эдит Мендер, то ли в самом деле этого не знали, то ли делали вид, будто не знают. Или даже предпочитали делать вид. И я еще раз оценил сокрушительную силу кинематографа. Сыщик, представавший перед ними на экране, был для них физическим и интеллектуальным воплощением существа, рожденного в воображении Конан Дойла. Актер Хопалонг Бэзил на цыпочках вышел отсюда, уступив место своему персонажу: я сейчас был Шерлоком Холмсом.
– Что скажете? – спросил меня Фокса, как бы резюмируя все, что чувствовали остальные.
Я неопределенно повел плечом, хотя в глубине души этот вопрос мне польстил.
– Ничего не скажу. Ровным счетом ничего.
– Но ведь вы осматривали место преступления…
– Я просто смотрел. И все, – кивнул я отстраненно и почти рассеянно. – И ничего более.
– Однако ты был Шерлоком Холмсом, – не без ехидства заметил Малерба.
Я обернулся к нему. Губы его раздвинулись в улыбке, адресованной всем присутствующим, но глаза были серьезны. И в них я заметил любопытство, никогда прежде мной невиданное. «И ты, Брут?» – подумал я. И он тоже, хоть и пытается выдать это за шутку, попал под воздействие этой иллюзии.
– Что за чушь! – рассмеялся я. – Сыграть персонажа и стать им – разные вещи. Я всего лишь актер. И к тому же бывший.
– Но что-то же вы приметили, а? – вмешался Фокса. – Достаточно, чтобы появилось мнение.
– Говорю же, нет у меня никакого мнения.
– Вы сказали, что выучили наизусть романы и рассказы о Шерлоке Холмсе. А двадцать четыре рассказа – о преступлениях.
– Двадцать семь, – поправил я.
Испанец победно оглядел публику, как бы в доказательство своей правоты.
– Это нелепо.
– Не вполне, – вмешался Малерба, которого все происходящее словно бы забавляло. – Сэм Голдвин, продюсер нескольких твоих картин, сказал мне как-то, что никто на его памяти не сливался так полно со своими персонажами. Уверял, что, если бы Бэзил играл Отелло, он в конце концов по-настоящему задушил бы актрису, игравшую Дездемону. И мне кажется…
– Сейчас не время, Пьетро, – прервал я его.
– Время или не время, однако Голдвин сказал именно так.
Наступило неловкое молчание, прерванное доктором Карабином:
– Во всяком случае, кто-то должен поговорить с Веспер Дандас. Провести небольшое расследование, как вы считаете? Чтобы предоставить полиции Корфу побольше фактов.
– И кто же за это возьмется? – раздраженно сказал Малерба, жуя сигару.
– Вот уж не знаю. Разумеется, могу и я. Как-никак я врач. Но раз уж все мы вовлечены в это дело, давайте соберем нечто вроде комиссии. – Он перевел взгляд на хозяйку. – Чтобы хоть немного облегчить бремя, выпавшее на долю мадам Ауслендер.
– Мне кажется, она прекрасно справится сама, – проворчал Малерба.
– Разумеется, я справлюсь. Но, кроме того, я должна заботиться о прочих своих постояльцах. Никто с меня этих обязанностей не снимет. Так что доктор прав. Я была бы благодарна вам, господа, за помощь.
– Ни слова больше! – торжественно провозгласил Фокса. – Рассчитывайте на нас!
– Спасибо.
Я уже стоял у двери спиной к ним. Под гул прибоя задумчиво рассматривал порог, откинутый в сторону стул и туфли Эдит. Моя длинная тонкая тень ложилась на песок, как в титрах какого-нибудь фильма рядом с тенью Брюса Элфинстоуна, под ту зловещую музыку, что заставляла вспомнить о таящемся во мраке Наполеоне преступного мира.
В необычном, подумал – или, вернее, вспомнил я, – заключено мало тайны. Обыденность – вот что по-настоящему ошеломляет нас.
В этот миг я отдал бы полжизни – или сколько там у меня ее оставалось – за стакан с виски на три пальца.
Дичь поднята, Ватсон, сказал я себе. Поднята дичь.
И этот остров начинает мне очень нравиться.
