Артуро Перес-Реверте
Последнее дело Холмса
2
Следы на песке
В этом мире не важно, сколько вы сделали. Самое главное – суметь убедить людей, что вы сделали много.
Артур Конан Дойл. Этюд в багровых тонах[14]
Веспер Дандас, как я уже говорил, была привлекательная женщина: не красавица, но в избытке наделена той чувственностью, которой так щедро одарены многие женщины и так скудно – англичанки. По словам мадам Ауслендер, ей было тридцать девять лет, однако бронзовая кожа оставалась свежей и упругой; белокурые волосы средней длины, стального оттенка глаза, – увидев их вблизи, я убедился, что они дымчато-серые. Немного напоминала Джин Артур, с которой я в 1943 году снимался в «Установлении личности», хотя та, разумеется, была гораздо красивей.
Она была совершенно раздавлена, ошеломлена трагедией. Глаза покраснели от слез, подбородок дрожал, когда она отвечала на наши вопросы, а их то и дело приходилось повторять, потому что она плохо соображала и могла думать лишь о постигшем ее несчастье, которое пока еще не в силах была осознать в полной мере. И наши слова доходили до нее с трудом. Мы с доктором беседовали с ней в библиотеке, где вдоль стен тянулись полки с книгами и переплетенные подшивки журналов, а в центре стоял стол, за которым в современных креслах мы и сидели. Окно выходило в сад. Мадам Ауслендер вместе с Малербой и Фокса отправилась объяснять другим постояльцам, что произошло.
Медленно и терпеливо мы восстанавливали картину недавних событий. Веспер Дандас и Эдит Мендер путешествовали вот уже три месяца, совершая нечто вроде классического grand tour[15]: из Монте-Карло – в Венецию, а оттуда на Корфу, собираясь летом посетить Грецию. Они подружились в Париже, где и познакомились, оказавшись рядом на лестнице Лувра, перед статуей Ники Самофракийской. Две одинокие англичанки, странствующие по Европе, – все как в романах Генри Джеймса. И, само собой разумеется, мгновенно понравившиеся друг другу.
– У нее только что завершился неудачный роман, – объясняла Веспер Дандас. – И она была свободна. И пребывала в одиночестве и в праздности. И с довольно скудными средствами. Я же приехала в Париж, чтобы решить кое-какие дела по наследству моего мужа, скончавшегося несколько недель назад.
– Примите мои соболезнования, – сказал я. – По случаю его кончины.
Впервые ее серые глаза задержались на мне. До этой минуты она как будто не понимала, кто перед ней. А сейчас кивнула и просветлела лицом, узнавая.
– Аневризма аорты. Наш брак продлился всего полгода.
– О-о, это ужасно… – как полагается, отозвался я.
– И я осталась совсем одна… и Эдит тоже. Мы очень быстро нашли общий язык, прониклись друг к другу симпатией, и однажды вечером, за ужином в «Гран-Вефуре», я предложила ей стать моей спутницей. Замысел состоял в том, чтобы поездить по свету, как-то устроить наши жизни, а потом поселиться на севере Италии, где моему покойному супругу принадлежит дом. Она с восторгом согласилась. И так вот мы оказались здесь.
– А что вам известно о ее неудачном романе?
Я заметил, что она колеблется, то ли стесняясь, то ли не решаясь сказать правду. Но вот тряхнула головой, словно признаваясь в чем-то таком, что предпочла бы отрицать.
– Поначалу я знала очень немного. Но постепенно, мало-помалу Эдит стала доверять мне… открыла мне сердце… Ну, до известных пределов.
– Что она из себя представляла?
Веспер задумалась на миг.
– Она была хорошо образованна, с большими способностями к математике… В ранней юности попробовала свои силы на сцене, но успеха не добилась. Когда началась война, записалась в Женские вспомогательные части Королевских ВВС. Вышла замуж за летчика, который был сбит над Германией и погиб, а потом несколько лет работала машинисткой и счетоводом в отеле «Клифтонвилль» в Кромере. Пока не встретила еще одного мужчину. Иностранца.
– Так это за ним она приехала в Париж?
– Судя по ее рассказам, он был очень привлекателен, из породы тех, из-за кого женщины теряют голову, но с кем жить невозможно. Дело кончилось скверно, и она оказалась в чужом городе в одиночестве и без средств. Наша встреча была для нее подарком судьбы.
Мы с Карабином внимательно слушали, но она замолчала.
– Это все? – спросил я.
– В основном.
– И вы считаете, что это приключение оставило в ней глубокий след?
– Простите, я не…
И осеклась, смешавшись. Потом как будто поняла, о чем идет речь, так что нам не пришлось ничего разъяснять.
– Поначалу да, но потом она сумела превозмочь себя. И в последнее время даже не упоминала его.
– А как его звали, не помните?
– Она никогда не говорила. Называла его неизменно «он».
– Он иностранец, вы сказали?
– Да.
– А по национальности кто? – осведомился Карабин.
– Она не говорила, но мне почему-то кажется – испанец или итальянец. – Она окинула нас неуверенным взглядом. – Но ведь это не имеет никакого отношения к произошедшему несчастью?
– Вероятнее всего, не имеет.
– Эдит была в упоении от нашего путешествия и от предстоящей поездки в Грецию. Постоянно читала путеводители и книги про Античность, про богов и героев. А перспектива жить в Италии приводила ее просто в восторг.
Веспер замолчала, задумавшись о чем-то. Потом снова качнула головой:
– Ее гибель – это какая-то бессмыслица.
Мы с доктором многозначительно переглянулись.
– Вам не казалось в последние дни, что она как-то подавлена? – спросил Карабин.
– Нет, нисколько.
– Чем-то огорчена, опечалена?
Веспер порывисто подалась к нему, словно ее возмутили его неуместные слова:
– Если речь о том, не предвещало ли что-нибудь ее самоубийства, ответ будет – нет! Решительное нет! И потом… она ведь даже не оставила записки.
– Случается, что самоубийца не оставляет записки.
– Она бы оставила! Адресованную мне, по крайней мере.
– Можете ли вы как-то объяснить, почему ваша подруга приняла такое ужасное решение?
– Нет у меня никакого объяснения. И я непрестанно думаю об этом. – Она заломила руки, силясь побороть растерянность и объясниться откровенно. – Никакого, уверяю вас… До последней минуты она оставалась жизнерадостна… Она строила планы. Ей казалось, что черные дни ушли навсегда. У нее было прекрасное чувство юмора: мы часто хохотали над ее наблюдениями и шуточками.
– Когда вы видели ее в последний раз?
– Вчера вечером. После ужина она предложила мне прогуляться до пляжа, но у меня болела голова. Мы поднялись в наш номер, потом она ушла, а я приняла аспирин и заснула. Спала долго, а утром очень удивилась, увидев, что ее постель не смята. Никаких следов ее присутствия. А потом… Ну… Что было потом – вы знаете.
– И больше вы ее не видели?
– Говорю же – нет.
Я прислушивался к разговору, не вмешиваясь. Не шевелясь, сидел чуть в стороне, положив ногу на ногу, а правую руку свесив с подлокотника. И слушал очень внимательно.
– А не знаете ли – кто-нибудь сопровождал ее на этой последней прогулке?
– Не знаю. Во всяком случае, она мне ничего не сказала.
– Может быть, она скрыла это от вас?
По тому, как резко Веспер выпрямилась, я понял, что мой вопрос явно ее задел:
– Разумеется, нет! Как вы можете спрашивать такое? У нас не было тайн друг от друга.
Я достал свою жестянку с маленькими сигарами, подался вперед и предложил ей одну. Она качнула головой.
– А если я закурю, вам не будет мешать дым?
– Нисколько.
Я сунул сигарку в рот, щелкнул зажигалкой и прикурил.
– Позвольте вам задать вопрос деликатного свойства… Вы позволите?
– Позволю.
Я медленно выпустил струйку дыма, выигрывая время.
– Не состояла ли ваша подруга в особых отношениях с кем-нибудь в этом отеле?
– Простите… – Она заморгала в растерянности. – Я не понимаю.
– Я имею в виду, не было ли у нее…
И не договорил. Она поняла смысл вопроса и, как мне показалось, покраснела.
– А-а… Господи, нет, конечно.
– Вы уверены? – не отставал я. – Вы ни разу за те три дня, что провели здесь, в отеле, не видели, чтобы она с кем-нибудь разговаривала?
Она ненадолго задумалась:
– Наверно, были какие-то разговоры… Обычные. Краткие и вежливые, само собой разумеется. Не более того. Поймите, мы – англичанки за границей.
– Понимаю.
– Общительность – не самая сильная наша сторона.
– Понятно… – Я взглянул на Карабина, а потом снова на нее. – Это все?
Она снова задумалась. И вдруг вскинула брови:
– Вот разве что этот греческий мальчик… Спирос…
– Официант? – удивился я.
– Да.
– И что же вы можете нам рассказать о нем?
– Да ничего особенного, пожалуй… Он красивый паренек, и Эдит как-то раз это отметила. Он улыбался нам, а она ему в ответ. Ну, вы знаете, как это бывает.
– И далеко ли зашло?
– Ну что вы… Все было в рамках приличия. Невинное кокетство. Я думаю, он привык улыбаться всем постояльцам в возрасте от семи до семидесяти лет.
– И ваша подруга отзывалась на эти улыбки?
– Немного. Но это было совсем не всерьез. Когда он обслуживал нас, она толкала меня под столом ногой. Мы посмеивались, шутили – но не более того.
– Как вы думаете, могла ли она встречаться с ним на пляже?
Она дернулась, как от удара:
– Нет! Это решительно исключено! Она никогда не позволяла себе подобных вольностей.
Я поставил локти на поручни кресла, уперся в сплетенные пальцы подбородком, над которым вился дымок моей сигары.
– Как вы сами считаете – ваша подруга покончила с собой?
– Простите… – Она взглянула на меня с удивлением. – Вы меня запутали. Она висела на балке, не так ли? По крайней мере, мне так сказали.
Я плавно кивнул:
– Так оно и было. Я спрашиваю – уверены ли вы, что она повесилась добровольно?
Она непонимающе повела головой и поглядела на нас с тоской:
– Как же могло быть иначе?
Мы с доктором быстро переглянулись:
– Успокойтесь, прошу вас. Разумеется, ничего иного быть не могло.
В первом часу пополудни все мы, постояльцы отеля, расселись в салоне – мебель в скандинавском стиле, виды острова Корфу по стенам, – и мадам Ауслендер подробно и бестрепетно информировала нас во всех подробностях о самоубийстве Эдит Мендер. Используя кинематографический термин, это действо можно было бы считать чем-то вроде establishing shot – общим планом, определяющим время и место действия: кроме меня, присутствовали Пьетро Малерба и Нахат Фарджалла, доктор Карабин, Пако Фокса и супруги Клеммер. Хозяйка сообщила нам, что еще раз связалась по радио с полицейским управлением Корфу и ее заверили, что, как только погода позволит, нам пришлют следственную группу, которая и займется покойной Эдит Мендер. Пока процедура откладывается, а наш островок отрезан, самое разумное для нас было бы вернуться к обычной жизни или хотя бы попытаться это сделать.
Первым взял слово доктор. Он только что оставил Веспер Дандас в ее номере, вверив попечению Эвангелии и дав большую дозу веронала, от которой англичанка должна будет проспать весь остаток дня. Карабин потеребил бороду, слегка откашлялся и начал:
– До приезда полиции и судьи вы, мадам Ауслендер, как владелица этого отеля, представляете здесь власть. – Он обвел нас взглядом, чтобы убедиться в нашем согласии. – Не так ли?
– Можем считать, что так, – ответила она после краткого колебания.
Карабин показал на Фокса, Малербу и меня:
– В таком случае наше расследование можно считать завершенным?
Рахиль Ауслендер взглянула на него с подозрением:
– Было бы преувеличением давать этому столь громкое имя. – Она снова замялась на миг. – Мы посетили павильон скорее как свидетели, нежели в какой-то иной роли.
– Естественно, – сказал доктор не очень уверенно. – Тем не менее я пребываю в сомнениях… И вероятно, не я один.
Мадам Ауслендер в замешательстве потеребила кольца на правой руке:
– Не понимаю, что вы хотите сказать.
Доктор, казалось, подыскивал нужные слова.
– Есть кое-какие неясности в этом ужасном происшествии в павильоне, – вымолвил он наконец.
Малерба грубо захохотал. В руках у него был стакан с виски, а глаза ехидно щурились.
– Неужто опять заведем старую песню о том, что это может быть не самоубийство?
– Я сказал лишь то, что сказал.
– В павильоне вы обнаружили то же самое, что и все мы, – огрызнулся Малерба. – Всё было на виду.
– Всё, да не всё. – Доктор с озабоченным видом показал на меня. – Меня немного беспокоят кое-какие наблюдения, сделанные этим господином.
Я бесстрастно выдержал обращенные на меня взгляды. Внезапно все мы стали выглядеть подозрительно.
– Как бы то ни было, этим должна заниматься полиция, – сказал Ганс Клеммер.
У этого дородного, полнокровного немца глаза были такого же светло-голубого оттенка, как и у его жены. Поперек левой щеки тянулся шрам – безобманное свидетельство того, что в студенческие годы он отдал дань традициям германских университетов. Любопытно, подумал я не без яду, что поделывал он во время последней войны?
– Полиция, – повторил он с неизбывной германской верой в незыблемость государственных институций.
– Полиция появится лишь через несколько дней, – возразил Карабин. – Кроме того, несмотря на все наши старания это отсрочить, тело несчастной начнет разлагаться.
– О боже мой, я об этом не подумала, – побледнев, простонала Нахат Фарджалла.
Малерба ободряюще улыбнулся ей:
– Законы природы, моя дорогая. Прах к праху через весьма неприятную промежуточную фазу.
– И что же вы предлагаете, доктор? – вопросил Фокса.
Карабин взглянул на хозяйку:
– Я не судебно-медицинский эксперт, однако способен произвести самое тщательное исследование.
– Вскрытие? – спросила мадам Ауслендер.
– Полной аутопсии не потребуется: мы лишь установим кое-какие дополнительные подробности.
– Подробности самоубийства?
– Подробности происшествия.
Повисла напряженная тишина. Пако Фокса уперся взглядом в стену, словно ждал, что на ней проступят зловещие знаки; супруги Клеммер взялись за руки; Малерба вытащил сигару и вертел ее в пальцах, не решаясь закурить; а примадонна, сидевшая рядом с ним на диване, пугливо озиралась по сторонам.
– На чем вы основываетесь, доктор? – спросил Фокса.
– Ни на чем. Просто есть кое-какие детали…
Он хотел было остановиться, не договорив, но испанец допытывался:
– Какие-нибудь особенные признаки?
– Не знаю. Просто детали. Когда одно не вяжется с другим. – Он взглянул на хозяйку, словно взывая к ее здравому смыслу. – И потом, здесь не место и не время выдвигать версии.
– Вероятно, да, – осторожно согласилась она.
Но было уже поздно. Царившая в салоне растерянность сменилась явным страхом.
– Вы что – намекаете?.. – вздрогнул Клеммер.
– Ни на что я не намекаю! – мотнул головой доктор. – Я всего лишь предлагаю более основательно исследовать тело.
– А нам зачем это? – вопросил Малерба. – Какая нам разница?
– Я рекомендую…
– Как правило, рекомендуют одни, а расплачиваются другие.
Воцарилось неловкое молчание. Нарушил его Пако Фокса:
– Разница в том, по доброй ли воле ушла из жизни Эдит Мендер, или ей кто-то помог. Вы ведь это хотели сказать, доктор?
– Не так резко и прямо.
Испанец нагловато улыбнулся. Мне показалось, что с учетом обстоятельств он настроен слишком легкомысленно. Так, словно гибель женщины в пляжном павильоне была незначащим происшествием.
– Но смысл именно таков.
Доктор ничего не ответил, промолчали и все остальные. Фокса обвел всех нас взглядом и задержал его на хозяйке.
– В таком случае сидеть сложа руки, пока не стихнет шторм, – вариант негодный. – Тут он сделал более чем драматическую паузу. – В том, разумеется, случае, если за смерть Эдит Мендер ответствен кто-то из нас.
Раздался хор протестующих голосов. Браслеты на запястьях певицы зазвенели от негодования.
– Один из нас?! Боже сохрани! – Примадонна, будучи ливанской христианкой, перекрестилась. – Неужели это возможно?
– Звучит дико, – заметил Малерба.
– Ответствен? И он среди нас? – Клеммер побагровел. Начал приподниматься с дивана, но осел. – Чушь какая! Мы бы не могли спать спокойно.
– Именно о том и речь, – спокойно ответствовал Фокса. – О том, спать ли нам спокойно – или не спать.
– Мне представляется это абсурдом, – раскатывая «р», возразил немец, а его жена согласно кивнула.
– Может быть, это не такой уж и абсурд.
Эти слова произнесла мадам Ауслендер, и все мы уставились на нее.
– То есть вы не исключаете… – начал было Клеммер и осекся, словно испугавшись собственных мыслей.
– Нет, не исключаю.
Она произнесла эти слова убежденно и очень спокойно, как будто подведя итог долгим и глубоким размышлениям.
– Нам нужна полиция, – сказал кто-то. – Детектив!
– А у нас он есть, – сказал Фокса.
Он обернулся ко мне, и все проследили направление его взгляда. А я, неподвижно и молча сидя в кресле на отшибе, взглянул в ответ на них – сперва с удивлением, потом с раздражением, искренним или притворным. В глубине души я был польщен, но в эту глубь никого пускать не собирался.
– Что это вы все на меня уставились? – спросил я.
– Прекрасно знаете «что», – ответил Фокса.
– Но это же смешно… Вы с ума сошли?
– Когда известна череда поступков, всякий может предсказать результат. Иное дело – зная результат, восстановить цепь событий.
– И?..
– Вы – Шерлок Холмс.
Я открыл рот, должным образом показывая, что не верю своим ушам.
– Никто не был Шерлоком Холмсом, – сказал я миг спустя, расплетя ноги и слегка наклонившись вбок. – Клянусь Юпитером! Этого сыщика никогда не существовало. Это литературный образ.
– В который вы вдохнули жизнь.
– Это было в кино. – Я снова откинулся на спинку и пожал плечами. – И не имеет ни малейшего отношения к реальной жизни.
– Ты сыграл его в пятнадцати фильмах, – весело заметил Малерба.
– И что с того, Пьетро? Его играли и другие актеры – Джиллетт, Клайв Брук, Бэрримор… Даже Питер Кушинг[16], хотя невелик ростом и нервозен, только что снялся в этой роли. Дюжина актеров наберется самое малое.
– Но никто не сравнится с вами! – воскликнул Фокса. – Для всех у Шерлока Холмса – ваше лицо, ваш голос, ваши жесты.
Я помахал в воздухе рукой, словно отгоняя муху или мысль.
– Ничего особенного в этом нет. Меня выбрали потому, что в Голливуде никто не умел правильно говорить по-английски, кроме Рональда Колмана, Дэвида Нивена и меня. А главным образом потому, что я был похож на Шерлока с иллюстраций в «Стрэнд мэгэзин», где Конан Дойл печатал свои рассказы.
– Никто уже не помнит эти иллюстрации, – заметил Ганс Клеммер. – Современные издания выходят без них.
– У нас в библиотеке есть факсимильное издание, – сказала мадам Ауслендер. – На самой верхней полке, рядом с романами Ремарка и Колетт.
– Рассказы или фильмы, – стоял на своем Фокса, – но ведь у героя тех и других ваше лицо, Бэзил, и это очевидный факт.
Я вновь обрел свою невозмутимость.
– Очевидные факты – штука очень ненадежная[17].
С этими словами я нахмурил чело, словно удивляясь собственным словам. Потом заворочался в кресле, делая вид, что ищу удобную позу, и снова сел нога на ногу. К моим коричневым замшевым башмакам кое-где еще пристали песчинки.
– Видишь? Не отвертишься, – засмеялся Малерба. – Нравится тебе или нет, но все-таки ты сыщик «пар экселянс»[18].
Я покачал головой. И сказал с приличествующей случаю сухостью:
– Ошибаешься. Просто в течение известного времени я им притворялся.
– Почти двадцать лет.
– Пятнадцать, если быть точным, пятнадцать лет, протянувшихся от «Скандала в Богемии» до «Собаки Баскервилей»… Моя карьера и угасла-то именно потому, что мне надоело казаться им, или я надоел публике, или нам всем это надоело.
– Может, она и без того угасла бы, – с беспощадным равнодушием возразил Малерба. – Времена изменились.
– Может, может.
Я замолчал, обдумывая его слова. Невозможно выразить, что чувствует исполнитель, накрепко привязанный к шпаге и коню или, в моем случае, к трубке, лупе и «элементарно, Ватсон». И стремящийся напомнить миру, что он прежде всего хороший актер.
Присутствующие не сводили с меня глаз.
– Ошибаетесь вы насчет меня, – сказал я наконец.
Пако Фокса улыбнулся с учтивой насмешкой:
– Вы уверены?
– Целиком и полностью. На самом деле вы видите на экране не его, а актера, который делает то, что у него лучше всего получается, – то есть играет.
– Я наблюдал за вами там, в павильоне, – сказал испанец. – Видел, как вы осматривали тело, порванную веревку, следы на песке… А ведь там не было камеры. И вы не играли. Вы вели себя именно как Шерлок Холмс.
– Это так, – подтвердил Малерба, наслаждавшийся этим диалогом.
– Это смешно, – сказал я.
– Вовсе нет, – продолжал Фокса гнуть свое. – Вы смотрели «Окно во двор»?
– Хичкока?
– Да. Главный герой смотрит, видит, реагирует. Из наблюдений складываются размышления. И он становится сыщиком, сам того не желая.
– Ну и к чему вы клоните?
– Я не знаю, сколь глубоко проник в вас сыщик из ваших фильмов и как именно он повлиял на вашу личность… Но сейчас это не имеет значения. Несколько часов назад в павильоне на пляже стоял не актер Хопалонг Бэзил, а житель дома номер двести двадцать один «бэ» по Бейкер-стрит, человек, который никогда не существовал и никогда не умрет.
Я оглядел тех, кто сидел в салоне. Они смотрели на меня с восхищением, и несомненно было одно – я начал входить в ситуацию, как будто только что вспыхнули юпитеры и мягко зажужжала съемочная камера. От этого ощущения на лицо начала всплывать улыбка, но я успел вовремя ее убрать. Где же моя легендарная, моя пресловутая британская сдержанность? И чтобы продлить действие этого приятного стимула, я решил помалкивать, уткнув подбородок в сплетенные пальцы. Греха таить нечего, я не получал такого удовольствия со съемок «Собаки Баскервилей».
– Нам не на кого рассчитывать, – продолжал Фокса. – Еще несколько дней мы будем отрезаны от всего мира, а к приезду полиции необходимо собрать все данные. Кому же, как не вам?
– Звучит разумно, – сказал доктор Карабин.
– Надеюсь, что так и будет, – согласилась мадам Ауслендер.
Все, включая Клеммеров, изъявили свое согласие.
– Попытка не пытка, что мы теряем? – подвел итог ехидный Малерба.
Я сделал вид, что терпение мое лопнуло. В конце концов я знаю, как вести себя на съемочной площадке или на подмостках. И потому, довольно резко распрямив свой долговязый костяк, поднялся на ноги, застегнул верхнюю пуговицу пиджака и с угрюмым достоинством изобразил, что покидаю высокое собрание.
Малерба удержал меня:
– Ну перестань, Хоппи… Не дури.
– Не смей меня так называть.
– Ладно-ладно, сядь, успокойся.
Я нехотя – что называется, скрепя сердце – сел.
– Он отчасти прав, – обратился Малерба к остальным. – Всерьез говоря, мы затеваем какую-то глупость. Он ведь всего лишь актер. Замечательный актер, спору нет, но не более того.
– И отель наш был всего лишь отелем, пока тут не обнаружили мертвую женщину, – возразил Карабин.
– Это так, – согласился Ганс Клеммер.
– А теперь – остров, где обитают десять негритят, – вольно пошутил Фокса.
– В самом деле – что мы теряем?
Нахат Фарджалла нервно рассмеялась. Потом восхищенно помахала ресницами в мою сторону:
– Это же просто фантастика, Ормонд! Кажется, что мы стали персонажами фильма!
– Магия кино, моя дорогая, – сострил Малерба, не спускавший с меня глаз.
Я откинул голову на спинку кресла, сделав вид, что ко мне это все не имеет отношения.
– Я видел его, понимаете? – стоял на своем неколебимый Фокса. – Видел, как он смотрел, когда мы стояли в павильоне на пляже.
– Да, это так, – поддержал его доктор. – Я тоже обратил внимание, как он рассматривает оборванную веревку.
– И это было не кино.
Наступило долгое молчание. Все ждали слова хозяйки, а та испустила вздох, долженствовавший означать сомнения. Но потом кивнула – все зааплодировали так, словно на экране пошли титры, – а Малерба расхохотался:
– Попробуй, Шерлок.
Чтобы переварить это, мне срочно требовалось пропустить глоточек, а может, и не глоточек. И хотя время от времени я посматривал на бар, как на землю обетованную и недостижимую, однако соображал холодно и отчетливо, как никогда. В туманных сумерках, подсвеченных газовыми фонарями, припомнил я. Дайте мне задачу, дайте работу, самую головоломную тайнопись, самый запутанный случай – и я буду чувствовать себя как рыба в воде. Тогда и смогу обходиться без искусственных стимуляторов и без этой скрипки, которую на самом деле терпеть не могу. Но мне, Ватсон, невыносима скука рутинного существования[19].
– Это невозможно, – сказал я.
Заложив руки в карманы, я стоял перед ступенями террасы, ведшими в сад и к дорожке на пляж. И смотрел вверх, на развалины греческого храма, где в отдалении, раскачивая кроны кипарисов, завывал ветер. От его порывов оливы и бугенвиллеи оберегал холм, высившийся перед отелем, причем оберегал так надежно, что в саду не шевелился ни единый листик, не дрожал ни один лепесток.
– Что мы потеряем, если попробуем? – мягко возразил Фокса.
Я передернул плечами и зажал в пальцах еще не раскуренную сигарку.
– Я не детектив.
– Вы прирожденный детектив, сыщик от бога, – с выношенной убежденностью ответил мой собеседник. – Когда бо́льшая часть человечества думает об этом, она представляет себе вас. Ну или Хамфри Богарта. Но Богарта поблизости нет.
– Я настаиваю на том, что… Клянусь Юпитером! Это не моя работа. Не моя ответственность.
– Взгляните на ситуацию иначе. За неимением другого сыщика вы, со столькими фильмами на счету, обладаете опытом, какого нет ни у кого из нас. Кроме того, речь ведь идет не столько о полицейском расследовании как таковом, сколько об использовании вашего авторитета. Почти символическом. И всего на три-четыре дня, пока шторм не утихнет и ситуация не прояснится.
Я открыл свою жестяную коробочку, сунул сигару в рот, а другую предложил Пако. Он взял ее, наклонился, а я дал ему огня и от той же спички прикурил сам.
– Ирония, Холмс, – сказал он, выпустив дым. – Призовите на помощь иронию. По сути дела, вас нанимает труп.
Мне понравилась эта мысль. При всей своей абсурдности, она понравилась мне с самого начала. Вот публика – это дело другое.
– Полагаю, внешняя сторона определяет все на свете.
– Все, Бэзил, все. В наше время единственное поручительство дает внешность. Шерлок Холмс не появился бы на телевидении потому, что стал знаменит. Он стал бы знаменит после того, как появился на экране.
Я быстро оглянулся на двери салона. Фокса взглядом успокоил меня:
– Это было нетрудно, как вы не понимаете? В глубине души этого они и желали. И успокоились, как только вы дали согласие.
– Боюсь, что я их забавляю.
– Нет, – настойчиво сказал он. – Вы их успокаиваете. Они свято веруют, что ноготь на мизинце, пепел на кончике сигары, шнурок на башмаке способны раскрыть тайну… Забавно, что мы цепляемся за все что угодно, лишь бы не вглядываться в темную сторону вещей.
Я задал вопрос, который до этой минуты придерживал:
– А если это было не самоубийство?
Он спокойно взглянул на меня и ответил не сразу:
– О том и речь. О том, что это могло быть не самоубийство.
– Мне кажется, вы меня не поняли… Что, если среди нас есть убийца?
С необычной для него серьезностью он продолжал рассматривать меня:
– Вы в самом деле так полагаете?
Я не ответил. И через миг взглянул на огонек сигары, дымившейся у меня между пальцами, – взглянул так, словно меня чем-то не устраивал этот огонек, этот дым или сама сигара.
– Дверь была заперта, – снова сказал я, и Фокса кивнул – как тогда, в павильоне на пляже.
– Вы получаете от этого удовольствие, – сказал он вдруг. – Признайтесь.
– «Удовольствие» – не вполне уместное здесь слово, – попытался я уклониться от прямого ответа.
– А я уверен, что в вашем случае оно вполне пригодно.
– Ну разве что отчасти, – согласился я.
И сейчас же пожалел. И продолжал с сомнением разглядывать сигару.
– Вот что, – добавил я с неожиданной резкостью. – Умерла женщина. Умерла взаправду и, может быть, не своей смертью.
– Хорошо, что вы это сказали. То есть не исключаете возможность преступления.
– О, ради бога…
– Я видел, как вы осматривали павильон.
– И что же?
– Из себя не выскочишь. Вам присуще нечто такое… не определимое словами, что заставляет следить за актером, даже если он не произносит ни слова, – так действует харизма легендарной личности.
С дымящейся сигарой во рту я рассеянно созерцал сад. Мое внимание привлек треск цикад, которые как будто передавали некое шифрованное сообщение: «Ал-ко-голь… Ал-ко-голь…» Монотонный рокот доносился словно из прошлого, из той эпохи, которая по-настоящему началась для меня после того, как я сменил лондонские театры на Голливуд. В ту пору я еще не купил и даже не собирался покупать дом в Пасифик-Палисейдс: Эррол Флинн тогда разругался с Лили Дамитой, Дэйв Нивен пребывал в полнейшем восторге от своих успехов, и мы втроем сняли дом Розалинд Расселл на Норт-Линден-драйв, 601, и вели холостяцкую, разудало-запьянцовскую жизнь, шляясь из «Трокадеро» в «Чейзенс», «Браун Дерби», «Док Лоу» и прочие заведения, включая и все шалманы Бульвара. Тогда-то и погрузился я в разливанное море спиртного, и единственное, что оставалось сухим, было изумительное сухое мартини, которое готовили у себя дома Кларк Гейбл и Кэрол Ломбард.
Фокса сделал два шага, чтобы оказаться передо мной и тем самым заставить меня взглянуть ему в лицо:
– У вас есть все качества, которые считаются необходимыми для такой работы. Повторяю, я видел все ваши фильмы.
Я слушал его, перекатывая во рту сигару и щурясь от дыма.
– А какое отношение они имеют к этому островку? И ко всем нам, застрявшим здесь?
Он, как мне показалось, задумался. Потом, словно бы смиряясь с неизбежным, махнул рукой и спрятал ее в карман.
– Когда я еще сочинял романы-загадки, почти все они были вариантами решений, придуманных другими. Мы, авторы, не слишком щепетильны и списываем друг у друга.
– Необычное признание, – заметил я.
– Мне признаваться не в чем. Сам Конан Дойл заимствовал у Эдгара По и у Габорио, не говоря уж о многих других.
– Старые фокусы в новой обертке?
– Именно так. Вспомните Паскаля: «Пусть не корят меня за то, что я не сказал ничего нового: ново само расположение материала…»[20] Примите в расчет и то, что Агата Кристи придумала практически все мыслимые ситуации, а Эллери Квин довел их до предела возможного… Вы читали их?
– Разумеется.
– Под их влиянием до конца тридцатых годов были опубликованы тысячи романов с загадками. И это уничтожило сам жанр. Расследовать преступление за чашкой чая, словно играя в шахматы или решая кроссворд, стало неинтересно. Бледно! Пресно! Жанр, который мы называем «нуар», полностью вытеснил элегантные загадки.
– Это правда, – согласился я.
– Конечно правда. Как я уже говорил, читателя теперь трудно удивить: он требует сыщиков в плащах, злодеев и описания дна. Минуло то время, когда преступник неизменно проигрывал, а в финальной главе, после того как сыщик по порядку представит ему вереницу умозаключений более или менее логичных, хотя, как правило, не очень обоснованных, непременно признавался: «Да, это я убил…» Я имею в виду, что задача прежде переносилась в область математики и решалась ее методами.
