Артюр Рембо
Пьяный корабль

Полная версия

Ophélie

Офелия

I

 
На черной глади вод, где звезды спят беспечно,
Огромной лилией Офелия плывет,
Плывет, закутана фатою подвенечной.
В лесу далеком крик: олень замедлил ход…
 
 
По сумрачной реке уже тысячелетье
Плывет Офелия, подобная цветку;
В тысячелетие, безумной, не допеть ей
Свою невнятицу ночному ветерку.
 
 
Лобзая грудь ее, фатою прихотливо
Играет бриз, венком ей обрамляя лик.
Плакучая над ней рыдает молча ива.
К мечтательному лбу склоняется тростник.
 
 
Не раз пришлось пред ней кувшинкам расступиться.
Порою, разбудив уснувшую ольху,
Она вспугнет гнездо, где встрепенется птица.
Песнь золотых светил звенит над ней, вверху.
 

II

 
Офелия, белей и лучезарней снега,
Ты юной умерла, унесена рекой:
Не потому ль, что ветр норвежских гор с разбега
О терпкой вольности шептаться стал с тобой?
 
 
Не потому ль, что он, взвевая каждый волос,
Нес в посвисте своем мечтаний дивных сев?
Что услыхала ты самой Природы голос
Во вздохах сумерек и жалобах дерев?
 
 
Что голоса морей, как смерти хрип победный,
Разбили грудь тебе, дитя? Что твой жених,
Тот бледный кавалер, тот сумасшедший бедный,
Апрельским утром сел, немой, у ног твоих?
 
 
Свобода! Небеса! Любовь! В огне такого
Виденья, хрупкая, ты таяла, как снег;
Оно безмерностью твое глушило слово —
– И Бесконечность взор смутила твой навек.
 

III

 
И вот Поэт твердит, что ты при звездах ночью
Сбираешь свой букет в волнах, как в цветнике.
И что Офелию он увидал воочью
Огромной лилией, плывущей по реке.
 

Перевод Б. Лившица

Офелия

I

 
Средь волн, где звезды спят ночами на просторе,
Плывет Офелия, как лилия в цвету,
В своем изысканном девическом уборе…
В далеких слышится лесах: «Ату, ату!»
 
 
За веком век плывет Офелия в печали,
Белея призраком всю ночь среди реки;
Напевы грез ее еще не отзвучали,
Чуть слышно вторят им во мраке ветерки.
Как лепестки цветка, покровы ветром свиты,
Утопленнице грудь целует он в тиши;
К ней с плачем на плечо склоняются ракиты,
И трогают ей лоб седые камыши.
 
 
Во тьме плывет она, кувшинки раздвигая,
И слышен трепет крыл из хрупкого гнезда,
Когда дрожит ольха, своих жильцов пугая,
А с неба падает поющая звезда.
 

II

 
Офелия, как снег, осталась ты прекрасной;
Ты, бедная, мертва; унес тебя поток,
Нет, это резкий вихрь Норвегии ненастной
Освободил тебя, хоть был к тебе жесток;
 
 
Он волосы тебе скрутил, волнуя воды
Всемирным отзвуком таинственных речей,
Так что расслышала ты жалобу природы
В рыданиях дерев и в трепете ночей;
 
 
Он сокрушил твою святую человечность
Ожесточеньем бурь и колкой стужей шхер;
И у твоих колен почуял бесконечность
В немом безумии твой бледный кавалер.
 
 
Любовь, свобода, свет! От них нам нет защиты;
Ты, синеокая, прозрела в страшном сне;
Пыталась молча ты бежать от жуткой свиты
И таяла, как снег, в безжалостном огне.
 

III

 
И говорит поэт, что ночью на просторе
Ты в поисках цветов былых сквозь темноту
В твоем изысканном девическом уборе
За звездами плывешь, как лилия в цвету.
 

Перевод В. Микушевича

Bal des pendus

Бал повешенных

 
          С морильной свешены жердины,
          Танцуют, корчась и дразня,
          Антихристовы паладины
          И Саладинова родня.
 
 
Маэстро Вельзевул велит то так, то этак
Клиенту корчиться на галстуке гнилом,
Он лупит башмаком по лбу марионеток:
Танцуй, стервятина, под елочный псалом!
 
 
Тогда ручонками покорные паяцы
Друг к другу тянутся, как прежде, на балу,
Бывало, тискали девиц не без приятцы,
И страстно корчатся в уродливом пылу.
 
 
Ура! Живот отгнил – тем легче голодранцам!
Подмостки широки, на них – айда в разгул!
Понять немыслимо, сражению иль танцам
Аккомпанирует на скрипке Вельзевул.
 
 
Подошвы жесткие с обувкой незнакомы,
Вся кожа скинута долой, как скорлупа,
Уж тут не до стыда, – а снег кладет шеломы
На обнаженные пустые черепа.
 
 
По ним – султанами сидит воронья стая,
Свисает мякоть щек, дрожа, как борода,
И кажется: в броню картонную, ристая,
Оделись рыцари – вояки хоть куда.
 
 
Ура! Метель свистит, ликует бал скелетов,
Жердина черная ревет на голоса,
Завыли волки, лес угрюмо-фиолетов,
И адской алостью пылают небеса.
 
 
Эй! Потрясите-ка вон тех смурных апашей,
Что четки позвонков мусолят втихаря:
Святош-молельщиков отсюда гонят взáшей!
Здесь вам, покойнички, не двор монастыря!
 
 
Но, пляску смерти вдруг прервав, на край подмостка
Скелет невиданной длины и худобы
Влетает, словно конь, уздой пеньковой жестко
Под небо алое взметенный на дыбы;
 
 
Вот раздается крик – смешон и неизящен,
Мертвец фалангами по голеням стучит, —
Но вновь, как скоморох в шатер, он в круг затащен
К бряцанью костяков – и пляска дальше мчит.
 
 
          С морильной свешены жердины,
          Танцуют, корчась и дразня,
          Антихристовы паладины
          И Саладинова родня.
 

Перевод Е. Витковского

Le châtiment de Tartufe

Возмездие Тартюфу

 
Рукой в перчатке он поглаживал свою
Сутану, и форсил, не оставляя втуне
Сердечный жар, и был сусален, как в раю,
И верой исходил, вовсю пуская слюни.
 
 
И вот настал тот день, когда один Злодей
(Его словцо!), пока гундосил он осанну,
Бранясь, схватил плута за шкирку без затей
И с потных прелестей его сорвал сутану.
 
 
Возмездие!.. Сукно разорвано по швам,
И четки длинные, под стать его грехам,
Рассыпались, гремя… Как побледнел святоша!
 
 
Он молится, сопя и волосы ероша…
А что же наш Злодей? Хвать шмотки – и привет!
И вот святой Тартюф до самых пят раздет!
 

Перевод М. Яснова

Le forgeron

Кузнец

Тюильри, 10августа 1792года

 
Рука на молоте, могуч, широколоб,
Величествен ипьян, он хохотал взахлеб,
Как будто рев трубы внем клокотал до края,—
Так хохотал Кузнец иговорил, вперяя
В живот Людовика Шестнадцатого взгляд,
В тот день, когда народ, неистовством объят,
Врывался во дворец быстрей речной стремнины,
Засаленным рваньем стирая пыль слепнины.
Король еще смотрел заносчиво, но пот
Украдкой вытирал ичуял эшафот,
Как палку— битый пес; арядом эта шельма,
Уставив на него презрительные бельма,
Такое говорил, что пробирала дрожь!
 
 
«Тебе не знать ли, сир, что мы за медный грош
Батрачили на всех, безропотны икротки,
Покуда наш кюре нанизывал на четки^[4]
Монеты бедняков, пред Богом павших ниц,
А наш сеньор влесах травил зверье иптиц?
Тот плетью нас лупил, аэтот— крепкой палкой,
Пока не стали мы под стать скотине жалкой
И, выплакав глаза, пошли за кругом круг.
Когда же полземли вспахал наш нищий плуг
И каждый лег костьми на барском черноземе,—
Тогда подумали они онашем доме
И стали по ночам лачуги наши жечь.
Вот невидаль: детей, как пироги, испечь!
 
 
Нет, яне жалуюсь. Считай, что все— забава,
И можешь возразить: ты ввел такое право…
И вправду, чем не рай, когда виюньский зной
В амбар въезжает воз, нагруженный копной
Огромной? Идождем листы всадах примяты,
И от сухой травы исходят ароматы?
И вправду, чем не рай— поля, поля кругом,
И жатва, игумно, забитое зерном?
Да что там говорить! Коль ты силен имолод,
Скорее горн раздуй ипой, вздымая молот!
Себе любой из нас ипахарь, икузнец,—
Когда ты человек, иесли щедр Творец!
Но это все уже давным-давно приелось…
 
 
Теперь-то яумен, имне по нраву смелость,
Ведь если молот есть ипара крепких рук,
Что ждать, когда придет сиятельный индюк
С кинжалом под плащом игаркнет: “Марш на поле!”?
А ежели война— пусть сам воюет вволю!
Нет, он опять ко мне: теперь отдай сынка!
Что ж, япростолюдин. Аты король. Пока.
Бубнишь: “Я так хочу!” Авот по мне, так глупо,
Что взолоте твоя роскошная халупа,
Что ходят гоголем, напялив галуны,
Твои бездельники, спесивы ипьяны.
Ублюдков наплодив, ты отдал им на откуп
Честь наших дочерей, мечтая: “За решетку б
Отправить голытьбу!” Амы хребтом своим,
Собрав по медяку, твой Лувр озолотим!
Ты будешь пить да жрать, все слаще, все жирнее,—
А прихвостням твоим висеть унас на шее?
Нет! Мы прогнали прочь постыдный страх иложь,
Продажным никогда Народ не назовешь.
Пусть пыль столбом стоит там, где тюрьма стояла:
Здесь было все вкрови, от кровли до подвала,
И это— наша кровь! Что может быть верней,
Чем исступленный вой поверженных камней?
И он поведал нам, как жили мы втемнице.
Послушай, гражданин: то прошлое ярится.
Как башни рушились от боли озверев!
Он был сродни любви— наш ненасытный гнев.
И детям протянув отцовские ладони,
Мы вместе шли вперед, мы были словно кони,
Когда они летят, не ведая узды,—
Вот так мы шли вПариж, свободны игорды.
Мы были голь ирвань, но вид наш не коробил
Свободных горожан. Да, сударь, час наш пробил,
Мы стали— все— Людьми! И, яростью полны,
Едва мы добрались до черной той стены,
Украсив головы дубовыми ветвями,—
Как вдруг утихнул гнев, что верховодил нами:
Мы были сильными— ипозабыли зло!
 
 
Но нас безумие вту пору вознесло!
Смотри: рабочие беснуются вкварталах,
Недаром, про́клятых, вал гнева поднимал их —
Сброд призраков пошел на штурм особняков:
И ясреди своих— иубивать готов!
Держитесь, господа доносчики ишпики,
Мой молот вас найдет, проткнут вас наши пики!
И кто там ни таись, мерзавца за нос— хвать!
Вот итебе, король, придется посчитать,
Какой навар дают несметные чинуши,
Которые толпой идут по наши души.
Что жаловаться тем, вком жалости— на гран,
И тем пожалуют, что буркнут: “Вот болван!..”?
Законники твои вкотлах придворной кухни
Такое развели— хоть сголодухи пухни:
Кто подать новую сумеет проглотить?
А нос при виде нас не стоит воротить —
Мы пахнем тем, чем вы, посланники народа,
Нас угощаете. Уж такова природа.
Довольно! Где штыки? Иплут, илизоблюд
С приправой острою на блюда нам пойдут —
Готовься, гражданин: во имя этой пищи
Ломают скипетры ижезлы те, кто нищи…»
 
 
Он занавес сорвал ираспахнул окно —
Внизу, куда ни глянь, кишело чернью дно,
Могучая толпа свеличием гигантским
Бурлила устены прибоем океанским,
Гудела, как волна, ивыла, точно пес,
И лесом острых пик огромный двор порос,
И вэтом месиве повсюду то идело
Кровь красных колпаков среди рванья алела.
Все это из окна Людовик рассмотрел —
Оторопел, ивзмок, ипобелел как мел,
И покачнулся.
«Сир, ты видишь: мы— Отребье,
Мы изошли слюной, на нас одно отрепье,
Мы голодаем, сир, мы все— последний сброд.
Там имоя жена— втой давке уворот.
Явилась вТюильри! Смешно— за хлебной коркой!
Но тесто не смесить, как палкой вгрязь ни торкай!
Дал мне Господь детей— отребье, мне под стать!
И те старухи, что устали горевать,
Лишившись дочери, оплакивая сына,—
Отребье, мне под стать! Сидевший неповинно
В Бастилии итот, кто каторгу прошел,
На воле, наконец, но каждый нищ игол:
Их гонят, как собак, смеясь, вних пальцем тычут,
Куда бы ни пошли, их про́клятыми кличут;
Все отнято уних, вся жизнь их— сущий ад!
И вот они внизу, под окнами, вопят —
Отребье, мне под стать! Адевушки, которых
Растлил придворный люд— увас немало спорых
В подобном ремесле, ты сам такой мастак! —
Вы вдушу им всегда плевали, ираз так —
Они теперь внизу! Отребье— вот их имя.
 
 
Все бессловесные, все, ставшие больными,
Все, спину гнувшие безропотно на вас,
Все, все сюда пришли… Пришел их главный час!
Вот Люди, государь, ты вноги поклонись им!
Да, мы рабочие, но больше не зависим
От всяких буржуа. Мы будущим живем,
Там станет Человек всемирным кузнецом.
Он вещи победит, он чувства обуздает,
Доищется причин иследствия узнает,
Как буйного коня, природу усмирит…
Благословен огонь, что вкузницах горит!
Довольно зла! Страшит лишь то, что неизвестно,
Но мы познаем все, чтоб мудро жить ичестно.
Собратья-кузнецы, мы смолотом вруках,
Мечты осуществив, сотрем былое впрах!
Мы станем жить, как все, – не пожалеем пота,
Без брани ивражды, ипомня, что работа
Улыбкой женскою навек освящена:
Честь воздадим труду— ион вернет сполна!
И на пути своем, удачливом идолгом,
Поймем, что счастливы, живя всогласье сдолгом.
Но будем начеку— ивозле очага
Не грех держать ружье, чтоб устрашить врага!
 
 
Запахло ввоздухе отменной потасовкой!
О чем же я? Отом, что этой черни ловкой —
Всем нам— теперь пора поговорить ствоим
Жульем исолдатьем… Имы поговорим!
Свободна нищета! Исчастье, окотором
Я только что сказал, мы укрепим террором.
Взгляни на небеса! Они для нас тесны —
Ни воздуха вдохнуть, ни разогнуть спины.
Взгляни на небеса! Аяспущусь кнароду,
Где чернь иголытьба спешат на помощь сброду
Мортиры расставлять на черных мостовых:
Мы кровью смоем грязь, когда падем на них!
А если кнам на пир заявятся сдозором
Соседи-короли, то их дерьмовым сворам
Красно-коричневым, не нюхавшим петард,
Придется охладить воинственный азарт!»
 
 
Он снова на плечо закинул молот.
                                                          Валом
Ходила по дворам сгуденьем небывалым
Толпа, хмелевшая от речи Кузнеца,
И улюлюкала по лестницам дворца.
Казалось, весь Париж зашелся вдиком раже.
И, замолчав, Кузнец рукою ввечной саже
Так, что Людовика насквозь прошиб озноб,
Кровавый свой колпак швырнул монарху влоб!
 

Перевод М. Яснова