Борис Якеменко
Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй половины ХХ столетия

Полная версия

Истоки

Почва для возникновения Концентрационного мира как явления начала готовиться сразу после окончания Первой мировой войны. Победителей в этой войне не было, она была проиграна всеми. В особенно тяжелом положении была Германия, обманутая Версальским миром. Г. Бэйтсон точно описал его последствия: «Это было одним из величайших предательств в истории нашей цивилизации… Оно вело к тотальной деморализации германской политики. Если вы что-то обещаете своему сыну, а затем отказываетесь от своих слов, и при этом вся ситуация включена во фрейм высоких этических понятий, то вы, вероятно, обнаружите не только то, что он очень зол на вас, но также и то, что его моральные устои деградируют, пока его чувства оскорблены вашей нечестностью. Дело не только в том, что Вторая мировая война – естественный ответ нации, с которой обошлись подобным образом, гораздо важнее то, что после такого обращения деморализации нации следовало ожидать»^[159].

Еще одним существенным фактором явилась «секуляризация» религиозной идеи войны в общественном сознании Германии. У. Эко отмечал, что в первые два десятилетия ХХ века «Европа была одержима идеей войны как великого мистического опыта», опыт войны был «философским поворотом» для тысяч людей самых разных политических взглядов и убеждений^[160]. Связанные с войной ожидания и надежды эсхатологического в своей грандиозности масштаба, владевшие немецким обществом, сменились депрессией и глубоким упадком. Эта депрессия и упадок переживались особенно тяжело, так как имели религиозный, мистический характер и не могли быть преодолены с помощью простого улучшения социальных и экономических условий, то есть секулярным способом. Восполнить экзистенциальную пустоту в общественном сознании могла только глобальная идея, сопоставимая своим масштабом с грандиозностью утраты.

Таким образом, победа обернулась духовным опустошением, деморализацией и поражением, а поражение не празднуют. Никто не ликовал, тяжелейшая операция не вылечила больного, а лишь ухудшила его состояние, поставив под вопрос все ценности минувшего столетия и целесообразность наступившего. Это хорошо видно не только по работам О. Шпенглера, М. Вебера, Т. Манна, Э. Фромма, А. Камю, Э. Ремарка и десятков других писателей, историков и философов. Немецкий кинематограф конца 1910–1920-х годов (Р. Вине «Кабинет доктора Калигари», Ф. Ланг «Доктор Мабузе – игрок», П. Лени и Л. Берински «Кабинет восковых фигур», Ф. Мурнау «Носферату – симфония ужаса» и др.) пронизан темой бесплодности попыток найти смысл в жизни, ничтожности и слабости человека перед лицом обстоятельств и смерти^[161]. Все эти философы, литераторы и режиссеры пытались понять, как стало возможно то, что произошло, каким образом, во имя чего «мудрецы и поэты, хранители тайны и веры» (В. Брюсов), визионеры, романтики и символисты убили миллионы людей? Не случайно, по мнению Х. Арендт, именно «смерть стала фундаментальной проблемой интеллектуальной жизни Европы после Первой мировой войны»^[162].

Поскольку война не решила проблем, они неизбежно вернулись после ее окончания. Стремление к реваншу, в смеси с отчаянием и обидой, стало тем зерном, из которого начала расти новая война, ставшая неизбежной еще за тридцать лет до своего начала. «Первая и Вторая мировые войны слились в единую войну, которая по аналогии с Великой войной 1618–1648 годов вполне может называться новой Тридцатилетней войной»^[163], – отмечал Г. Мюнклер. Все уже было готово к окончательной отмене морали, которая дискредитировала себя во время Версаля, и замене ее принципиально новыми отношениями Германии с окружающим миром и с собой. «Северная Европа перестала быть «кузницей человека», – писал Б. Беттельгейм, – как бы ни тяжело было это признать моему поколению, пока приход к власти Гитлера не сделал этот факт очевидным для всех»^[164]. Следует уточнить: она перестала быть кузницей довоенного типа человека, став на путь производства человека «нового типа», настолько нового, что не только Б. Беттельгейм, но и многие другие не могли распознать в этом типе человеческие черты.

Именно с общим упадком духа и разложением моральных устоев послевоенной Европы был связан в это время расцвет психоанализа и колоссальный интерес к нему во всех слоях общества. Фрейдизм в Европе, объявлявший человека жертвой подсознательного, уверенно занял социальную и интеллектуальную нишу, которая в Советской России принадлежала марксизму, объявлявшему человека жертвой социальных процессов. Место идеологии в значительной степени было захвачено психологией, которая стала оказывать сильное влияние и на религиозную мысль. Примечательно, что один из самых известных протестантских богословов первой половины ХХ века, идеолог «христианства без религии» Д. Бонхеффер был сыном психиатра (позднее психология в сочетании с предельно тоталитарной, монументально-языческой идеологией нацистского государства даст невиданную гремучую смесь, которая взорвется прежде всего в концентрационных лагерях). Следует отметить, что СССР благодаря послереволюционной мобилизации, предельной идеологизации жизни, сверхзадачам новой власти и требующемуся для их решения максимальному напряжению сил сумел избежать общеевропейского духовного и аксиологического кризиса.

В результате общественное сознание Германии согласилось с необходимостью преодолеть горечь и унижение Версаля любой ценой. Состояние потрясения и поиск выхода очень точно описаны А. Гитлером в «Mein Kampf». Он вспоминает, как был ошеломлен, узнав об итогах войны («Заплакал впервые после смерти матери… все напрасно… мы жалкие презренные преступники…»), возмущен («Меня охватила ненависть к виновникам случившегося») и начал желать сделать все, чтобы исправить ошибки («Я должен заняться политикой»)^[165]. Очевидно, он был не единственным в Германии, кого охватили сходные чувства. Озабоченные до войны только собственным будущим, немцы теперь в большинстве своем задумались о будущем государства. Ресентимент потребовал публичного, масштабного восстановления попранного национального достоинства.

Необходимым условием выполнения этого требования стал поиск немецким обществом фигуры, которая могла бы воплотить в жизнь эти ожидания реванша, вернуть немцам чувство собственного достоинства и сделать их ведущей европейской силой. Этот поиск, направляемый нередко квазирелигиозными чувствами, замечали многие сторонние наблюдатели. Художница Е. Ланг, оказавшаяся в то время в Берлине, вспоминает, как на выставке абстрактной скульптуры, представлявшей подобие храма, посетители в каком-то религиозном экстазе стали опускаться на колени. «Да, они несомненно ищут, кому поклоняться, они ищут капища, – задумчиво сказал Муратов. – Только вот удалось бы им найти капище незловредное». Другое наблюдение было сделано ею на занятиях по живописи, когда учащиеся под крики учителя, так же исступленно крича, «изображали эмоции». «У меня мелькнула мысль: «А вот сейчас он станет призывать к убийству, к распятью, к жертве – ведь и пойдут убивать»… То, что в Берлине назревает страшное безумие, не было видно при свете фонарей, при мчащихся машинах»^[166].

Именно это квазирелигиозное желание фигуры, которая осуществит реванш, закономерно привело к власти А. Гитлера в 1933 году. Нация, давшая миру Шиллера, Гёте, Канта, Гегеля, Бетховена, Вагнера, Дюрера, Бисмарка, пошла за неудавшимся художником, ефрейтором, совсем недавно ночевавшим в ночлежках и под мостами Вены. Неудивительно, что далее общественное сознание Германии согласилось с возникновением и существованием концлагерей. Согласилось по двум причинам – в силу описанного выше морального упадка нации, а также потому, что считало, что восстановление престижа страны, уничтоженного Версальским миром, восстановление, требующее огромных усилий, потребует и соответствующих жертв, – невозможно без больших затрат быстро вернуть стране величие.

Узники-евреи, впряженные в дорожный каток в Дахау. 1933 г.

«Нацистское государство развивалось по определенному плану: оно соединило в себе эффективность современных технологий, презрение к общечеловеческим ценностям, нигилистический национал-социализм, бесчеловечность и стремление к власти любой ценой, – писал Б. Беттельгейм. – Все эти черты взаимно усугублялись, что и привело к развязыванию тотальной войны. Это произошло в Германии и, самое странное, не встретило серьезного противодействия»^[167]. Таким образом, Германия 1930-х годов превратилась в пространство ситуации, особенность которой состоит в том, что силы, действующие внутри ее, приводят к полному параличу возможностей выбора и рефлексии. Для того чтобы появилось пространство возможностей, из ситуации было необходимо выйти, и поиск этого выхода был самой главной задачей. Однако проблема была в том, что выйти из нее уже можно было только через Концентрационный мир.

Именно поэтому многие крупнейшие лагеря создаются еще до начала Второй мировой войны – Дахау (1933)^[168], Заксенхаузен (1936), Бухенвальд (1937), Флоссенбург и Маутхаузен (1938), Равенсбрюк (сначала единственный женский лагерь, но позднее еще в 13 лагерях создаются женские зоны) (1939), и вскоре после начала войны возникает Освенцим (1940)^[169]. Общее количество нацистских концентрационных лагерей в Европе и их жертв являлись и являются одним из самых дискуссионных вопросов как западной, так и отечественной историографии. Советские исследователи Д. Мельников и Л. Черная дают цифру в 1100 лагерей только на территории Германии, через которые прошли 18 миллионов человек. Из них погибли от 8 до 12 миллионов человек^[170]. По мнению авторов коллективной работы «Топография террора», Концентрационный мир к январю 1945 года состоял из 25 больших и 1200 малых лагерей с 7 миллионами только негерманских заключенных^[171]. Справочник М. Вейнмана «Система лагерей национал-социализма» содержит сведения о 10 тысячах концентрационных лагерей различных типов, через которые прошло около 12 миллионов человек^[172]. М. Семиряга насчитывает 14 033 лагеря, «включая лагеря для военнопленных»^[173]. О. Дворниченко, автор работы о судьбах советских военнопленных, приводит цифру в 22 тысячи лагерей в десяти странах Европы^[174]. Согласно последним изысканиям американских исследователей М. Дина и Д. Мегарджи, на территории Европы с 1933 по 1945 год было в совокупности около 42 тысяч мест принудительного содержания (тюрем, гетто и лагерей) военнопленных, политзаключенных, евреев, цыган и «восточных рабочих», через которые прошло от 15 до 20 миллионов человек^[175].

Если вглядеться даже не в детали, а только в цифры, указанные выше, неизбежно напрашивается вопрос: неужели никто не предвидел этого? Тем более что «Mein Kampf» Гитлера, самая яркая из теней, отброшенных вперед, была написана и опубликована еще в 1925–1926 годах, и это было не единственное «предсказание» трагического будущего. Предвидели многие. Предчувствие грядущей трагедии можно найти у публицистов, режиссеров, политиков, ученых. Так, в 1929 году вышел роман «Партенау» авторства Макса Рене Хессе. В центре сюжета была дружба обер-лейтенанта Партенау и юнкера Кибольда. Партенау мечтает вернуть Германии величие, рассуждает о создании тайных организаций. Они настойчиво ищут вождя, который негерманские народы отправит в Сибирь, а те европейские территории, которые они теперь занимают, отдаст немецкому народу, ибо последний имеет на это право благодаря своему превосходству над другими народами. «Насколько в ней был предвосхищен язык и образ мыслей Третьей империи!.. – писал В. Клемперер. – Все произведение я воспринимал как порождение дикой фантазии психически неуравновешенного человека. Так, видно, все его и воспринимали, в противном случае непонятно, каким образом в период Веймарской республики могли допустить публикацию столь провокационной книги…»^[176]

Это было одно из наиболее точных, но не единственное «свидетельство о будущем». Еще в 1924 году Э. Фридрих выпустил фотоальбом «Война против войны», который представлял собой сборник фотографий, на которых были ужасы войны – разрушенные дома, газовые атаки, изуродованные раненые, трупы убитых, парады и многое другое. Альбом произвел потрясающее впечатление на германское общество, и в 1925 году Фридрих открыл в Берлине Антивоенный музей, доживший до 1933 года. В 1928 году был принят пакт Бриана – Келлога, которым пятнадцать передовых стран отказались от войны как от средства ведения политики. Три года спустя А. Эйнштейн и З. Фрейд обменялись широко известными письмами, получившими общее название «Для чего война?», где обсуждали причины войны, ненависти, истоки человеческих конфликтов и возможности преодоления этих все более ощутимых проблем. В 1933 году знаменитый берлинский фотограф Э. Блюменфельд создал на основе коллажа Д. Херфилда ряд собственных фотоколлажей на тему «Гитлер, череп, кровь», где портреты Гитлера сливались с черепами, украшенными свастикой. В 1938 году известный режиссер А. Ганс снял фильм «Je accuse» («Я обвиняю»), представив искалеченных участников войны, и в том же году В. Вулф опубликовала свои знаменитые «Три гинеи» – размышления об истоках войн.

Наиболее ярко предчувствие грядущей катастрофы выразилось у Ф. Кафки, персонажи которого, по мнению В. Подороги, «современному читателю кажутся предвозвестниками того страшного опыта, который потом части европейского человечества пришлось пережить»^[177]. Роман «Процесс», в котором человека судят по законам, о которых он не знает, и в конце концов казнят непонятно за что, с поразительной точностью воспроизводит ключевые черты будущей системы, в которую войдет и Концентрационный мир. «Нет сомнения, – говорит главный герой, – что за всем судопроизводством, то есть в моем случае за этим арестом и за сегодняшним разбирательством, стоит огромная организация. Организация эта имеет в своем распоряжении не только продажных стражей, бестолковых инспекторов и следователей, проявляющих в лучшем случае похвальную скромность, но в нее входят также и судьи высокого и наивысшего ранга с бесчисленным, неизбежным в таких случаях штатом служителей, писцов, жандармов и других помощников, а может быть, даже и палачей – я этого слова не боюсь. А в чем смысл этой огромной организации, господа? В том, чтобы арестовывать невинных людей и затевать против них бессмысленный и по большей части – как, например, в моем случае – безрезультатный процесс». Он нанимает адвоката, который говорит ему, что единственно верный путь – это приспособиться к существующим условиям и не выступать против них. Тюремный капеллан предлагает «осознать необходимость всего», а выводом является то, что «ложь возводится в систему»^[178].

Указанные выше ужасы кафкианских миров, которые в то время казались абсурдом, а сегодня превратились почти что в общее место, а также многие другие опережающие время свидетельства стали характерным проявлением известного «феномена массового предвидения», который нередко наблюдается на грани катастроф и заключается в том, что если народ, страну, регион впереди ждут по-настоящему серьезные испытания, войны, потрясения, то их энергия словно доходит из будущего, вызывая творческий подъем и озарения у людей настоящего. Так, у Петрония и Апулея в их сплетениях разных «басен на милетский манер» и анекдотах, в их вульгарной жажде жизни, саrре diem и демонстративном наслаждении всеми ее благами можно видеть прозрения отдаленной гибели Римской империи. У Ф. Бэкона в «Новой Атлантиде» видны зарницы английской буржуазной революции, у Д. Казановы и Сен-Симона – предчувствия Французской революции, а у В. Маяковского и многих его современников – переворота 1917 года. В приведенных свидетельствах, текстах, фотографиях (и не только этих) можно отчетливо видеть грядущие Освенцим и Бухенвальд. Этих «свидетелей будущего» безусловно слушали и слышали, однако помешать катастрофе им не удалось. Заработал механизм неукоснительного приближения конца, который должен был наступить вопреки всем усилиям предотвратить его. Итогом стал Концентрационный мир – фатальный диагноз для европейской цивилизации.

Система

Концентрационный мир после краткого периода становления превратился в государство, обладающее территорией, городами, инфраструктурой, экономикой, культурой. Прежде всего это государство (или даже «вселенная») было огромных размеров. Его основой были масштабные «мегаполисы», среди которых один только лагерь Освенцим (Аушвиц) насчитывал в длину 12 километров, в ширину 8 километров и занимал площадь 175 гектаров^[179], напоминая античный «город-государство». За ним шли десятки городов-лагерей поменьше (Дахау, например, занимал всего шесть гектаров). Меньше всего по размерам были лагеря смерти, так как в них не было необходимости строить здания для постоянного пребывания и обслуживания охраны и узников, – все прибывающие туда почти сразу уничтожались. Лагеря делились по функционалу – для простых военнопленных (Stammlager), пересыльные (Durchgangslager), для военнопленных командного состава (Officierlager), трудовые (Arbeitslager), лагеря смерти (Vernichtungslager) и т. д. Существовали даже лагеря, где концентрировались деятели искусства, театра, кинематографа, как, например, Вестерборк (в нем ставились пьесы Шекспира, были прекрасные музыкальные ансамбли и хор) или Терезиенштадт – в последнем процветала (пусть и недолго) музыкальная и театральная жизнь, «настолько разнообразная и насыщенная, что ей мог бы позавидовать какой-нибудь небольшой европейский город»^[180].

В этих «лагерях-городах» были четко стратифицированные районы (для администрации, охраны, места работы и отдыха, места уничтожения), улицы и проспекты (Hauptstraße), площади (Appelplatz), своя инфраструктура: отопление, освещение, железные и автомобильные дороги, предприятия, столовые, магазины и т. д. Характерными чертами Концентрационного мира были массовые «миграции» по лагерям, почти полное отсутствие внешней информации, своя система правил и законов, своя медицина, своя культура и досуг (кинотеатры, бордели, бассейны, футбольные поля, зоопарки, в Терезиенштадте работало великолепное кабаре «Карусель» под управлением знаменитого артиста варьете и режиссера К. Герона и была огромная библиотека в 180 тысяч томов (ее посещал В. Франкл). Высокопрофессиональный вокальный дуэт и прекрасное кабаре было в Вестерборке, в Бухенвальде был джаз-банд, отлично исполнявший Дюка Эллингтона и Гленна Миллера, своя атмосфера – гибельная для узников и очень комфортная для эсэсовцев. «Главный лагерь Освенцима был как маленький город, – вспоминает служивший в Освенциме ротенфюрер СС О. Гренинг. – Там были свои сплетни, был магазин, где ты мог купить овощи и кости на суп. Была столовая, кинотеатр, театр, где регулярно проводили представления. Был спортивный клуб, который я посещал. Были танцы. Было весело и приятно»^[181]. Наконец, была своя экономика и финансовая система (лагерные деньги (Lagergeld) и премиальные чеки (Pramienschein), как официальная, так и теневая, – последняя часто по своим объемам почти равнялась официальной^[182]. Концентрационный мир обслуживали десятки тысяч людей самых разных специальностей: в 1939 году количество сотрудников концентрационных лагерей составило 22 033 человека, а в начале 1945 года численность сотрудников достигала 40 тысяч человек. Это не считая айнзацгрупп, помогавших им полицейских батальонов и других военизированных соединений, вместе с которыми общая численность «обслуживавших» Концентрационный мир достигает почти 100 человек^[183].

Схема концлагеря Аушвиц I:

А – дом коменданта лагеря, В – главная караульная, С – комендатура лагеря, D – администрация лагеря, Е – госпиталь СС, F – политический отдел (лагерное гестапо), G – помещение для приема в лагерь (ауфнамегабойде), Н – входные ворота, I – кухня, KI – газовая камера и крематорий № I, L – хозяйственные помещения и мастерские, М – склад с вещами убитых, N – карьер – место казней, О – место, где размещался лагерный оркестр, Р – прачечная СС, R – караульная блоковых, S – стена казней, 1–28 – жилые бараки для узников

Д. Руссе отмечал, что лагеря сильно различались между собой, создавая связи на различных уровнях и в разнообразных формах – от форм городов до промышленных центров^[184]. В большинстве случаев лагеря размещались неподалеку от крупных городов или столиц, в частности вокруг Берлина, Дрездена, Штутгарта, Мюнстера, Мюнхена, Гамбурга, Ганновера, Касселя, Нюрнберга, Зальцбурга и др. и создавали с этими городами инфраструктурные связи. Таким образом, нацистский концентрационный лагерь становился естественным порождением и продолжением европейской городской культуры, занимавшей ведущее место в общей системе западноевропейской цивилизации. Примечательно, что в СССР, стране по преимуществу аграрной, лагеря располагались вдали от городов, в сельской местности, являясь продолжением сельского и деревенского, но не городского пространства, что существенно влияло на внутреннюю систему советских лагерей.

Схема концлагеря Аушвиц II:

А – главная караульная со сторожевой башней, BI – первый сектор, ВII – второй сектор, ВIII – строящийся третий сектор («Мексика»), ВIа – женский лагерь, – первоначально мужской лагерь, с 1943 г. – женский лагерь, ВIIа – карантин, ВIIb – семейный лагерь для евреев из Терезина, ВIIс – лагерь для евреев из Венгрии, BIId – мужской лагерь, BIIe – лагерь для цыган (цигойнерлагер), BIIf – лазарет для узников, С – комендатура и жилые бараки для СС, D – склад вещей, принадлежавших убитым («Канад а»), Е – железнодорожная платформа, на которой выгружались транспорты и проводился отбор, F, G – костры, на которых сжигали трупы, Н – массовые могилы советских военнопленных, I – первая временная газовая камера, J – вторая временная газовая камера, KII – газовая камера и крематорий II, КIII – газовая камера и крематорий III, KIV – газовая камера и крематорий IV, KV – газовая камера и крематорий V, L – уборные и умывальни. Жилые бараки для заключенных обозначены арабскими цифрами

Освенцим был «столицей» этого мира, заселенного огромным количеством «граждан», разбитых на страты по горизонтали и по вертикали: политические, расово неполноценные, уголовники, антисоциальные элементы, элита и маргиналы и т. д.^[185] Как «столица», он стал сублимацией концентрационного лагеря в Третьем рейхе. Комендант Освенцима Хёсс на Варшавском процессе отмечал, что «Освенцим занял особое место среди всех концлагерей, мне не раз и не два приходилось реализовывать в нем вещи, которые в других лагерях были немыслимы», и пояснял, что для Гиммлера еженедельно готовился общий отчет о положении дел в лагерях и к нему отдельный отчет о ситуации в Освенциме^[186]. Примечательно, что большинство строений Освенцима, включая многие бараки для узников, были каменными, в то время как постройки остальных лагерей были преимущественно деревянными^[187]. То есть «столица» Концентрационного мира маркировалась материалом и надежностью строений. Именно так в европейском Средневековье столица первой обзаводилась каменными стенами, в то время как остальные города долгое время довольствовались деревянными. Вокруг столицы, словно города-спутники, функционировало еще около 40 лагерей. И это не единственный пример. Концлагерь Маутхаузен был региональной «столицей» Австрии, собравшей вокруг себя 49 лагерей. Равенсбрюк имел 70 лагерей-филиалов, а Бухенвальд – 138.

На то, что Концентрационный мир был принципиально новым явлением, обращает внимание версия В.Я. Бойко о том, что у Гиммлера было свое «толкование» названия столицы этого мира – Аушвица (Auschwitz). В основу термина Гиммлер помещал немецкие слова ausschalten («выключать») и ausschliessen («изолировать от общества»). «Посмотрев на карту Польши, Гиммлер обратил внимание на то, что названия многих населенных пунктов в районе Освенцима заканчиваются на «витц» – Катовиц, Свентаховитц, Мысловитц, Мановитц, Глейвитц… Тогда он объединил «аус» и «витц». Буква «ш» вошла как соединяющая, для удобства произношения»^[188]. То есть, по версии Гиммлера, в названии столицы Концентрационного мира были обозначены две главные типологические черты последнего: изоляция от остального мира, мира живых, его обитателей, и их «выключение» из этого мира, то есть уничтожение.

Необходимо обратить внимание на еще одно существенное обстоятельство. Столица Концентрационного мира – Освенцим – была основана в 1940 году на территории Польши, то есть вынесена далеко на Восток за пределы нацистской «ойкумены». В мировой истории процессы создания новых империй нередко включали в себя устройство будущих столиц, опережающее непосредственно территориальные приобретения. Эти столицы, выносившиеся либо на границы государства, либо вообще за его пределы, на недавно присоединенные земли, становились символическим центром государства, которое должно было быть создано в будущем. Князь Святослав Игоревич (Х век), пытавшийся построить империю, сделал попытку устройства ее столицы в Переяславце на Дунае, символически включив в будущую империю территории Балкан и части Византии. Иван Грозный после присоединения Поволжья и начала движения России за Урал начинает в 1560-х годах создавать новую столицу в Вологде, пытаясь выстроить центр равновесия государства, стремительно увеличивающегося на Восток. Петр I в 1703 году переносит новую столицу строящейся империи из Москвы на западную границу, обозначая будущие территориальные претензии на Скандинавский полуостров и в целом указав предполагаемый вектор расширения России на Запад.

Таким образом, с появлением Освенцима был утвержден центр «Восточного сектора» Германской империи, символический рубеж которой теперь проходил по границе Польши и Белоруссии. Можно обратить внимание, что после начала войны и захвата Белоруссии и Украины, восточнее Освенцима создается цепь лагерей, игравших роль «городов-спутников», условных «факторий» империи, являвшихся проводниками нового государственного и социального мироустройства и утверждавших захваты новых территорий^[189]. Это Майданек (1941), Белжец (как лагерь смерти начал создаваться с 1941 года), Треблинка (1942) и Собибор (1942). Примечательно, что три последних стоят или находятся в непосредственной близости от реки Буг, которая точно фиксировала символическую границу территории империи. Не подлежит сомнению, что если бы война не завершилась в 1945 году, то следующая линия «факторий» должна была пройти уже по территории Украины и Белоруссии. Все условия для этого уже были созданы: в 1941–1943 годах возникают концентрационные лагеря Озаричи, Малый Тростенец, Яновский, Дарница, Сырец (через этот лагерь осуществлялась отправка жертв в Бабий Яр) и др., которые нацисты просто не успели оформить инфраструктурно и зафиксировать топографически в системе Германской империи.

Следует обратить внимание на то, что и «столица» Освенцим, и указанные лагеря создавались именно как «лагеря уничтожения», «лагеря смерти», в то время как лагеря на территории Германии, в большинстве своем созданные ранее 1940 года, такие как Бухенвальд, Дахау, Маутхаузен, Заксенхаузен и др., статуса «лагерей смерти» не имели, невзирая на то что в них массово уничтожались заключенные. То есть новая территория империи была маркирована как пространство, которое должно быть освобождено от населения как пространство смерти, в противовес «Западному сектору» – Германии, где в лагерях людей не уничтожали, а «исправляли трудом». Граница Третьего рейха отныне в буквальном смысле проходила по границе бытия и небытия, и пересекающие ее либо уничтожались, либо – «расчеловеченные», в ничтожно малом количестве – сохранялись для нужд империи.

Карта филиалов концлагеря Аушвиц

В результате возникла дихотомия. Освенцим (восточная столица), при всех отличиях, стал по «изнаночному принципу» изоморфен западной столице, Берлину, с той разницей, что Освенцим был столицей без столичности, его население не имело статуса горожан и было причислено к сообществу неэффективных и лишних людей, в отличие от полезных и нужных жителей Берлина. Освенцим не был столицей ровно в той степени, в которой захваченные территории не были Германией, и точно фиксировал это положение вещей.

Амбивалентность двух столиц проявлялась и в том, что Берлин утверждал и гарантировал бытие «Тысячелетнего рейха» (то есть вечное бытие), Освенцим – тотальное и вечное небытие, но и там и там общей точкой схождения была вечность, отсутствие времени. Освенцим своими бараками, крематориями, рампами^[190] точно так же отрицал красоту, эстетизм и монументальность стиля жизни империи, как Берлин утверждал их в величественных архитектурных утопиях А. Шпеера. Но наличие и того и другого было необходимым условием государственного существования. Нацистская империя, в которой искали оправдание своей целесообразности и внутренней логики обе столицы, не могла существовать ни без Освенцима, ни без Берлина.

Небольшие в большинстве своем по размеру, лагеря концентрировали в себе мощную «энергию выживания» и «энергию смерти», которая неизбежно деформировала личности как заключенных, так и администрации. Лагеря становились местом абсолютной власти над географическим и людским пространством, местом поглощения пространства, когда, по словам Вольфганга Софски, «человек перестает быть осью собственного мира, а является лишь объектом в пространстве этого мира»^[191]. Основная задача лагерей заключалась в сокрушении тела и разума людей, которые сопротивлялись процессу огосударствления человека, и ликвидации тех, кто считался ненужным новому порядку^[192].

Концентрационный мир стал экспериментальной площадкой по созданию принципиально нового вида глобальной цивилизации тотального порядка, и эта тотальность должна была лежать в основе биологической, психологической и ментальной структуры людей, населяющих эту цивилизацию. «Мы работаем под землей и на земле, под крышей и на дожде, у вагонеток, с лопатой, киркой и ломом. Мы таскаем мешки с цементом, кладем кирпич, укладываем рельсы, огораживаем участки, утаптываем землю… Мы закладываем основы какой-то новой, чудовищной цивилизации», – писал Т. Боровский, вспоминая свое заключение в Освенциме^[193].

Заключенные концлагеря Дахау изготавливают шипы для колючей проволоки

Начиная рассмотрение феномена Концентрационного мира, необходимо указать на одно важное обстоятельство. Концентрационный лагерь – это не тюрьма, не просто место изоляции человека от общества и уж тем более не место исправления. Это сознавала как сама администрация лагерей, так и заключенные. По свидетельству узника Дахау П. Нейрата, ближайший помощник коменданта лагеря Г. Барановски обратился к вновь прибывшим заключенным со словами: «Не ошибитесь. Это тюрьма, но это не тюрьма. Это концентрационный лагерь Дахау. Это имеет значение. Вы скоро увидите разницу»^[194]. К чему приводят попытки пользоваться «тюремными» шаблонами для понимания реальности нацистских концентрационных лагерей, хорошо показал узник Освенцима П. Леви на примере его встречи со школьниками: «Один бойкий мальчик… задал мне традиционный вопрос: «Почему вы не убежали?» Я коротко перечислил ему причины, о которых пишу в этой главе. Немного смутившись, он попросил меня нарисовать на доске план лагеря… я выполнил его просьбу. Он несколько секунд внимательно изучал мой рисунок, задал несколько уточняющих вопросов, после чего предложил мне следующий план побега: задушить ночью часового, переодеться в его форму, добежать до подстанции, отключить электричество – тогда и прожекторы погаснут, и проволока будет обесточена, – после чего спокойно уходить. И добавил без тени шутки: «Если с вами еще раз такое случится, действуйте, как я сказал, и вот увидите, у вас все получится».