Б. Л. Громбчевский
Путешествия по Центральной Азии
При каждом из начальников состоят чиновники для поручений и канцелярия. Число чиновников и их содержание не определено штатами, а предоставлено усмотрению их непосредственных начальников, которым на это отпускаются довольно значительные суммы из местных бюджетов. Так, например, кашгарский даотай получает в год 15 тыс. серебра (30 тыс. метал. руб.), однако эта сумма включает не только его личное содержание, но и вознаграждение для состоящих при нем чиновников и канцелярии.
То же правило относится и ко всем прочим начальникам, с тою разницею, что содержание уменьшается соразмерно с занимаемой должностью. Даотай рассказывал мне, что содержит 16 чиновников, которым платит от 6 до 12 сар серебра ежемесячно, предоставляет им жилье и выдает незначительное количество муки, риса, кукурузы и дров с государственных складов, находящихся в его распоряжении. Понятно, что такая скромная оплата привлекает на службу в эту отдаленную провинцию людей сомнительной нравственности, которые не могут найти себе работу во внутреннем Китае. Люди эти пытаются всеми силами выслужиться перед даотаем, чтобы получить свою должность, а потом выжимают, сколько смогут, из населения. С другой стороны, вышестоящие начальники заинтересованы в том, чтобы содержать чиновников на как можно меньших окладах, чтобы из отпускаемой суммы побольше выгадать в свою пользу.
Взятки, по слухам, вошли в плоть и кровь китайской бюрократии и берутся одинаково охотно как мелкими чиновниками, так и крупными административными лицами. В беседе со мной даотай жаловался на начальника Яркендского округа, который в течение своего 18-месячного правления успел произвести незаконных поборов с населения на сумму около 200 тыс. сар серебра, за что даотаю пришлось отдать его под суд. Несмотря на то что его злоупотребления были практически уже доказаны, во время моего пребывания в Яркенде этот чиновник не был лишен своей должности и продолжал управлять округом и, пользуясь служебным положением, влиял на показания свидетелей, которые для допросов вызывались в Кашгар за 200 и более километров.
В то время, когда я гостил в консульстве, старший чиновник для поручений Лю Да Лое, состоявший при кашгарском даотае, был послан для оказания содействия одному русскому подданному по взысканию долгов за проданные товары. Лю Да Лое, получив деньги, отдал владельцу лишь половину суммы, а остальное присвоил. Консульство наше сообщило об этом даотаю, который лишил Лю Да Лое синего шарика (знак отличия чиновника VII ранга), однако спустя два месяца возвратил обратно и был очень удивлен, когда в консульстве отказались сотрудничать с указанным чиновником.
В бытность мою в Хотане торговец Раим-бай, русский подданный, показал мне квитанцию о взятии с его товаров торговой пошлины, причем квитанция была выдана не на имя Раим-бая, а на имя какого-то неизвестного ему кашгарца. Поскольку торговцы – русские подданные – освобождены от уплаты пошлины, я сообщил о случившемся местному амбаню (начальнику округа), однако тот с обезоруживающей прямотой заявил, что прекрасно помнит об этом деле, поскольку таможенная пошлина составляет часть его личного дохода. Он сам распорядился выдать фиктивную квитанцию, чтобы Раим-бай, будучи освобожден от уплаты пошлины, не смог пожаловаться на него консулу, который стал бы требовать от амбаня вернуть незаконно полученные деньги.
Приведенные здесь факты случайно стали мне известны во время моего короткого пребывания в Кашгаре и являются лишь незначительными примерами взяточничества китайских чиновников. Хотанский амбань управлял этим округом в течение 4-х лет и за это время отправил на родину два каравана по 60–70 верблюдов, нагруженных серебром, шелковыми хотанскими коврами и прочим имуществом.
Примеру китайцев следует и туземная администрация. Впрочем, иначе и быть не может, поскольку никакого содержания от правительства она не получает, а живет исключительно на то, что ей удается выжать из народа. К туземной администрации относятся: юзбаши (сотники), заведующие сотней домов; беки и мин-беки, соответствующие нашим сельским старшинам и волостным управителям, а также хаким-беки, соответствующие начальникам уездов и пользующиеся обширными полномочиями.
В последние годы китайцы уже не назначают хаким-беков, так как те имеют слишком сильное влияние на подвластное им население. Некоторые из них были отправлены в Хами (город в южной части пустыни Такла-Макан), а другие удалены из своих округов в горы под предлогом наблюдения за работами на золотых приисках.
Кочевым киргизским населением управляют беки, выбранные из богатых киргизских родов. В качестве содержания они получают право взимать с киргизов 1/10 часть урожая и 1/40 часть скота[141].
Беки обязаны раз в год прибыть к даотаю с дарами, соответствующими их достатку, в знак признания ленной зависимости от китайских властей. Они имеют право, подобно остальным чиновникам, на ношение специальной круглой шапочки – маузы, с медным шариком (что соответствует XIV разряду), но вместо павлиньего пера к ней сзади прикреплен соболий хвост.
Китайцы не любят горы и управляют киргизами лишь номинально, однако, не желая сосредоточения власти в одних руках, они разделили каждый киргизский род на несколько частей и для каждой из них назначают отдельного бека. Так, например, киргизами рода Юваш (кочующими вдоль дороги из Иркештама в сторону Кашгара), численность которых ограничивается тремя сотнями юрт, управляют четыре бека, находящиеся в постоянной вражде между собой. Принцип divide et impera[142] хорошо известен и в Китае.
Городами управляют начальники из китайцев, а также чиновники из туземцев: падша-шаб-бек («царь ночи») – начальник полиции, его помощник, начальники кварталов и десятники. Все они также не получают содержания, а падша-шаб-бек, помимо них, содержит за свой счет, или, вернее, за счет населения, нужное количество конных и пеших полицейских. Средства, необходимые для содержания полиции, власти ежемесячно собирают со всех городских кварталов, а в каждом квартале соответствующую сумму вносят домовладельцы.
Повсеместной особенностью китайских властей является презрительное отношение к туземцам. Ни в армии, ни среди чиновников мне не встретился ни один китаец, который знал бы тюркский язык, а ведь на нем разговаривают все кашгарцы. Административные лица и судебные чиновники в серьезных случаях общаются с местным населением через переводчиков, принадлежащих к тому сорту людей, которые в наименьшей степени заслуживают доверия. В большинстве своем это либо солдаты из китайцев, которые служили у Якуб-бека и овладели тюркским наречием, либо туземцы, служившие у китайцев и немного научившиеся их языку. Каста переводчиков, словно стена, отделяет китайскую администрацию от народа и пропускает все жалобы и просьбы только после сбора обильной жатвы в свой собственный карман.
Сей недостаток хорошо понимают высшие китайские власти. По этой причине в крупных городах организованы школы для кашгарских детей, где они учатся китайскому языку и грамоте. В школах дети содержатся полностью за счет казны, носят китайское платье и косы. Родители их освобождаются от уплаты всех податей.
Одну такую школу я посетил в Яркенде. Старшие ученики, которые проучились уже шесть или семь лет, свободно говорили по-китайски, и их сложно было отличить от маленьких китайцев, изучающих там тюркский язык. С грамотой дела обстояли хуже, и директор школы пожаловался мне, что уже потерял надежду научить своих воспитанников хорошо писать по-китайски.
Говоря об администрации, нельзя не упомянуть и судебную власть, от которой зависит соблюдение законов в стране.
Заняв Кашгарию, китайцы оставили в ней суд казиев, разбиравших дела, как это принято во всех мусульманских странах, согласно Корану и шариату. Однако с течением времени большинство дел перешло в руки администрации, а в юрисдикции казиев остались только дела по бракам и наследству, а также свидетельствование документов, касающихся купли или продажи недвижимости. Казии избираются не народом, а назначаются окружным начальством, вследствие чего должности эти достаются зачастую лицам без должной квалификации. Лучшие представители мусульманского суда или уволены, или добровольно сложили с себя это звание, и в настоящее время даже незначительные дела – например, о взыскании долгов – разбираются только чиновниками.
После четырехмесячного пребывания в Кашгарии я могу с уверенностью утверждать, что китайское начальство злоупотребляет своей властью и обращается с местным населением крайне жестоко.
Правом вынесения смертных приговоров обладает не только даотай, но и окружные начальники, а пытки стали неотъемлемой составляющей почти каждого дознания, которое могут вести даже мелкие административные чиновники, начальники отделов или городничие, причем чиновник не несет ответственности за смерть истязаемого. О телесном наказании и говорить не приходится: его применяет каждый чиновник по собственному усмотрению, так что наказание 2–3 тысячами палок считается в порядке вещей.
Китайские законы в мельчайших подробностях описывают способ совершения экзекуции. Нельзя наносить удары угловатой, круглой или сучковатой палкой. Палка, использующаяся для телесного наказания, должна иметь 3/4 м в длину, 6 см в ширину и 3 см в толщину. Подсудимого кладут на широкую скамью, а палач во время экзекуции не должен отрывать локоть от этой скамьи, за счет чего существенно уменьшается амплитуда удара. Удары наносятся не по ягодицам, а несколько ниже – по бедрам. От большого числа ударов куски мяса с бедер отваливаются и раны или ужасные шрамы остаются на всю жизнь. В суде даже свидетели не освобождены от телесных наказаний, причем определенное количество палок им назначают еще до допроса, дабы побудить их говорить правду. Только маньчжуры пользуются особыми привилегиями и подвергаются наказанию не палкой, а «плетью из бычьей кожи» (нагайкой), причем приговорить к наказанию в 30 плетей имеет право любой чиновник, а к большему количеству – суд.
Разбор дел между туземцами и китайцами может производиться только китайскими чиновниками. Споры между туземцами могут рассматриваться как чиновниками, так и казиями, однако приговоры последних не признаются китайской администрацией. Вследствие этого сторона, неудовлетворенная вердиктом казия, может обратиться в администрацию, которая сызнова рассматривает дело, выносит постановление, прямо противоположное решению казия, и немедленно приводит его в исполнение. Понятно, что в таких условиях суды казиев полностью утратили свое значение, а именно этого и добивались китайские власти.
Пытки для получения свидетельских показаний используются повсеместно. Однажды мне пришлось присутствовать на судебном заседании в Хотане. Тамошний начальник округа пригласил меня на разбор дела между местными жителями, русскими и китайскими подданными. Чтобы продемонстрировать свою беспристрастность, я с готовностью воспользовался столь редкой возможностью. Мы сидели в двух стоящих рядом креслах в павильоне, о котором я уже упоминал выше, описывая прием у кашгарского даотая. Представители сторон стояли на коленях на голой земле перед павильоном, у самого основания лестницы, с непокрытыми головами, держа в руках не только снятые с головы чалмы, но и тюбетейки, которые, как известно, мусульмане не снимают даже ночью во время сна. Женщины также давали показания с открытыми лицами, но в шапках на головах. Судебная процедура длится долго, поскольку для окончательного вынесения приговора необходимо, чтобы обвиняемый во всем сознался. Отсюда проистекает необходимость получения правдивых показаний, что влечет за собой применение пыток или телесных наказаний. Лишь тогда я понял, отчего генерал Ван Джу Мин во время разбора моего дела в суде цзунтуна так поспешно и безоговорочно признал себя виновным. Вероятно, он боялся, что любые попытки отпереться привели бы к тому, что разъяренный цзунтун воспользовался бы правом осудить его по суровым законам трибунала (т. е. суда, осуществляемого в любом месте, где выставлен обнаженный меч – символ власти цзунтуна) и приказал всыпать ему какое-то количество палок прямо в консульстве, что, конечно же, нанесло бы тяжелейший удар по самолюбию Ван Джу Мина.
Мне довелось присутствовать при судебном разбирательстве в Хотане. Истцом был русский подданный, а ответчиком кашгарец. Дело заключалось в том, что кашгарец, не отрицая факта существования своего долга, утверждал, что часть суммы, полагавшейся за купленный товар, он уже уплатил. Русский же подданный уверял, что в самом деле получил часть денег, но не как часть долга, а в качестве процентов.
Обошлось без пыток, но приговор вступил в силу столь молниеносно, что прежде чем я разобрался в происходящем, палачи уже поволокли жертву в соседнее помещение для порки. Начальник округа с жаром уговаривал меня, чтобы я «для порядка» приказал отхлестать торговца, за которого заступался; он был искренне изумлен, когда узнал, что не только в России, но и во всей Европе запрещены побои в судах и что, прибегни я к такому средству, это считалось бы серьезной провинностью. Сам факт, что можно обходиться без столь легкого способа получения показаний, казался ему настолько неправдоподобным, что он неоднократно спрашивал меня, бывали ли случаи, чтобы в суде кто-нибудь добровольно признал свою вину.
Когда судебное разбирательство окончилось, я попросил разрешения осмотреть помещения для палачей. Начальник согласился неохотно, объясняя, что ничего интересного я там не найду, поскольку округ его – настоящая глухомань, и он смог раздобыть только очень примитивные орудия пыток. Словом, чувство стыда вызывало у него не применение пыток, а недостаточно изощренный арсенал используемых инструментов.
В центре комнаты стояла широкая скамья, на которую клали приговоренного к порке. По обеим сторонам от нее – корзины с палками, так как для ускорения процедуры удары наносились с двух сторон. Амбань собственноручно продемонстрировал, как не следует, согласно закону, отрывать локоть от скамьи во время нанесения ударов.
В углу стояло несколько экземпляров шали[143]. Шаль – это тяжелая доска квадратной формы, толщиною 10 см, длина каждой стороны ее составляет около одного метра. Доска эта состоит из двух половин, а в середине выпилено отверстие для шеи. За некоторые мелкие проступки – такие как неповиновение, пьянство, драку, иногда за мелкую кражу – виновного приговаривают к ношению шали на срок от недели до месяца. Шаль надевают на шею таким образом, что голова остается торчать сверху, затем доску запирают на ключ; сбоку на доску наклеивают надпись, в которой говорится, за какое преступление и на какой срок осужден приговоренный к ношению шали, и в таком виде его выпускают на улицу. Осужденный оказывается в критической ситуации: работать он не может, а потому вынужден побираться; но даже и выклянченные деньги его не спасают, так как вследствие большой ширины доски он не может дотянуться до рта; посему он должен искать того, кто сжалится и накормит его. Спать он может только сидя, причем тяжесть доски и неудобное положение шеи настолько пагубно сказываются на нервной системе, что после окончания истязания наказанный обычно тяжело заболевает.
Рядом находились толстые железные палки длиною около двух аршин, весившие около 23 кг, с подвижными кольцами на обоих концах. Одно из колец надевается на шею наказанного, а другое на ногу около ступни таким образом, что железная палка приходится сзади и вдоль всего тела. Подвергнутый такому наказанию может передвигаться только небольшими шажками и не иначе, как поддерживая палку обеими руками, которая тяжестью своею может задушить. Сидеть с этой палкой совсем нельзя, а лечь и встать можно только с помощью двоих сильных мужчин. Срок, на который надевается эта палка, зависит от личного усмотрения чиновника и иногда составляет несколько месяцев. Наказание в виде ношения шали или палки настолько распространено, что на базаре любого крупного города всегда можно найти несколько человек, наказанных подобным образом и выпрашивающих у прохожих подаяние.
Затем почтенный амбань показал мне еще две доски, соединенные с помощью винта, которые служат для сдавливания пальцев рук. На досках виднелись многочисленные пятна крови, из чего можно было заключить, что их часто пускали в ход. Помимо этого, я увидел колодки, в которых сжимаются ноги; цепь толщиною в палец, которую раскаляют и наматывают на ноги истязуемого выше коленей; доску с торчащими из нее острыми гвоздями, на которую несговорчивых ставят на колени.
В воротах ямэня того же амбаня выставлена огромная клетка из железных прутьев, вверху которой имеется отверстие для шеи. Приговоренный помещается в клетку таким образом, что голова его находится вне клетки, а ноги едва касаются дна клетки кончиками пальцев. Когда пальцы ног онемеют, наказанный повисает на шее и умирает. Для продления мучений под пятки иногда подкладывают кирпичи. В клетку сажают китайцев, совершивших серьезные преступления, например, убийство отца или жены, и осужденных на медленную смерть. Обыкновенно мучения в клетке длятся 3–4 дня, и на протяжении всего времени агонии люди не получают ни еды, ни питья и к тому же выставлены на всеобщее обозрение, что привлекает толпы зевак.
Наказания женщин за развратное поведение также весьма суровы. Когда я был проездом в Кагарлыке, по улицам возили на ишаке молодую женщину, при этом глашатай оповещал народ, что она была наказана за проституцию 200 ударами чарма по лицу. Чарм представляет собой кусок толстой подошвы, укрепленной на короткой деревянной ручке, и служит исключительно для нанесения ударов по лицу. Женщина сидела на осле спиной вперед и раскачивалась из стороны в сторону, ее поддерживали двое полицейских; с чудовищно опухшим лицом, покрытым запекшейся кровью, она производила ужасающее впечатление. Говорили, что от ударов чарма она потеряла все зубы.
Во время моего пребывания в Кашгаре даотай осудил за проституцию сразу 20 женщин; каждая из них получила по 400 ударов палками, а затем их усаживали на ишаков спиной вперед и возили по городу.
С трудом верится, что средневековые порядки, допускающие изощренные пытки и порку, могли сохраниться в Китае до сих пор. Однако и спустя восемнадцать лет, в бытность мою губернатором Квантунской области[144], мало что изменилось, причем не только в отдаленных провинциях вроде Кашгарии.
Объективности ради я должен отметить, что даже такая передовая в культурном отношении нация, как англичане, в своих колониях применяет суровые наказания к туземному населению. Во время одного из моих путешествий на Дальний Восток я посещал тюрьмы в Коломбо, на Цейлоне и в Сингапуре, где мое изумление вызвали очень красивые поделки узников и особенно плетеная из тростника мебель. И вот, обходя помещения для сна, пол в которых был покрыт асфальтом, я обратил внимание на железные кольца, прикрепленные одно за другим к полу. Выяснилось, что заключенные спят вповалку на голом асфальте, чисто выдраенном и блестящем, словно паркет, а ноги их на уровне щиколоток приковывают кандалами как раз к этим кольцам. Я сразу же представил, как трудно пролежать на спине целую ночь в одной и той же позе: прикованные к полу ноги не позволяют изменить положение. Телесные наказания использовались здесь, вероятно, весьма часто – так, например, надзиратель показывал мне устройство, облегчающее их применение. Это был треугольник, напоминавший по форме букву «А». Ноги наказуемого железными застежками прикреплялись на уровне щиколоток к «ногам» треугольника, а руки привязывались к веревке, продетой сквозь небольшое кольцо, приделанное к вершине треугольника. Потянув за другой конец веревки, можно было наклонить верхнюю часть треугольника вниз, а вслед за ней склонялась и верхняя часть тела привязанного к треугольнику человека. А поскольку нижняя часть треугольника оставалась на месте, то на поперечной перекладине, находящейся в середине треугольника, оказывалась «пятая точка» наказуемого, которая и была мишенью карательной процедуры.
В сингапурской тюрьме я случайно оказался во время прогулки заключенных. Они шли друг за другом на расстоянии трех шагов, в глубоком молчании, описывая круги в небольшом дворе, окруженном высокой стеной. На прогулку был отведен один час. Заключенные ходили по раскаленному асфальту, тяжело шлепая деревянными подошвами, привязанными к босым ногам. Посреди двора стоял надзиратель с длинной плеткой в руках и молча стегал ею по спинам узников, подгоняя таким способом медлительных или не соблюдающих положенного интервала. Эти факты, возможно, покажутся пустяками, однако они красноречиво свидетельствуют о том, сколь суровы условия, в которых содержатся сингальцы в Коломбо или малайцы в Сингапуре, – суровы настолько, что нам даже сложно себе это представить.