Бахтик Аширов
Белоносочники. Посвящается Витьке Джексону
Глава 1
Последний танец.
Мы стояли за кулисами сцены одного из ташкентских ночных клубов. Нас было всего четверо из пятерых. Все – в чёрных костюмах и шляпах с белой полосой, в белых рубашках и красных лайкровых перчатках. На левом рукаве – белая лента выше локтя. На ногах – чёрные туфли и белые носки.
Глаза наливались слезами, в груди стояла глухая обида. Мы избегали взглядов друг друга – боялись, что, встретившись глазами, разрыдаемся.
– На сцене нашего клуба – легендарная шоу-группа «Белоносочники»! Встречайте! – голос ведущего был громким, но надломленным. Он заставил замолчать клуб, будто на секунду отключили воздух.
Заиграла музыка.
Dangerous. Тот самый трек из выступления Майкла Джексона на MTV Video Music Awards 1995 года. Первые ноты, шум толпы – и мы вышли на сцену. Несколько хаотичных движений под бешеный ритм – и автоматная очередь. Мы попадали на пол, как и было задумано. Мёртвые.
И тут – тишина. Ритм. Шаги.
На этом моменте должен был выйти Витек. По сценарию он проходил между нами – невозмутимо, как тень, – доходил до центра сцены, делал свой жест… и оживлял нас. Мы поднимались медленно, почти мистически, и вступали в танец. Это была точная копия номера Джексона 1995 года. Мы выучили каждое движение до боли в суставах.
Но Витьки не было.
И все знали – почему.
Он больше никогда не выйдет на эту сцену. И никогда не станцует с нами этот танец.
Мы исполнили номер без него. До самого конца. Слёзы текли по щекам, но ни один из нас не остановился.
Мы танцевали – как будто он был рядом. Как будто танцуем за него. Навсегда.
Глава 2
Октябрёнок. Пионер. И дальше.
Говорят, Козероги приходят в этот мир, чтобы переломить судьбу своего рода. Моя мама, рождённая в семье узбекских купцов, будто подтверждала это: полгода после её появления на свет грянула война, и мир перевернулся. То, что казалось нерушимым – рассыпалось. То, что было вечным – сгорело.
Отец – сирота, его корни затерялись в чёрных дырах истории. Моя кровь – коктейль из утраченного и забытого. Может, поэтому я с детства чувствовал себя чужим среди своих.
Я родился в Ташкенте в семидесятых. Русская речь обрушилась на меня с яслей: мультики из «Утренней почты», сказки Пушкина, марши, пионерские клятвы – всё на языке, который моя мама так и не приняла до конца. Свой родной язык я начал понимать только в пятнадцать, после развала Союза, будто заново родился – уже в другом мире.
Октябрёнок
Первый звонок. Школа №145 имени Ленина, сердце Ташкента. Я стою в линейке, передо мной – девичья коса, огромные банты и букет гладиолусов, заслоняющий пол-зала. В ушах – дребезжание колонок, «Учат в школе», запах мелованного картона и утренняя прохлада, от которой щекочет в носу.
Мама, не знавшая ни слова по-русски, сияла, когда я прошёл вступительные. Родня ликовала: «Будет толк! Вырастет начальником!» А я? Я ещё не знал, кто я.
Три года пролетели как странный сон. Походы, спектакли, музей Октябрьской революции, лимонад на бывшем винно-водочном заводе помещика Первушина. Русские сказки, зачитанные до дыр, и мамины узбекские – шёпотом перед сном, словно тайна. Я жил в двух мирах: дневном – советском, ночном – восточном.
Приём в октябрята проходил во Дворце Туркестанского военного округа. Нас, семилетних, нарядили, выстроили и объявили «юными коммунистами». Я бежал домой, распираемый гордостью. Отец молча достал партбилет, показал его мне и кивнул: «Теперь ты – как я».
А наутро мы шагали в колонне железнодорожников – он нёс знамя, победитель соцсоревнований, ударник труда. А я? Я был частью чего-то большого. Впервые в жизни – не чужим.
Пионер
1986 год. Приём в пионеры. Мы стоим, как солдатики, держим галстуки на сгибе руки. Кто-то хихикает, кто-то толкается, но в целом – всё как положено. Мне вручают барабан. Мечта! Мы репетировали марши, гремели на конкурсах, заняли третье место в городе.
Но долго в этой парадной картинке я не продержался. Меня потянуло туда, где пахло опасностью – во дворы, где старшие пацаны курили, сплетничали и выясняли отношения кулаками. И, как водится, вместо «компании» я угодил в историю.
Сын местного мента, парень на два года старше, выбрал меня мишенью. Почему? Наверное, потому что я был «слишком правильным» – не пил, не воровал, верил в честность. Меня начали травить: поджидали в подворотнях, дразнили, подставляли. Бежать было некуда – он был «крытый», а я – чужак, даже среди своих.
Именно тогда я понял: жестокость – это не случайность. Это система. И никакой талант, никакая «правильность» не спасут от подворотни.
После этого я навсегда разочаровался в уличной романтике. После разговора с участковым и тяжёлого молчания отца я стал искать что-то другое. Сцену. Музыку. Свет софитов. Я не хотел быть гопником. Я хотел быть кем-то лучше.
ПТУ и крушение иллюзий
Когда развалился Союз, я уже учился в ПТУ.
Отец считал, что сыну рабочего незачем мечтать об институте.
– Главное – профессия, – говорил он. – Инструмент в руках. Всё остальное – блажь.
Я не спорил. Тогда ещё верил, что чужие планы на мою жизнь – единственно верные.
ПТУ – это подвал общества, спрессованный в облезлое здание с облупленной краской. Здесь учились будущие сварщики, автослесари и те, кого не взяли больше никуда. В глазах ребят – ни искры. Только скука. Только ожидание пятницы и новой куртки с толкучки.
И вот в этой глухой мгле, где слово «мечта» звучало как анекдот, я вдруг понял:
Я – не один из них. Во мне что-то билось, жило.
Я мечтал не о робе сварщика, а о микрофоне. Не о сварочном аппарате, а о свете софитов. О взглядах из зала. О тишине перед первым словом на сцене.
И тогда я решил: стану артистом. Не ради славы – ради спасения. Чтобы говорить, когда все молчат. Чтобы петь, когда душа рвётся наружу. Чтобы разорвать круг родовой судьбы.
Голос из магнитофона
Я слушал Майкла Джексона на заезженной кассете, которую отец подарил мне вместе с магнитофоном «Электроника М-325». Я не знал, как выглядел король поп-музыки – у нас не было ни клипов, ни глянца, только звук. Но этот звук вызывал во мне первобытный рёв – будто кто-то пробуждал другое «я», далёкое от сварочных аппаратов, арматуры и гопоты.
И вот однажды, ранним утром, в «Утренней почте» я впервые увидел его клип. Это был удар. Взрыв. Переоткрытие. Я не мог оторваться от экрана – будто всё тело знало, как он двигается. Словно его шоу жило во мне всегда, а теперь кто-то просто снял крышку. Я понял как хочу выглядеть на сцене.
Первая попытка: ВИА в ПТУ
Повезло: в училище объявился худрук – пожилой музыкант с помятым лицом и глазами, в которых тлел угасший свет сцены. Говорил, что играл в оркестре Батыра Закирова. Он собрал и вел ПТУ-шную ВИА.
Нас оказалось несколько: бас-гитарист, соло-гитарист, ударник и я – вокал. К инструментам меня не подпустили, но микрофон вручили. После пар мы колотили по барабанам, как умели, а я выл в микрофон – тоже как умел. Но от души.
Через месяц репетиций кое-как освоили песню с узбекской эстрады. На пятничной линейке дали «концерт». Никого не впечатлили. Услышали пару ядовитых комментариев. Зато после выступления к нам подошли старшаки:
– Дайте микрофон поорать.
Дали. Поорали. Так и закончилось моё первое выступление.
Прошёл месяц – и худрука уволили за пьянство. Музыкальный кружок исчез вместе с ним. Наш ВИА растворился, не успев толком родиться.
ДК и фальшивая группа
Начались будни в шараге. Глухие, скучные и тяжёлые.
Однажды, сбежав с пары, я столкнулся в коридоре с типом, который явно выделялся. Он был старше, уверенный, держался как человек не из ПТУ.
– Андрей, – представился он. – Группу музыкальную собираю. Я прищурился: с каких это пор у нас тут музыканты водятся? Потом понял – он ищет не музыкантов, а девушек. На соседнем курсе учились будущие операторши ЭВМ – по сути, секретарши с навыками печати и улыбки.
Меня это задело. Я сказал:
– А я могу быть солистом. Андрей чуть удивился, протянул визитку с адресом Дворца культуры:
– Обитаю там. Загляни.
На выходных я добрался до ДК. Внутри – аккуратные инструменты: бас-гитара, ударная установка. На диване развалился Андрей, к нему прильнула девушка в модной джинсовой жилетке.
.– Привет! Ты один, что ли?
– А с кем я должен был прийти? – удивился я.
– Ладно, забудь
В этот момент в комнату вошёл чернявый парень с длинной чёлкой.
– Это Джаник, – представил его Андрей. – Мой друг и солист нашей будущей группы.
Мы пожали руки. Атмосфера была странной, но не отталкивающей. Только одно напрягало – кроме нас троих и девушки, никого не было.
Но всё это быстро наскучило. Я исчез – так же тихо, как и появился.Я ещё пару дней ходил в ДК. Постепенно понял: музыка – только повод. Андрей искал не артистов, а женское внимание. Репетиций не было а были только посиделки и разные девушки. Интересен был Джаник он двигался неплохо, с чувством ритма. Мы даже пытались разучить синхронные движения – что-то смутно похожее на танец.
Танцы в старом ДК
Так закончился мой первый год в шараге. Начались каникулы – такие же душные и раскалённые, как Ташкент в это время года.
Во дворе было скучно. Из развлечений – только дрыгаться под изношенную кассету на старом «Электроника»-магнитофоне.
И вот в один из таких дней мне позвонил Джаник.
– Давай соберём танцевальную группу, – сказал он.
Танцы? В начале 90-х такое в Ташкенте было диковинкой. В “телевизоре” на местной сцене танцевали либо девочки в пачках, либо «эстрада» с одинаковыми движениями под советский шлягер. Парней среди танцоров почти не было. Тогда я еще не знал о тусовка в “Доме знаний”, где двигалась продвинутая молодежь, где был очаг зарождающейся культуры танцевальных направлений. Но об этом потом.
Идея собрать группу показалась странной в хорошем смысле.
Мы встретились в стареньком Доме культуры, в бывшем зале балета: потёртый паркет, тусклое освещение, зеркало в полстены.
Джаник оказался сыном творческой семьи – мать актриса, отец режиссёр. Но мажором он не был. В девяностых известность родителей редко означала благополучие.
Мы пытались танцевать, как умели. Иногда собирались зрители – его друзья с двора. Но встречи были редкими. Постепенно всё сошло на нет.
Последний день в ПТУ
Я запомнил этот день навсегда. Три года, полные приключений, боли, неожиданной дружбы и попыток понять, кто ты вообще такой в этом стремительно меняющемся мире.
