Барбара Кингсолвер
Библия ядоносного дерева
В конце августа наступил день рождения Рахили, но сухая смесь «Бетти Крокер» подвела нас, хотя прежде не давала повода усомниться в ее высоком качестве.
Начать с того, что наша печка – хитроумное железное сооружение с такой необъятной топкой, что человек может при желании влезть в нее целиком. Однажды мама вытащила Руфь-Майю за руку, найдя ее внутри, отругала и напугала тем, что мама Татаба в очередном приступе активности может растопить плиту, не заметив там ребенка. Опасение не было беспочвенным. Руфь-Майя так стремилась всегда победить в игре в прятки, как и в любой другой, что могла сгореть в печи и не закричать, чтобы не выдать своего местонахождения.
Мама научилась-таки «всеми правдами и неправдами», как она выражалась, выпекать хлеб, но в плите не было такой духовки, какая требовалась для торта. Эта плита похожа не столько на плиту, сколько на какую-то машину, собранную из деталей некой другой машины. Рахиль говорит, что это часть железнодорожного локомотива, однако Рахиль славится тем, что выдумывает белиберду на пустом месте, а потом утверждает это безапелляционным тоном знатока.
Но плита была не самым большим препятствием для торта. Во всепоглощающей сырости с сухой смесью произошла та же метаморфоза, что и с несчастной женой Лота, обернувшейся назад, когда они бежали из Гоморры, и превратившейся в соляной столб. В день рождения Рахили утром я нашла маму сидящей в кухне, обхватив голову руками, и плачущей. Она подняла коробку со смесью и стукнула ею по железной плите всего один раз, желая показать мне, что стряслось. Коробка лязгнула, будто молотком ударили по колоколу. Мамины способы выражаться иносказательно отличаются от папиных.
– Если бы у меня было хотя бы отдаленное представление, – произнесла она, не сводя с меня тусклых, наполненных слезами глаз, – хотя бы самое отдаленное… Все, что мы привезли, – совершенно не то, что нужно.
Впервые, когда папа услышал от Метуселы слово «черт», он странно дернулся, будто глотнул спирта или почувствовал приступ изжоги. Мама извинилась и ушла в дом.
Рахиль, Ада и я остались на крыльце, и он внимательно посмотрел на каждую из нас. Мы помнили, что папа ограничился гримасой, когда Метусела произнес «отвали к свиньям», но то, разумеется, было делом «рук» брата Фаулза и оставалось на его совести, не являясь грехом папиного семейства. А вот «черта» Метусела прежде не поминал, это было нечто новое, произнесенное отрывисто женским голосом.
– Кто из вас научил Метуселу говорить это слово? – грозно спросил папа.
Мы молчали. Для Ады это, конечно, естественное состояние, и потому обвинение зачастую падает на нее, если никто другой не признается. Да и по правде сказать, если кто-либо из нас и расположен к ругательствам, так это Ада, которой совершенно наплевать на грех и спасение. Это главная причина, почему я попросила маму сделать мне стрижку пикси – чтобы никто нас не путал, поскольку Ада носила длинные волосы. Сама я никогда не ругалась, ни при Метуселе, ни без него, ни даже во сне, поскольку мечтаю попасть на Небеса и быть папиной любимицей. И Рахиль не ругается – лишь произнесет с отвращением: «Господи Иисусе!» или «О Боже!», если чем-то возмущена, а в основном, на людях, она всегда – благовоспитанная леди. Ну а Руфь-Майя еще слишком мала.
– Не понимаю, – сказал папа, хотя прекрасно все понимал, – зачем вам нужно, чтобы несчастное безмозглое существо проклинало нас всех на вечные муки?
Я должна, однако, заметить, что Метусела вовсе не безмозглый. Он не просто повторяет слова, а имитирует голоса людей, которые их произносят. От него мы научились узнавать интонации янки-ирландца брата Фаулза, кого представляли похожим на отца Фланагана, руководившего приютом «Город мальчиков» [26], и голос мамы Татабы, и наши собственные голоса. Кстати, Метусела не просто подражал, он знал слова. Одно дело тупо выкрикивать: «Сестра, Бог велик! Закрой дверь!», когда тебе вздумается, и совсем другое – называть банан бананом и арахис арахисом, когда видишь их у нас в руках и хочешь, чтобы тебя угостили. Часто попугай наблюдает за нами, копирует наши движения и, судя по всему, знает, какие слова вызывают смех, какие – шок, а на какие мы огрызаемся. И сейчас мы сообразили, что Метусела может выдать наши секреты.
Разумеется, этого я не сказала вслух. Я никогда, ни в чем не перечу папе. Наконец Рахиль выпалила:
– Папа, прости нас!
Ада и я притворились, будто увлечены своими книгами. Мы привезли с собой учебники и принимались усердно изучать их каждый раз, когда мама грозно напоминала, что мы отстанем от класса и по возвращении нам впору будет носить «дурацкие колпаки» [27], хотя это не грозило никому, кроме Рахили, в нашей семье она одна обладала на удивление посредственными умственными способностями. Думаю, мама просто боялась, что мы позабудем самые обычные вещи вроде переправы Джорджа Вашингтона через Делавэр, осенней листвы и поезда, спешившего на запад, в Сент-Луис, со скоростью шестьдесят пять миль в час.
Я подняла голову от книги. О Господи! Отец смотрел прямо на меня. Сердце у меня заколотилось.
– Бог простит тебя, если попросишь, – тихо произнес он, с отвращением, тоном, от которого мне становилось не по себе. – Бог наш милостив. Но эта несчастная африканская птица не сможет избавиться от того, чему ты ее научила. Невинное существо способно лишь повторять то, что слышит. Вред уже причинен.
Папа стал поворачиваться. Мы затаили дыхание, но, задержавшись на ступенях, он оглянулся и посмотрел мне в лицо. Я вспыхнула от стыда.
– Если это может чему-нибудь научить, – добавил он, – так тому, как грязен и как смердит первородный грех. Я хочу, чтобы вы думали об этом, когда будете переписывать Стих. Все трое. Книга Чисел, двадцать девять – тридцать четыре. – И папа решительно вышел, оставив нас на крыльце, как сироток.
Мысль, что придется потратить остаток дня на переписывание нудной Книги Чисел, быстро привела меня в чувство, пока я смотрела вслед папе, шагавшему по направлению к реке. Он ходил туда почти каждый день, проделав себе туннель через огромные листья бегонии, которые заслоняли от нас берег реки, – искал места́, подходящие для обряда крещения.
Я уже знала, чем заканчиваются стихи двадцать девять тридцать четыре Книги Чисел, потому что переписывала их раньше; когда грешишь против Бога, грех не остается тайным, и ты воочию видишь, что происходит изо рта твоего.
Я даже не задумывалась о необратимости ущерба, нанесенного невинности Метуселы, что лишь доказывает, насколько многому мне еще предстоит научиться. Но, признаюсь, в тот день я молилась, чтобы папа принял извинение Рахили за признание и не считал, что грех – мой. Трудно слушать его обвинения молча. Мы все прекрасно знали, кто выкрикивал это слово – «черт, черт, черт!». Она произносила его снова и снова, обливаясь слезами над своими испорченными сухими смесями. Однако ни одна из нас не открыла бы отцу этого ужасного секрета. Даже я, а именно я чаще всего поворачиваюсь к ней спиной.
Это случалось редко, но нам приходилось защищать ее. Оглядываясь назад, когда мы были еще совсем маленькими, я вспоминаю, как подбегаю к маме и обхватываю руками ее колени после того, как он задал ей взбучку – словесную, а то и хуже – за незадернутые шторы или промахи в поведении, за женские, так сказать, грехи. С раннего детства мы заметили, что не все взрослые одинаково защищены от унижения. Мой отец носит свою веру, как бронзовый нагрудный знак пехотинца Божьего воинства, а мама – скорее, как перешитый простой плащ с чужого плеча. Все то время, пока папа допрашивал нас на крыльце, я представляла, как она сидит в кухонном домике, опустив плечи, в отчаянии молотя коробкой по этому локомотивному мотору, называемому плитой. В руке у нее – твердая, как камень, коробка с сухой смесью Рахилевой деньрожденной «Мечты ангела»; в сердце – картинка: мама гордо вносит и ставит на стол божественное глазурованное розовое совершенство с горящими свечами на бесценном фарфоровом блюде с голубыми цветочками. Мама держала это в секрете, но хотела устроить для Рахили настоящий праздник шестнадцатилетия.
Однако «Мечта ангела» оказалась неправильным выбором. А поскольку она пересекла Атлантику заткнутой за мой пояс, то вроде как часть ответственности лежала на мне.
Ада
«Отец небесный, благослови нас и призри на рабы твоя», – сказал преподобный. Твоя рабы на призри и нас благослови небесный. И все мы с закрытыми глазами, через прямоугольники отсутствующих стен вдохнули аромат красного жасмина, такой сладостный, что он вызывал в воображении картины греха или рая – в зависимости от того, на что вы настроены. Преподобный возвышался над хлипким алтарем; его огненный «ежик» полыхал, как красная «шапочка» на голове дятла. Когда Дух снизошел на него, он издал стон, предавая тело и душу еженедельной процедуре очищения, которую я называла «клизма аминь» – «нима амзилк».
Мама Татаба на скамье рядом со мной застыла. Ее оцепенение вызывало в памяти выброшенную на берег реки рыбу – чешуйчатый ком вроде куска засохшего потрескавшегося мыла. И все из-за способа ловли душ, который придумал наш отец. Из-за его высокомерной демонстрации силы. Он приказал мужчинам отплыть от берега на каноэ и бросать в воду динамит, глуша все в пределах слышимости. Вы спросите, где он взял динамит? Естественно, никто из нас не привез его сюда на себе. Приходится предположить, что отец купил его у Ибена Аксельрута за большие деньги. Наша семья ежемесячно получала пособие в пятьдесят долларов за свое миссионерство. Это не стандартное для баптистов пособие. Наш папа мятежник, прибывший сюда без официального благословения Союза миссионеров, он добился разрешения своим упорством и тем, что согласился на меньшее пособие. Но даже и оно – это куча конголезских франков, и для жизни в Конго было бы целым состоянием, если бы оно до нас доходило. Но оно не доходило. Деньги прибывали в конверте на самолете, их привозил Ибен Аксельрут, бо́льшую часть он же и увозил. Прах к праху.
Голодным жителям Киланги папа пообещал щедрый дар Божий к концу лета – больше рыбы, чем они видели когда-либо в жизни. «Иисус сын Божий возлюбленный! – выкрикивал он, стоя в лодке и опасно балансируя в ней. – Тата Жезю из бангала!» Уж так решительно был отец настроен завоевать их души или заставить, силой притащить их на путь Христа, что однажды во время нашего общего ужина его осенило. «Сначала накормим живот, а душа придет следом», – провозгласил он. (Не заметив – кто же обращает внимание на жену, – что именно это и сделала наша мама, когда зарезала своих кур.) Но после подводного взрыва всплыли не души, а рыбы. Кувыркаясь, они поднимались на поверхность с открытыми от чудовищного звукового удара ртами и выпученными пузырями вместо глаз. Деревня праздновала целый день – ела и ела, пока мы сами не почувствовали себя теми рыбами, перевернутыми вверх пузами, с выпученными глазами. Преподобный Прайс исполнил притчу о хлебах и рыбах шиворот-навыворот, попытавшись затолкать десять тысяч рыб в пятьдесят ртов. Таскаясь туда-сюда по берегу в мокрых до колен брюках, с Библией в одной руке и обугленной рыбиной на палке в другой, он угрожающе размахивал своим щедрым даром. Еще тысячи рыб, выброшенных на оба берега, судорожно дергались и начинали тухнуть на солнце. Наша деревня на несколько недель была осчастливлена гнилостной вонью. Вместо праздника изобилия получился праздник пустого расточительства. Льда ведь не было. Наш папа забыл, что рыбная ловля требует льда.
В сегодняшней проповеди он благоразумно решил не касаться хлебов и рыб. Отец просто причащал паству раздачей обычной иллюзии – будто они едят плоть и пьют кровь Христову. Вероятно, интерес прихожан это и возбуждало, но мы, девочки Прайсы, слушали его вполуха. А Ада еще и вполума. Ха-ха! Теперь церковная служба длится вдвое дольше, поскольку сначала преподобный произносит несколько фраз по-английски, а потом школьный учитель папа Анатоль повторяет их на киконго. Наш отец наконец сообразил, что никто не понимает его чудовищных попыток говорить по-французски или на местном наречии.
– Беззаконие вышло из Вавилона! Без-за-ко-ние! – возгласил преподобный, выразительно помахав рукой в сторону якобы Вавилона.
Создавалось впечатление, будто местные безобразия таились непосредственно за школьной уборной. Сквозь провисшую крышу, словно Божий прожектор, на его правое плечо упал луч солнца. Папа ходил туда-сюда, делая паузы, снова говорил и вышагивал за своим алтарем из пальмовых ветвей, делая вид, будто библейские притчи приходят ему на ум прямо здесь и сейчас. Нынче утром он разворачивал перед слушателями историю о Сусанне, красивой и благочестивой жене богатого человека по имени Иоаким. Аннасус о! «Когда мылась она в саду, двое старейшин-судей видели ее, и в них родилась похоть к ней, и извратили они ум свой. Выпрыгнули они из кустов, где прятались, и потребовали, чтобы она легла с ними». Бедная Сусанна! «Если откажешься, сказали они, то мы будем свидетельствовать против тебя, что с тобою был юноша». Разумеется, благочестивая Сусанна отвергла их, даже зная, что ее ложно обвинят в прелюбодеянии и побьют камнями. Прелюбодеяние, стенание, камнямипобивание. Предполагалось, что мы не будем задаваться вопросом, каким же мужем был Иоаким, если мог убить собственную любимую жену, не выслушав даже ее версию событий. А вавилоняне, конечно же, уже шастали вокруг в поисках камней.
Преподобный возложил длань свою на алтарь и сделал паузу. Его торс в белой рубашке едва заметно вздымался и опадал, отсчитывая секунды, не давая сбиться заданному им себе ритму. Он пристально вглядывался в ничего не выражавшие лица прихожан в надежде увидеть в них нетерпеливое ожидание продолжения. Среди них было одиннадцать или двенадцать новых – повод для гордости преподобного. Мальчик с открытым ртом рядом со мной закрывал то левый, то правый глаз. Все ждали, когда папа Анатоль, учитель-переводчик, закончит переводить очередной пассаж.
– Но Господь не допустил того, – пророкотал преподобный и, повысив голос на целую октаву, будто исполнял гимн Соединенных Штатов, продолжил: – Он возбудил святой дух молодого юноши по имени Даниил!
О, ура! Даниил спешит на помощь. Наш папа любит Даниила, прототипа «тайного ока». Папа Даниил (так он его называл, чтобы местные почувствовали его своим) вышел вперед и произнес: «Отделите их друг от друга подальше, и я допрошу их». Папа Даниил каждому в отдельности задал вопрос: «Если ты сию видел, скажи, под каким деревом видел ты их разговаривающими друг с другом?» – «Под мастиковым», – ответил первый. «Под зеленым дубом», – заявил другой.
Глупо, что они даже не сговорились заранее, как отвечать. В Библии все злодеи на удивление тупые. Я наблюдала за папой Анатолем, ожидая, когда он споткнется на «мастиковом дереве» и «зеленом дубе», ведь в языке киконго не могло быть таких названий. Но он даже не запнулся. «Куфвема, кузикиза, кугамбула…» – Слова плавно лились из него, и я поняла, что с помощью этого хитрого трюка он может говорить все, что взбредет ему в голову. Наш папа никогда не поумнеет. Итак, они побили камнями даму, взяли каждый по новой жене и впредь жили долго и счастливо. Я зевнула; благочестивая и красивая Сусанна меня не вдохновляла. Мне ее проблемы не грозили.
Я придумывала себе мласпиовс’ы, как я их называла, то есть свои псалмы, псалмы-перевертыши, которые можно петь туда и обратно. «Умер – и мир ему». А еще я использовала редкую возможность рассмотреть маму Татабу с близкого расстояния. Обычно она двигается слишком быстро для этого. Я считала ее своей союзницей, потому что, как и я, мама Татаба была неполноценной. Неизвестно, что она думала о папиных проповедях, в церкви или вне ее, поэтому я размышляла о более интересных тайнах, таких, как ее глаз. Как она его потеряла? Из-за него ли не вышла замуж, как, полагаю, не выйду и я? Я имела слабое представление о ее возрасте или чаяниях. Я знала, что многие женщины в Киланге были искалечены больше, чем мама Татаба, но, несмотря на это, имели мужей. Здесь телесные дефекты рассматривались как побочное явление жизни, а не позор. С точки зрения физического состояния и людской молвы, в Киланге я наслаждаюсь подобным милосердным отношением, какого никогда не наблюдала в Вифлееме, штат Джорджия.
Покончив с Сусанной, мы спели «Изумительную благодать» в ритме панихиды. Разношерстная паства подпевала кто во что горазд – и в смысле слов, и в смысле мелодии. О, здесь, в Первой баптистской церкви Киланги, мы являли собой типичную Вавилонскую башню, поэтому никто не заметил, что на правильную мелодию я пою свои слова:
О гладобать сапсен отбой
Я из чипуны бед.
Лыб тверм и дучмоласт вижой
Лыб плес и ивуж всеет [28].
По окончании службы мама Татаба повела нас обратно домой, а мудрый преподобный с женой остались улыбаться, пожимать руки и греться в лучах общей благодати. Мама Татаба тяжело топала впереди, мы с сестрами – за ней. Плетясь в арьергарде, я сосредоточилась на том, чтобы идти в ногу с неспешившей Рахилью. Та шествовала, немного отведя руки от бедер, изображая, как она это любила делать, коронованную «Мисс Америку».
– Держите руки так, будто вы только что бросили стеклянный шарик, – обычно поучала она нас, прохаживаясь по дому, как манекенщица.
Несмотря на всю величавость ее походки, я все равно не поспевала за ней. Оранжево-белая бабочка вилась над Рахилью и в конце концов села на ее белую голову. Потыкала своим крохотным хоботком в ее волосы – нет ли там чего-нибудь, чем можно поживиться – и, недовольная, улетела. Мама Татаба этого не видела. Она пребывала в дурном настроении и громко откровенничала:
– Преподобный Прайс… он лучше бы бросил это!
Может, мама Татаба имела в виду поедание плоти и питие крови? Папина проповедь незаметно свернула с благочестивой Сусанны на Рахаб, иерихонскую блудницу. В Библии столько имен-перевертышей вроде Рахаб [29], что я порой задаюсь вопросом: уж не какой ли нибудь умственный урод вроде меня написал ее? Вскоре папа завершил тему, сведя все к крещению. И, похоже, это тревожило маму Татабу. Наш отец не мог смириться с тем, что было ясно, кажется, даже ребенку: когда он изливал на здешних людей идею крещения – «батиза» по-ихнему, – они съеживались, как ведьма от воды.
Позднее в тот же день, за ужином, отец был все еще воодушевлен, впрочем, по воскресеньям это было его обычным состоянием. Взойдя утром на кафедру, он уже не желал покидать ее.
– А вы знаете, – вопрошал отец, сидя в своем кресле, высокий, прямой, с огненной головой, как свеча, – что в прошлом году некие люди приехали сюда из самого Леопольдвиля на пикапе с порванным ремнем вентилятора? Это был «мерседес».
О Боже! Он пребывал в своем «сократическом» настроении. Это не опасно, потому что за столом отец редко позволял себе ударить кого-то из нас, но его намерением было показать, что все мы тупоголовые коровы. Подобные допросы всегда завершались его возмущенными личными беседами вслух с Богом на тему нашей безнадежности.
Метусела определенно примыкал к женскому лагерю. У него вошло в привычку во время наших воскресных ужинов верещать во всю мощь своих легких. Как многие человеческие существа, попугай подхватывал последнюю реплику и громко вступал в разговор. Мама в отчаянии накрывала его клетку скатертью.
– Мботе! Мботе! – орал он сейчас, что на киконго означает и «здравствуйте», и «до свидания».
Такая языковая симметрия мне по вкусу. Многие слова на киконго напоминают английские, произнесенные задом наперед, и имеют противоположный смысл. «Сйебо» означает чудовищный, разрушительный ливень; прочитанное от конца к началу, оно похоже на английское «обей», по контрасту означающее нечто вроде «повиноваться».
Мы рассеянно слушали папин рассказ о мнимом пикапе-«мерседесе». Единственными материальными свидетельствами существования внешнего мира за последнее время стали для нас книжки комиксов, которые мои сестры хранили бережно, как китайские специи «Марко Поло», да еще порошковое молоко и яичный порошок, к каким мы были равнодушны. Все это привозил Ибен Аксельрут. А что касается той истории с пикапом и порванным ремнем вентилятора, то преподобный обожал говорить иносказаниями, и мы, естественно, поняли, что грядет очередное.
– По этой дороге? – озадаченно уточнила мама, вялым жестом показывая на дорогу через окно. – Не представляю. – Она покачала головой. Неужели мама осмелилась не поверить ему?
– Это было в конце сухого сезона, Орлеанна, – огрызнулся отец. – В это время все лужи высыхают. – Добавлять «безмозглая дура» не было необходимости, это подразумевалось.
– Но как, скажи на милость, они сумели проехать весь путь без ремня вентилятора? – спросила мама, поняв по раздраженному тону преподобного: он ждет, чтобы она вернулась к существу вопроса.
Мама протянула ему булочки на фарфоровом блюде, которое иногда, втайне, вымыв и вытерев, баюкала, как младенца. Сегодня она нежно провела пальцами по ободу, прежде чем сложить руки на коленях, демонстрируя покорность папиной воле. На ней было веселенькое платье-рубашка, белое, с маленькими красными и синими семафорными флажками – последнее, что мама сшила перед отъездом сюда. Теперь, после зверской мама-табабиной стирки в реке, задорные флажки сигнализировали бедствие.
Папа наклонился вперед, чтобы мы лучше прочувствовали эффект предстоявшего высказывания, усиленного видом его рыжих бровей и выдававшейся вперед челюсти.
– Слоновья трава! – победно провозгласил он.
Мы замерли, мгновенно перестав жевать.
– Дюжина мальчишек, прицепившись к машине сзади, махали веерами, сделанными из слоновьей травы.
Лия, спеша опередить всех, выпалила:
– Значит, простая трава, созданная Богом, обладает такой же силой, как резина или что-либо иное! – Она сидела, прямая, как шомпол, словно в телевизионной викторине ответила на вопрос ценой в шестьдесят четыре доллара.
– Нет, – возразил папа. – Каждый «веер» выдерживал всего две-три мили.
– О! – расстроилась Лия. Остальные дурочки не решились озвучить свои соображения.
– Но, – продолжил папа, – как только один истрепывался, наготове был уже другой.
– Здорово, – неубедительно произнесла Рахиль.
Она больше всех в семье склонна к театральным эффектам, хотя актерские способности у нее никакие, а это важнейшее искусство для нашего клана. Мы старательно принялись за порошковое картофельное пюре. Предполагалось, будто все должны были проникнуться пониманием того, что воздушный вентилятор из слоновьей травы есть не что иное, как демонстрация безграничного Божьего могущества, однако никто не желал, чтобы его «вызвали к доске».
– «Мерседес»-пикап! – воскликнул отец. – Вершину немецкой инженерной мысли может держать на ходу дюжина маленьких африканцев и какая-то слоновья трава.
– Сестра, закрой дверь! Уэнда мботе! – заорал Метусела и добавил: – Ко-ко-ко! – Этот возглас – обычное приветствие, которое произносят пришедшие в гости килангцы, появляясь на пороге, поскольку дверей, в которые можно постучать, в здешних домах обычно нет. Его часто можно было услышать и в нашем доме, но мы всегда знали, что это Метусела, поскольку в нашем доме двери были, а посетителей, как правило, не было. Если кто-нибудь иногда и приходил с намерением продать нам какую-то еду, то не стучал в дверь, а слонялся по двору, пока его не заметят.
– Что ж, надеюсь, и ты сможешь справиться со всем с помощью достаточного количества мальчиков и достаточного количества слоновьей травы, – заметила мама. Судя по тону, ее это не слишком радовало.
– Правильно. Нужно просто научиться приспосабливаться.
– Черт, черт, черт! – заметил Метусела.
Мама окинула его тревожным взглядом.
– Если эта птица переживет девятьсот баптистских миссий, ей будет много что сказать.
Мама встала и начала собирать тарелки. Ее «Живой гребень» [30] давным-давно опал и почил в бозе, и в целом она приспособилась к своей нынешней жизни в малейших ее проявлениях. Извинившись, мама отправилась греть воду для мытья посуды.
Не сумев «подогнать» ни воду для мытья посуды, ни долгую память Метуселы под завершение своей притчи, папа просто обвел нас взглядом и издал тяжелый вздох мужчины, обремененного семьей, не оправдывающей его ожиданий. О, этот вздох! Столь глубокий, что мог вобрать в себя всю воду из колодца, если бы тот находился под полом населенного ничтожествами дома преподобного. Вздох подразумевал: я пытаюсь вытащить всех вас к свету из этой бабской трясины.
Мы опустили головы, отодвинули стулья и гуськом отправились помогать разводить огонь в кухне. Полдня здесь уходит на приготовление еды, вторая половина – на мытье посуды. Приходится кипятить воду, потому что ее берут из речки, кишащей мгновенно быстро размножающимися паразитами. Африканские паразиты так многообразны и специфичны, что захватывают каждую нишу человеческого тела: кишечник, толстый и тонкий, кожу, желчный пузырь, мужские и женские половые пути, тканевые жидкости, даже роговицу глаза. В библиотечной книге об африканском общественном здравоохранении еще до отъезда я нашла рисунок червя, тонкого, как волосок, ползущего по глазному яблоку перепуганного человека, и была изумлена собственной неортодоксальной молитвой, возникшей в голове: хвала тебе, повелитель всех эпидемий и тайных болезней! Если Бог получал удовольствие, создавая полевые лилии, то от африканских паразитов он и сам наверняка остолбенел.
Выйдя из дома, я увидела, как, направляясь в кухню, мама Татаба зачерпывала воду ладонью прямо из ведра и пила ее. Я скрестила пальцы за ее единственный здоровый глаз и содрогнулась, вообразив, какое количество этих Божьих созданий, которые будут высасывать ее изнутри, она сейчас проглотила.
Лия
Папа ходил на огород каждый день один, чтобы посидеть и подумать. Его расстраивало то, что растения пышно разрастались и цвели, заполняя весь огороженный участок, как могильный цветник, но не плодоносили. Я знала, что папа молится об этом. Порой я тоже ходила посидеть с ним, несмотря на то, что мама возражала, – она объясняла: ему нужно побыть одному.
Папа строил догадки: мол, на огороде слишком много тени от деревьев. Я долго и усердно размышляла над его словами, потому что всегда старалась расширить свои знания в области овощеводства. Это правда, деревья действительно покушались на наш маленький расчищенный участок. Нам постоянно приходилось обламывать и обрубать ветви, отвоевывая солнечный свет для своей земли. Вьющиеся бобовые лозы, стремясь к нему, добирались до верхушек крон.
Однажды, когда мы сидели над нашими тыквами, неожиданно отец спросил меня:
– Лия, знаешь ли ты, о чем спорили на прошлом съезде Библейского общества в Атланте?
Не предполагалось, что я могу это знать, поэтому я молчала. Я была взволнована уже тем, что он говорил со мной добрым, задушевным тоном. Отец не смотрел на меня, конечно, потому что, как обычно, в голове у него мелькало много мыслей. Мы так усердно трудились во славу Господа, но, вероятно, Бог ждал от нас каких-то дополнительных усилий, и папа должен был понять, каких именно. Своим здоровым глазом он вглядывался в тыквенный цветок, пытаясь разгадать источник болезни своего огорода. Цветки распускаются, отцветают, потом появляются зеленые завязи плодов, а вскоре они сморщиваются и коричневеют. Не было ни одного исключения. В награду за свой честно пролитый пот мы пока получали лишь листья и цветы – и ничего такого, что можно было бы приготовить на ужин.
– О размере неба, – наконец произнес он.
– Что? – На мгновение у меня замерло сердце. В этом месте я обычно пытаюсь предугадать следующий этап папиных размышлений, потому что он всегда мыслит на два шага впереди меня.
– О размере неба возникли дебаты на съезде Библейского общества. Сколько в нем фарлонгов [31]. Сколько в длину, сколько в ширину. Посадили людей с арифмометрами подсчитывать. В главе двадцать первой «Откровения» мера идет на трости, в других книгах – на локти, но ни то ни другое не точно.
По непонятным причинам отца злило, что на Библейский съезд призвали людей с арифмометрами, они бы еще к самой Библии с арифмометром подступились! Я ощущала неловкость.
– Ну, надеюсь, что там всем места хватит, – сказала я. Это была какая-то совершенно новая для меня тревога. Я вдруг начала думать о людях, которые уже собрались на небе, большей частью старых, не в очень хорошей форме, и представила, как они толкаются локтями, словно на церковной распродаже.
– Для праведных всегда место будет, – заявил отец.
– Аминь, – выдохнула я.
– «Много скорбей у праведного, и от всех их избавит его Господь» [32]. Но знаешь, Лия, порой Он не избавляет его от всех скорбей. Он спасает нас, не устраняя тяготы, а через них.
– Господь небесный, избави нас, – произнесла я, хотя не испытывала особого интереса к этому новому повороту в разговоре.
Папа уже склонил свою волю к Африке тем, что переустроил огород на местный лад, холмиками. Это, конечно, был знак Богу о смирении и покорности, и справедливо было бы ждать награды за это. А что за история с избавлением через преодоление тягот? Имел ли папа в виду, что Бог не обязан вообще посылать нам бобы и кабачки, независимо от того, как упорно мы трудились во славу Его? Не предполагается ли, что Он просто будет сидеть там и насылать на нас тяготы одну за другой? Разумеется, не мне рассуждать о великих замыслах Божьих, но как насчет весов правосудия?
Папа молча сорвал бобовый цветок и воздел его к небу, всматриваясь в него в африканском свете, как врач в рентгеновский снимок, стараясь разгадать секрет: почему все пошло не так.
Его первая августовская проповедь тянулась долго, торжественно и была посвящена крещению. Позднее, когда мама попросила маму Татабу поставить разогревать суп на плиту, та сразу, между словами «суп» и «плита», повернулась и вышла из дома. Подойдя к папе, она принялась бранить его, грозя пальцем через грядку бесплодных помидоров. Что бы он там ни сделал неправильно с ее точки зрения, это стало последней каплей. Мы слышали, как голос звучал все выше и выше.
Конечно, нас до полусмерти напугало то, что кто-то посмел подобным образом терзать папин слух. Но еще больше нас шокировало то, что папа стоял перед ней с красным лицом, пытаясь вставить слово в ее тираду. Четыре девочки с отвисшими челюстями, прилипшие к окну, вероятно, напоминали сестер Леннон из «Шоу Лоренса Велка». Мама шуганула нас от окна, приказав достать учебники и засесть за них. Это не было обычным временем для занятий, и даже день был в школе неприсутственный, но в тот момент мы сделали так, как она велела. А вскоре увидели, как она через всю комнату запустила коробку с сухим картофельным пюре.